Кошачья колыбель

Бабочка пролетает так близко, что он успевает разглядеть радужные переливы пыльцы на ее крыльях. "И смерти не чужда красота", — отмечает про себя Кира, неторопливо возвращаясь к прерванному занятию. Вскоре непонятная путаница узлов в его руках приобретает форму бабочки. Вот только улететь она не может — нити на пальцах шинигами держат крепко. Такими же крепкими оказываются объятия капитана, неслышно подошедшего со спины. — Вот скажи, Изуру, что за радость самому лишать себя свободы? — шепчет вкрадчивый голос, и Кира невольно морщится. — Доброе утро, капитан, — он делает попытку выскользнуть из обхвативших рук, его беспрепятственно отпускают: не хочешь — не надо. Умело сотканная иллюзия свободы. — Ай-яй, Изуру, опять ты игнорируешь мой вопрос? — Ичимару непринужденно устраивается на краю лейтенантского стола, болтая ногами, и сокрушенно качает головой. Ему смертельно скучно, и Кира по опыту знает, что такое настроение не сулит ничего хорошего. — Не знаю, что сказать... это просто такая игра. — Связывать самого себя? Странная игра, — задумчиво склонив голову набок, капитан смотрит на Киру с явным любопытством. — Обычно участвуют двое... — пытается пояснить лейтенант, понимая: Ичимару может вообразить ками знает что. — А вот это уже интересно! — заметно оживляется тот. — Научишь? — Если вы настаиваете, — Кира пожимает плечами и принимается объяснять правила. Он досадует на самого себя за инициативу. Первые простенькие узоры капитан схватывает на лету. Постепенно и Кира входит в азарт, демонстрируя все более сложные фигуры. Он не замечает, когда именно параллельно его стертому шнурку протягивается нить реяцу. Но с последним снятым с пальцев капитана узором понимает, что остался связан. — Думаю, урок закончен, — нервно выдыхает Кира, в замешательстве уронив шнурок. — Как и рабочий день. Спасибо, Изуру, это было познавательно, — Ичимару улыбается шире обычного и, насвистывая, покидает кабинет. *** Кира не умеет пить и знает об этом, но тем не менее не пропускает ни одной лейтенантской пьянки — просто чтобы сменить обстановку или потрахаться в дальнем закутке с Шухеем, Ренджи или Мацумото: в их кругу давно никто никого не стесняется. Разве что Момо иногда краснеет и отводит глаза, но все-таки позволяет увести себя за ширму или, если тепло, в сад, и приходится зажимать ей ладонью рот, чтобы заглушить стоны. Но не в этот раз. Сегодня он угрюмо окопался в углу и целенаправленно надирается до зеленых меносов, лишь бы не чувствовать опутавшие его нити реяцу. — Что с тобой? Встряхнув головой, он с трудом фокусирует взгляд на встревоженном лице подсевшей к нему Рангику. От нее пахнет солнцем, генсейскими духами, сакэ и сексом. Киру тут же начинает мутить. — Тяжелый день, — хмуро поясняет он и, несмотря на подкатившую тошноту, тянется за новой порцией сакэ. — Оно и видно, совсем тебя Гин загонял, — сочувственно вздыхает Мацумото и, уже смеясь, добавляет: — С таким лейтенантом отряду и капитан не нужен! *** Который день брошенные в шутку слова не дают Кире покоя, выжигая нерв за нервом. Ведь действительно, он давно сам справляется с отрядом. Даже не это главное: без Ичимару Кира опять будет свободным. Сперва он надеется, что связавшая его нить реяцу растает, но со временем исчезает только иллюзия, что все было игрой. И если раньше он только подозревал, что его капитан - демон, то теперь Кира в этом уверен: ни одно кидо бы столько не продержалось. Погребенный под ворохом обрывочных мыслей, он не замечает, как одна, выскользнув из общего клубка, настойчивой цикадой зудит день и ночь. Возможно, смерть будет решением? Поначалу его пугает даже идея. Но постепенно она начинает казаться все более разумной и привлекательной. И он размышляет, можно ли убить демона, и если да, то каким способом. А почему нет, шепчет внутренний голос. Все живое можно сделать неживым. С этого момента картина захлебывающегося собственной кровью капитана прочно застревает на границе сознания Киры, оживает в мельчайших подробностях, стоит закрыть глаза. И уже кажется таким знакомым вкус липкой демонической крови, бешеное биение пульса на шее под напряженными пальцами, изо всех сил стягивающими шнурок... Фантазии о смерти Ичимару захватывают его настолько, что граница между мыслями и реальностью в сознании стирается. Он носит шнурок на запястье, но больше не играет в кошачью колыбель: ощущения пойманной в паутину бабочки более чем достаточно. Иногда ему кажется, что заклинание ослабевает и действие его все же не бесконечно. А порой — будто и не было того дня, когда он учил капитана плести сложнейшие узоры. Вот узел реяцу пульсацией вновь напоминает о себе, и Изуру почти уверен: он сам связал себя, вторя словам Ичимару. Кира окончательно понимает, что болен. Разумеется, ни выматывающим тренировкам, ни льющемуся через край сакэ с таким недугом не справиться. Быть может, помогут прикосновения к чужому телу? Вряд ли - и тем не менее он становится буквально одержим сексом. Однако желающих разделить с ним постель с каждым днем все меньше: Шухей твердо заявляет, что не находит удовольствия в проснувшейся в Кире тяге к играм со связыванием, Рангику прячет глаза и синяки, а Момо только наблюдает за всем этим с жалостью. Кира равнодушно смотрит в наполняющиеся слезами глаза Хинамори и отстраненно думает: "Надо же, плохо уже настолько, что даже этой жалостью я готов воспользоваться". Шнурок продолжает обвивать шею сотрясающейся в рыданиях Момо, когда он молча уходит. "Трахни его и успокойся", — с явным знанием дела комментирует ситуацию Ренджи. *** — И-зу-ру. От привычки капитана растягивать его имя у Киры сводит челюсти. Он поднимает взгляд от бумаг, и готовая взлететь с пальцев Ичимару адская бабочка падает замертво. Пыльца с ее крыльев оставляет на капитанском хаори черный след. — Впечатляет, — вновь тянет Ичимару, не прекращая улыбаться, и небрежно отряхивает испачканную ткань. Мертвая бабочка беззвучно планирует к ногам Киры. Он поднимает ее, некоторое время задумчиво рассматривает, а затем резко сминает в ладони. — А меня так научишь? — невинно интересуется капитан. Эти повисшие в воздухе слова становятся для Киры последней каплей. В Ичимару летит простейшее связывающее заклинание — всего лишь Хайнава — но усиленное яростью настолько, что его швыряет к стене. Кира мгновенно оказывается рядом. — И что дальше, Изуру? — капитан намеренно не делает попытки освободиться, лишь выгибается и вжимается в пах лейтенанта. — Да ты хочешь меня! На этот раз Кира не выдерживает насмешки и затыкает его наиболее логичным в данной ситуации способом. Впрочем, это мало похоже на поцелуй: он кусает губы Ичимару и жадно слизывает выступающие капли крови. С этой секунды их словно замыкает в кольцо. Капитан хрипло, как-то нечеловечески смеется и не сводит с Изуру прищуренных глаз, в которых читается все тот же вызов: ну и что дальше? А дальше все до смешного просто: порывисто шагнуть назад, рванув на себя ткань хаори, и ощутить, как чужое тело неожиданно послушно подается следом. В следующий миг Ичимару падает спиной на стол, ударяясь о гладкую поверхность локтями. Кира еще успевает подумать, что это, наверное, больно и что его бакудо было для капитана не более чем детской игрушкой, и тут же чувствует, как нити реяцу, намертво стянувшись вокруг побелевших от напряжения запястий, рывком притягивают его к Ичимару, заставляя вновь оказаться так близко, что становится трудно дышать. Откуда-то изнутри удушливой волной поднимается ненависть. Наслаждаясь треском срываемой с капитана одежды и развязывая собственные хакама, Кира мимоходом думает о том, какой многоликой, оказывается, может быть смерть. Прежде она была либо долгом, когда он обрывал жизнь врага, либо горечью, когда доводилось оплакивать друга. А нынче чужая смерть кажется настолько желанной, что он до дрожи хочет увидеть, как она сотрет улыбку с губ Ичимару. Но сначала - он просто хочет его. Капитан яростно шипит сквозь сжатые зубы, когда Кира без подготовки пытается протолкнуться в него, но при этом язвительно комментирует каждое действие лейтенанта, а потом равнодушно бросает: — Смазка в верхнем ящике. А ведь ему нравится, мелькает у Изуру мысль, пока он откручивает крышку с искомой баночки. Играть по правилам Ичимару тошно, но если подумать, разве когда-то случалось иначе? Щедро смазав себя, он подхватывает капитана под колени, одним толчком входит почти до упора и, не давая Ичимару перевести дух, начинает с остервенением вколачиваться в него. Тот стонет, как последняя шлюха, и подается навстречу, еще сильнее насаживаясь на член. "Нравится вам быть сучкой, которую трахают?" — Кире хочется выплюнуть эти слова в лицо капитана. "Не обольщайся, лейтенант", — по-прежнему смеются сквозь марево похоти прищуренные глаза, и Изуру отчетливо понимает, что это его сейчас имеют. На душе становится еще более гадко. Глухо рыча, он смыкает руки на тощей шее Ичимару, хоть и знает: ему не по зубам отправить этого вечно ухмыляющегося демона на перерождение. А тот хрипит и, внезапно выгнувшись, кончает, сжимая Киру так сильно, что со следующим толчком тот достигает разрядки и, отпустив капитана, молча сползает на пол. *** С уходом Ичимару в Уэко кошмар не заканчивается. Более того, становится ясно: это только начало. Бывший капитан по-прежнему жив, только теперь до него не добраться. Бессильная ярость день за днем сдавливает Кире грудь, как тонкие режущие нити — запястья. Ни повседневные заботы, которых прибавилось, ни все более краткий отдых не могут помочь. Ночь за ночью ему снится одно и то же: вместо фальшивого Айзена со стены снимают труп Ичимару, и Кира не может отвести взгляда от бледной тонкой кисти, безвольно свисающей с носилок. Его приглашают на опознание, и он с осторожным восторгом рассматривает застывшее лицо, легко касается переставших наконец улыбаться губ, кончиком пальца очерчивает линию скул, медленно ведет ладонью по груди и, остановившись на мгновение, внезапно для самого себя запускает пальцы в зияющую рану, будто проверяя, на самом ли деле... и просыпается. Луна щедро заливает комнату мертвым светом, а член стоит так, что темнеет в глазах. Кира дрочит, с упоением дорисовывая в воображении картину того, что сделал бы с трупом капитана. Проворочавшись с боку на бок пару часов, он наконец вновь засыпает. В этот раз Изуру снится, что он бабочка. Где-то там, в вышине — ласковое яркое солнце, к которому так хочется лететь побыстрее. Но руки Ичимару насильно удерживают его, не дают распахнуть крылья, безжалостно сминают, рвут их. И вот он уже вроде бы и свободен, а улететь не может. Он просыпается, и узел связавшей его реяцу пульсирует, не давая забыть ни на секунду, чьей игрушкой, теперь уже брошенной, он стал. *** Ощущение свободы возникает внезапно. Обрушивается в разгар битвы над Каракурой — так, словно вросшие в него нити реяцу разом вырвали с корнем, но странным образом рана приносит облегчение. Задыхаясь от выкручивающей боли, Кира безумно смеется и поудобнее перехватывает рукоять меча... *** Потом, уже гораздо позже, когда победители покрыты славой, а побежденные — позором, в Готее с размахом празднуют успех. Лучше всех в лейтенантской компании держится Шухей. Момо предсказуемо отсиживается в казармах. Мацумото после первой чашки сакэ начинает рыдать, и Кира получает пару звонких пощечин за отказ оплакивать Гина. Он уходит с праздника раньше других, еще засветло, и в блаженной тишине казарм растягивает на пальцах очередной узор. Не так уж легко в одиночку удержать рисунок для двоих. Но едва ощутимое покалывание в руках, там, где прежде были паучьи нити, напоминает, что у его свободы может быть краткий срок.