Я познакомился с ним весной, когда первые ласточки должны были возвращаться в свои гнёзда. Было уже слишком поздно, чтобы с неба хлопьями снега сыпались лепестки вишни; яблони и черёмуха тоже уже отцвели, и ему думалось, что птицы покинули нас не навсегда если, то навечно. Разницы между этими словами для меня не было никакой, но ему казалось, что если из "навсегда" ещё можно вернуться, то из "навечно" уже точно нет.
- Ты чего сидишь тут?
- Думаю.
- О чём?
Ветер издевался над его длинными чёрными волосами, как у девчонки, разметал в стороны, раздувал пряди дёгтевой паутиной над головой. У него и лицо под стать волосам было, я поначалу так и спутал его с девочкой, только хватило ума не сказать об этом вслух.
- О ласточках.
Отчего-то тогда так громко застрекотали цикады, перекрывая звуки и шум с автострады, под мостом которой он сидел. Сидел до тех пор, пока я не приходил и не тянул его на себя за руку, чтобы увести - куда и от чего не понимал тогда, но знал, что уводить Лу Ханя за руку просто необходимо было.
Его ответ меня удивил - нет, правда, я даже не думал до этого, что в двенадцать лет можно сидеть с таким видом, уткнувшись взглядом в небо, и думать о птицах. Как оказалось, Хань думал тогда ещё и о весне.
Он думал о ней постоянно, а еще постоянно говорил мне, что расстанемся мы с ним обязательно тогда же, когда и встретились. День в день. И тогда я не мог даже предположить, насколько он будет прав.
***
"Дорогой Ву Ифань!
Как тебе Шэньян? Уже устроились на новом месте?
А у нас весна разошлась. Правда, ласточки я пока ни одной не видел, но это ничего, Исин сказал, что они уже прилетели, ему удалось сфотографировать их на фотоплёнку, вчера проявляли. Мы теперь пошли в кружок фотографов, правда, у него лучше получается, чем у меня, но я стараюсь. Это интересно, Ифань, тебе понравилось бы.
Старый дом бабушки совсем развалился, и родители перевезли её в пансионат, мне пришлось лезть в словарь, так как я не знал, как это пишется. Там целая куча таких же стариков, как и она, мама говорит, что ей там будет лучше, чем с нами, потому что есть с кем пообщаться, и уход ей будут оказывать. А я ревел весь вечер, потому что по её рассказам получилось не хуже тюрьмы. Я хотел спросить, что бабушка такого сделала, что её туда отправили, но родители только улыбались и говорили "так надо", и я понял, что правды у них не допроситься. Ифань, когда я буду стариком, я хочу жить где-нибудь у моря, там, где в скалах гнёзда ласточек, а не в этом ужасном месте. Мне впервые стало так страшно.
Помнишь тот мост, ты ведь помнишь? Так вот, совсем недавно он обрушился, сразу после того, как ты попросил меня туда не ходить. Ты был прав, Фань. Я думаю, что ты мой ангел-хранитель.
Я тут недавно прочитал одну книгу. Родители её выкинули в мусор, когда делали генеральную уборку, а я подобрал, пока они не видели. "Над пропастью во ржи". Прочитай и ты тоже. Знаешь, иногда я чувствую себя так же, как главный герой. Только вот самое страшное, что теперь книгу обсудить не с кем, ведь родителям я больше не доверяю. Поэтому прочитай. Мне будет легче, если ты разделишь её пополам со мной.
А, точно, недавно я подобрал котёнка. Он был весь облезлый и грязный, но теперь с ним всё в порядке, только он всё ещё дикий - нет, правда, постоянно царапает мне руки и кусается. Я не знаю, как его назвать, так что подбери имя ты.
Я часто смотрю на ночной город, гуляя в центре. Я закрываю дверь в свою комнату на щеколду и вылажу через окно. Мама не спохватилась меня еще не разу, и это не может не радовать. Я всё еще верю, что когда-нибудь вот так же сбегу насовсем, сбегу от них, на ласточке взлечу в небо и исчезну за миллионы лье над уровнем моря. И еще, Ифань, можно я тебя с собой возьму?
Я постараюсь сфотографировать ласточку. Знаешь, они - символ перемен. Наверное, поэтому у меня ничего не меняется, а только хуже, потому что они меня избегают. Ифань, я так хочу, чтобы всё поменялось.
Я хочу, чтобы мы снова встретились с тобой. Только кажется отчего-то, что мы не вс... Не важно.
Береги себя.
Лу Хань."
У него была глупая привычка начинать письма словами "Дорогой Ву Ифань" и рисовать на конверте, сбоку, маленькую галочку-ласточку.
***
Я с родителями постоянно переезжал из-за работы отца, постоянно менял школы и друзей, но к Лу Ханю я привязался так сильно, насколько один мальчик может привязаться к другому. В тринадцать - пока ещё - это была настоящая дружба, преодолевающая расстояния, и я чувствовал себя без него невероятно одиноким. Каждое письмо в почтовом ящике делало меня счастливым до бесконечного, а ещё настолько же несчастным от осознания того, насколько мы далеко и как долго ещё мне ждать нового письма.
Лу Хань остался в Пекине, и тогда я еще не считал километры, потому что Шэньян был совсем недалеко. Каждые каникулы я лелеял надежду вырваться в столицу хоть на мгновение - уверен, мне хватило бы даже просто увидеть его, чтобы стало легче. Я уговаривал родителей, но всем, что получал в ответ, были лишь крики да упрёки. Я понял, что наша с Лу Ханем встреча будет возможна только тогда, когда я наберусь смелости, чтобы пойти против всего мира - в моменты особенной тоски по нему родители действительно казались мне чуть ли не самыми страшными монстрами на свете, хоть я и вспоминал потом, насколько сильно люблю их.
Жизнь моя с тех пор, как я его встретил, стала одной сплошной черной полосой ожидания, в которую клавишами брызгали белой краской письмами Лу Ханя с красивыми ровными иероглифами. Свои-то мне стыдно было отправлять ему, с пляшущими каракулями и пятнами от чернил. Мы будто уже тогда были поделены - оба под стать своему почерку, нескладный доходяга Ву Ифань и слишком красивый пухлощёкий Лу Хань - и от этого мне было больно и верилось в его недописанные и со злостью то ли на нас, то ли на судьбу, но, скорее, на ласточек, перечеркнутые слова "не встретимся". Я тогда гладил это место на бумаге пальцами, будто думал, что так смогу облегчить то, что жгло у меня и у него в груди, будто смогу сделать так, чтобы мы вдруг оказались снова рядом и не расставались больше.
***
В новой школе я прижился быстро - в баскетбольном клубе не хватало участника, поэтому меня за руку притащил туда классрук, а, как оказалось, я в этом деле был совсем неплох - и полгода протекли совсем незаметно, всё ещё в ожидании его писем. Потом ещё месяц, второй, и наступило четырнадцатое февраля, на которое случилось нечто, перевернувшее всё моё существо с ног на голову и наоборот; меня встряхнуло так, что я потерял голову.
Мне уже было четырнадцать, Хань тогда только готовился пересечь эту черту, но точно я знаю лишь то, что
я был не готов понять, что чувство, возникшее между нами в нашу двенадцатую весну, окажется следом чем-то большим, чем просто дружба.
Как её звали, мне уже и не вспомнить - и я сам не знаю почему, ведь обычно я держу в памяти каждую деталь происходивших в моей жизни событий, - но тем, что точно отпечаталось у меня в памяти были глаза - они были добрые, наивные и без капли хитринки, такими, какими они даже у Лу Ханя не были. Она была ещё слишком маленькой для своего возраста; между тем, когда у её ровесниц появлялись небольшие округлости, где должно, она оставалась плоскогрудой, низенькой и нескладной, и откуда в её тёмной головке орудовали такие взрослые мысли, мне было совершенно непонятно.
Однако, она имела глупость в меня влюбиться.
Шоколад - домашний и от всего сердца - был чёрный, горький и невкусный, но в её глазах, - такого же цвета, как конфеты в форме сердца в подарочном пакете - стояли солёные слёзы, резали нижнее веко прозрачными каплями и по одной, крокодильи, скатывались вниз. Именно поэтому я глотал прегорький шоколад и улыбался, улыбался как мог, чтобы она не ревела.
Маленькая нескладная китаяночка написала мне столько всего, таящегося в её хрупком сердце на куске цветной бумаги, смятом посередине и вырезанном вручную; на кусочке ненужной бумажки ненужными словами, а я стоял, как олух, и не мог сказать ничего, потому что и не должен был, потому что и нельзя было. А она продолжала плакать и смотреть на меня.
Мне тогда показалось, что такого ужасного человека, как я, не сыскать во всём белом свете, как бы ни оправдывал своими письмами меня Хань; но в тот момент, когда она неловко и больно ткнулась своими узкими губами в мои, я думал о нём. Не о ней, а о Лу Хане.
Мне вдруг слишком чётко и оформленно представились перед глазами его длинные чёрные ресницы, прикрытые и подрагивающие в неловкости и смущении, и парочка веснушек на пухлых щеках, облюбленных солнцем. Представились чёрные волосы смольной паутиной над головой, шёпот ветра в переплетённых пальцах и закат под тем самым мостом. Видение было настолько ярким и реальным, что у меня закружилась голова, а после от наружного края глаза покатились горькие, как её невкусный шоколад, слёзы.
И она вдруг отпрянула от меня - посмотрела ошарашенно, прикрывая открытый рот руками, и покачала головой, прежде чем развернуться и убежать, оставляя меня пылать осознанием и стирать с кожи мокрые дорожки. Она всё поняла тогда, я это знаю точно, потому что:
- У меня ведь нет шансов, да. Вообще нет.
И даже не спрашивала, упираясь руками в железные перила на крыше и разглядывая с высоты мельтешащих, как муравьи, ребят на поле. Я стоял рядом так же и сжимал те самые перила до побелевших костяшек, и пытался нормально дышать - мне не нравилось, что она видит меня будто насквозь, так странно смотрит внутрь, преодолевая привычную любовную пелену на глазах. Меня трясло и штормило, в голове постоянно копошились мысли, как гадкие белые червяки, грызли и точили, добираясь до внутренностей, и заставляя выплёвывать слова гнилыми ошмётками плоти.
- Зачем спрашивать, если ты знаешь.
- Он красивый?
В горле у меня встал огромадный ком, который невозможно было сглотнуть, и паника накрыла с головой, до шума в ушах и ударами сердцем под дых.
- От...куда?
- Лу Хань. Ха-а-ань. Слишком красивое имя для парня. Оно слишком сладко тянется на первом "Лу-у-у", как патока, и затем слишком остро обрывается на "Хань", как перец чили или горчица, и жжётся так же, правда же?
Она повернулась ко мне лицом, и улыбнулась так искренне, так открыто.
Так печально и грустно.
И про его имя она была права, попала в самую точку.
- Не бойся, я никому не скажу. Это будет наша тайна. Должно же у меня быть хоть что-то, чтобы держать тебя рядом с собой.
И рассмеялась, переливами радуги под палящим мартовским солнцем. Кажется, вопреки, она решила добавить цвета в чёрно-белое фортепиано моей жизни.
- Держи, - она протянула мне ещё нераскрытый конверт с галочкой у верхнего края, а я молча принял его и застыл в ожидании ответа, - почерк у него совсем женский, аккуратный, но я догадалась. Мой дедушка работает на почте, а это письмо лежало у них с февраля; кажется, его случайно забыли под какими-то папками, а вот сейчас нашли. Я сказала, что знаю тебя, и меня попросили передать, - я неосознанно погладил рёбрышко конверта большим пальцем и улыбнулся, но терпения у меня было не занимать - если я прождал на месяц больше положенного, то продержусь и до конца дня, не распечатывая его прямо перед ней, хотя, признаюсь, хотелось жутко, - Я не читала, - серьёзно посмотрела на меня она, но я даже не сомневался в правдивости её слов.
- Я знаю.
Мы стояли на крыше и разговаривали о разных мелочах - она была приятным собеседником, обаятельная, начитанная и умная, но никогда не смогла бы заменить мне Лу Ханя, в этом она была права, у неё не было шансов.
- Знаешь, я всё думаю... Может, когда-нибудь, когда наступит "не сейчас", ты расскажешь мне вашу историю. Когда-нибудь, когда наступит что-то близкое к "и жили они долго и счастливо"?
Глаза её тогда были ещё с грустинкой, но уже не такой безнадёжной и потерянной, и всё ещё живые. И я не смог возразить.
- Расскажу.
Хотя я и думал тогда, что пока не прилетят ласточки, наше с Лу Ханем "долго и счастливо" останется на расстоянии вытянутой руки, но всё ещё недоступное.
***
"Дорогой Ву Ифань!
Я рад тому, что у тебя, наконец, появился друг, которому ты можешь довериться, в конце концов, не можешь же ты вечно открываться одному мне, верно?
А у нас сейчас дождь. Позавчера был снег, а сейчас дождь. Он шумит по стеклу, асфальту и лужам, и каплями разбивается, и громом с молниями рвёт мне сердце, и оно останавливается.
Всю ночь я как ребёнок прятался под одеялом - стыдно рассказывать - прятался и прижимал ноги к груди, и почти что плакал - почти что, потому что настоящие мужчины никогда не плачут - глупо, не так ли, - а ведь мне это родители вбили во все извилины, в каждую; и, вроде как, заплакать хочется, но не могу. И как идиот трясусь от страха, с каждым ударом молнии вздрагиваю и шепчу твоё имя, потому что ты мой ангел и мой рыцарь, Фань, но тебя рядом нет.
Родителей дома нет тоже, и я один совсем, и, о Боже, Фань, как это ужасно - осознавать, что ты один-одинёшенек в огромном пустом доме, и стены не давят, а всё шире и шире, и тебя захлёстывает - не спрятаться, нигде не спрятаться, и только дрожать остаётся. Я пробовал затыкать уши наушниками, но гром - он такой, он сотрясает всё существо; даже с закрытыми глазами пробивается под веки и гремит, гремит, гремит, и его не заткнуть даже Нирваной, представляешь, Фань, природа сильнее Металлики, никакие биты не перебить ночными раскатами; но, может, всё это мне просто казалось, и, в самом деле, не было слышно ничего. Я не трус, так, Фань?
Но я боялся, что умру, погребённый под этими звуками, под этой крышей, что обрушится на меня, под тонкими стенами, что развалятся и воткнутся до крови обломками в тело. Дождь зимой - это странно, это редко, это страшно, как я теперь понимаю. И никто бы меня не спас, и никому я не нужен, а я всё звал и звал, но так и оставался один.
Я боялся умереть в одиночестве, вот чего я боялся, Фань. Поражённый молнией, или придавленный кусками развалившегося дома, всё равно - но в одиночку, никем не замеченный и не оплаканный; охладевающим телом под дождём боялся остаться, так и не увидевшим никаких ласточек ни разу за свою жизнь, кроме как на фотографиях и плёнках кинолент. Не почувствовавшим весну, а ещё - не увидевшим тебя в последние минуты своего существования. И вдруг я понял, что это - самое главное.
Ты, Ифань. Вот, что главное, вот, что я хотел бы видеть перед смертью. Скажи, Фань, ты хотел бы видеть меня перед смертью?
Ко Дню Святого Валентина все суетятся в классе, пишут открытки и готовят шоколад в ярких пакетиках. Я тут заметил в магазине красивые конфеты - вкусные и сладкие, - это я знаю потому, что съел их сам, хотя купил тебе. Я ненавижу сладкое, но ты любишь, и поэтому я съел всё, каждую, до последней крошки. Я написал тебе огромную валентинку и порвал её, выкинул в мусорку и смеялся над тем, до чего же я дурак. Это нормально, Фань?
Нормально писать открытки и письма тому, кто от тебя так близко далеко, нормально любить того, с кем ты никогда не будешь вместе? Видишь, я не вру тебе, не вру себе, я не спрашиваю тебя, нормально ли любить парня в почти-пятнадцать-лет.
Веришь ли ты, что прошло так много?
Знаешь, Фань, я не обижусь, если ты будешь ненавидеть меня после этого письма, если ты не напишешь мне ни слова в ответ, порвёшь, и будешь пытаться забыть, пытаться выкинуть меня из своей головы и жизни - а разве я был там, - и, наконец, уничтожишь даже те короткие воспоминания обо мне, что у тебя были. Я не обижусь, честно.
И постараюсь взять себя в руки и не писать тебе более такого, если ты всё-таки ответишь.
Береги себя.
Лу Хань."
Это письмо я получил ровно через год с того дня, как встретил
её, ту, к которой Лу Хань начал ревновать после моих писем, в которых я кратко упоминал о ней пару раз - и не скажу, что это не льстило мне, более того, я с каким-то совершенно садистским и непривычным для меня удовольствием отмечал подтекст в каждой его строчке, пока он, наконец, не сорвался и не признался мне на Валентинов День.
В то время родители выделили мне средства на покупку мобильного телефона, и я сразу же попросил номер Лу Ханя в одном из писем, но он так и не дал мне его.
"... я боюсь, Ифань, слышать твой голос боюсь, не выдержать боюсь. Ты ведь знаешь - какой я, дай повод, и я сорвусь, сбегу из дома, к тебе, к ласточкам, и упорхну в небо. Поэтому только, я и говорю нет на твою просьбу..."
И он был прав - сорваться мог и я, и для меня последствия были бы хуже, чем для него. Дело было в отце - по большей части, но и во мне самом так же - что я мог натворить, или же что могли натворить мы?
Не понимал я лишь одного - терзают ли меня чувства, что я осознал на тот момент в полной мере и уже не отрицал, давят ли они на меня, или - с точностью до наоборот - возносят вместе с его письмами до седьмого неба, туда, докуда даже ласточки не долетают?
Я постоянно думал - и это делало меня рассеянным, забывчивым, постоянно сосредоточенным лишь на воспоминаниях о Лу Хане, о том, что он делает в эту минуту, о чём думает и думает ли обо мне так же часто, как и я о нём? Вместе с тем, я всё меньше ел и всё больше проводил времени в кружке - только там я мог хоть на пару часов прервать поток информации в своей голове, что перекрывал порой всё остальное.
Именно такой она была - первая настоящая любовь. Я окунулся в неё полностью, и хоть сентиментальности во мне было самую малость, сердце моё постоянно отбивало разный ритм, и я в полной мере ощущал всю боль любви и всё наслаждение, что она дарила следом.
Она, проводившая со мной большую часть своего времени, конечно же, прекрасно это замечала - слова её были будто бы в пустоту, я совершенно абстрагировался от внешнего мира, постепенно всё более становясь похожим на умалишенного или страдающего аутизмом, как казалось мне самому, но на моё замечание об этом она только коротко пожала плечами и сказала:
- Это нормально, Фань. Всё в порядке, это просто любовь. В своём роде тоже болезнь, как-никак.
Она умолчала о том, что чувствовала то же самое рядом со мной какое-то время назад - правда, я чувствовал, что она потихоньку отвыкает от любви ко мне - рассудок её брал верх над неразделёнными чувствами, она совершенно не хотела страдать из-за того, кто никогда не будет её, того, чьё сердце бьётся как сумасшедшее лишь с мыслями о мальчике, живущим за много километров от него.
И, если честно, на тот момент я имел глупость самонадеянно решить, что всё, было, налаживается. Разве что, я забыл, что всегда может стать хуже, что поменяться может ещё сильнее, и поворот не туда, который и произошёл в тот момент, когда мы расстались с Лу Ханем, будет не единственным, и на развилке событий меня ещё много раз потащат за руку не по той дороге, которая будет уводить меня от того, к кому я привязан более, чем к собственной жизни, всё дальше и дальше.
Следующее письмо Лу Ханя, которое я читал спустя полгода уже будучи в Дацине, с каплями солёных слёз, пропитавших бумагу, и поплывшими чернилами, заставило разрыдаться меня самого, разрыдаться, как мальчишку.
"Дорогой Ву Ифань!
Как тебе Дацин? Уже устроились на новом месте?
А у нас весна разошлась. Правда, ласточки я пока ни одной не видел, но это ничего, Исин сказал, что они уже прилетели, ему удалось сфотографировать их на фотоплёнку, вчера проявляли. В кружке фотографов уже не так интересно, хотя я всё ещё продолжаю туда ходить - из-за ласточек. Знаешь, думаю, в кружке тебе бы понравилось, даже если скучно - мы бы гуляли вдвоём как раньше, и я бы позабыл про ласточек совсем, фотографируя твою улыбку. Ты всё ещё улыбаешься редко-редко, я уверен, но я бы заставил тебя разулыбаться - я точно это знаю, Ифань.
Верно, ты уже почувствовал это, так что - чего скрывать? Я не буду зачёркивать даже самые глупые свои мысли, потому что впервые со дня нашего расставания напуган так, что тяжело дышать, а от этого боюсь ещё сильнее без тебя задохнуться, мне ведь и так вечно воздуха мало.
Теперь между нами не просто километры, Ифань, это расстояние настолько велико, что мне страшно считать. Своим письмом ты мог меня убить - но не убил, я всё ещё цепляюсь за жизнь, чтобы ждать твоего ответа, чтобы дождаться его.
У меня всё по-прежнему, не меняется нисколечко, и от этого мне, вроде, должно быть легче, что когда ты вернёшься - пожалуйста, позволь мне в это верить - ты вернёшься сюда, придёшь ко мне, в мой старый дом, ко мне, ни капельки не изменившемуся - я ведь всё ещё ниже тебя, так? - ко мне, всё ещё ждущему на берегу реки около развалин того моста, нахмуришься по-давешнему и возьмёшь меня за руку, уводя за собой, а мне снова неважно будет, куда идти, лишь бы ты вёл меня следом и выискивал глазами ласточек, чтобы мне предъявить. Тогда ты воскликнешь, верно: Смотри, Хань, вот они, твои ласточки, вот они! А я прижмусь к тебе крепче прежнего и счастливо рассмеюсь, а после мы улетим с ними туда, где только что мечтать, где мы всегда будем вместе и никто не сможет нас разлучить.
А пока ты в Дацине, и когда я возвращаюсь к этому слову у меня на глазах не то, что слёзы - а щиплет больно-больно, да ресницы сами по себе закрываются, и душит меня будто что-то, но что - сказать не смогу точно.
А хуже только то, что мы можем стать ещё дальше - веришь ли ты в это, Фань?
Я не хотел пугать тебя заранее, но теперь я сказать об этом просто обязан, хотя, я всё ещё самонадеян, раз считаю, что ты боишься потерять меня так же, как и я тебя, а ещё глуп безбожно, раз не могу в это поверить.
Итак, Фань, я снова отошёл от того, что хотел сказать - будто так я отсрочиваю и сам момент нашего расставания, окончательного, наверное, расставания, потому что тут должно применить слово "навсегда". Мои родители навсегда покидают Пекин, и, как ты уже смел догадаться, я исчезаю отсюда тоже, вместе с ними. Всего через какую-то неделю, N-ного числа, когда это письмо уже дойдёт до тебя - надеюсь - я отправлюсь на самолёте в Инчхон, а оттуда уже в Сеул. Стоит ли мне говорить о том, насколько я не желаю этого и как сильно рвётся моё сердце, когда я пишу эти слова и всё ещё не осознаю того, что так скоро это произойдёт взаправду?
Как давно я ненавижу своих отца и мать? Ты знаешь это лучше меня, ведь именно в письмах тебе я писал о том, как они поступали со мной, бабушкой и сестрой всё это время, как холодно и расчетливо они принимали решения. Я мог бы сбежать из дома - но что это даст мне, ведь, верно, ты и сам знаешь, что ничего. Мне всё ещё шестнадцать - так ли это много, чтобы выжить одному и добраться до Дацина - и что дальше, это главное? Ты никогда не был безрассуден, да и я тоже, мы оба понимаем, что вдвоём в любом городе у нас нет будущего, да и вариантов, кроме этого, никаких. Как холодны и расчётливы эти мои слова, Ифань, даже я понимаю это через пелену застилающих глаза слёз.
А, может быть, я просто слишком слаб, чтобы сбежать к тебе - сбежать навсегда. Ты, верное, презираешь меня теперь.
Я не назову тебе точного времени вылета и не скажу ничего более, кроме того, что я всё ещё жду тебя.
Отправляя это письмо, шагая по душному городу от почты до дома, собирая сумки - я всё ещё жду тебя и буду ждать всегда. Пусть я слаб, но ты всегда приходил тогда, когда мои руки опускались. Ненавидь меня, презирай, но знай, что я есть ради тебя и с мыслями о тебе.
Береги себя.
Лу Хань."
Итак, Лу Хань покидал страну, более того, он покидал её навсегда, что значило лишь одно его словами - возможно, мы ещё встретимся, когда это "всегда" закончится, но когда это будет - никто не может знать, значит, это не обязательно произойдёт, может быть, этого не будет никогда. Не настолько обречённо, как навечно, но уже
навсегда.
Я прокручивал это в голове, нарезая круги по комнате. Что же делать, что же делать - в конце концов, это худший вариант из всего, что могло с нами случиться - этакая безнадёга, из которой никак не выбраться.
Правда ли Лу Хань хотел, чтобы я наплевал на родительский запрет и уехал к нему, чтобы
попрощатьсяувидеться прежде, чем наступит то самое навсегда, или же мы оба были неправы - в конце концов, я и вправду мог утащить его за собой, в неизвестность, из которой мы не выпутались бы никогда. В голове моей упорно застряла картина, будто мы с Ханем, грязные, ободранные, с заледеневшими пальцами, исхудавшие и оголодавшие, таскаем мешки где-то на рынке в Пекине за жалкие гроши, чтобы хватило за хлеб - с изодранными в кровь пальцами и мозолями на ладонях, вместе, любящие друг друга и тихо угасающие.
Хотел ли я себе такой судьбы? Да, ради него я пошёл бы и не на такое. Но хотел ли я её для Ханя?
Для нежного, хрупкого в моём воображении Ханя, ранимого с его глупыми путаными мыслями, слабого и цепляющегося за меня тонкими пальцами? Разве я вынес бы его тёплый ко мне, но умирающий взгляд, разве вынес бы его измученное тяготами самостоятельной жизни лицо, разве смог бы я вытянуть нас обоих на поверхность, а не погрязнуть ещё глубже?
Китай был суров с людьми - нас было слишком много. Минус два подростка - кому какое дело?
Но я сорвался с места. Пообещав себе, что это будет прощанием, я тихонько улизнул из дому и поторопился на поезд до Пекина, собрав все свои небольшие сбережения на билет туда и обратно, которые копил как раз на этот, чёрный день.
День N, о котором говорил Хань, был ближе некуда - он был завтра, а билеты на самолёт у Ханя были заказаны на утро - вернее, могли быть, а интуиция меня, в общем-то, не подводила никогда.
В фильмах, когда герой торопился на встречу со своей любовью, на последнюю встречу, которая сможет что-то изменить, всегда шёл снег или дождь - он будто пытался им помочь. Может, потому, что я не смог бы сделать уже ничего, на улице светило яркое летнее солнце, по-августовски тёплое, а на небе было ни облачка. Может, потому, что я был несмышлёным мальчишкой шестнадцати лет, кто-то там, наверху, решил, что моя первая любовь - дело не столь важное, что, быть может, это всего-то баловство, и что Ву Ифань в будущем изменится и полюбит кого-то другого, а Лу Хань забудется вскоре и сам забудет его.
Может, потому, что старушка-судьба изначально шутила с нами. Потому весной снова не было ни одной ласточки, да и летом тоже, и нам не из чего было делать вино из одуванчиков.
Поезд ехал без промедления, в вагоне было много свободных мест. Девушки рядом со мной весело щебетали что-то о покупках в Пекине, мужчина сзади читал газету, жеманно поджимая губы, а потом то и дело приподнимал бровь, видимо, замечая нечто особенно интересное. Люди были разными, проходили мимо или непринуждённо разговаривали вполголоса, постоянно что-то жевали или сидели, уткнувшись в свои телефоны. Я не мог даже дышать - до того трудно это давалось, все счастливые лица раздражали, но ближе к ночи я стал чувствовать невероятную усталость от того, насколько долго мне предстояло ещё ехать, чтобы разочароваться в конечном итоге - тогда я думал так.
Даже лицо Лу Ханя, которое стояло перед глазами, лицо с одной из фотографий, присланных в конверте, невероятно счастливое - не помогало мне нисколько, кажется, чем дольше я думал, тем больше мне становилось хуже. Что он делал со мной тогда. Что я делал с ним. Если бы можно было возненавидеть чувства, которые я испытывал, я бы сделал это уже давно, но ведь я не мог. Я чувствовал омерзение к самому себе за всё, что испытывал, за то, что хотел сбежать.
Там, в вагоне поезда, мне хотелось расплакаться, не глядя на всех незнакомых людей, перед этим стариком и девицами, рассказать о нашем с ним горе хоть кому-то, ведь я не мог поделиться этим даже с самыми родными. Но я держался. Сжимал руки в кулаки, прислонялся лбом к прохладному стеклу и держался из последних сил.
Отвлечься не получалось ни на что. Разве что, я думал о ласточках, этих чёртовых птицах, что разрушили нашу жизнь. Глупо, конечно.
Сознание всегда было безмерно. Оно, как придуманное Ханем "навечно", не имело начала и конца. Тогда, в душном поезде, я не мог остановиться в моих мыслях - они уносили всё дальше, не желая прекращать свой бег, и были быстрее времени - оно не поспевало за ними. Я пытался считать - "один", "два", "три" - и так же тикали секунды, но я, почему-то, всё равно был быстрее. Меня словно затягивало в чёрную дыру из видений и цифр, которые постоянно сменялись улыбкой Лу Ханя, а потом теми картинами, где мы в грязных обносках ночуем в коробке на вокзале - от этого казалось, что я постепенно схожу с ума, скатываясь в глубины своих мыслей, всё ниже и ниже, на самое дно.
Время шло, большинство пассажиров уже спали, а я мог только прикрывать отяжелевшие веки, но затем, будто очнувшись от долгого сна, медленно открывать их снова и тереть пальцами виски. Даже музыка в телефоне раздражала, а уши болели от наушников-капелек, и я свернул их и убрал в карман рюкзака.
В пять часов двери поезда открылись уже в Пекине - утренний воздух был холодным, а солнце только-только задребезжало на горизонте. Я схватил свой рюкзак и побежал по улицам - до аэропорта нужно было ещё дойти, но мне казалось, что всё происходящее - сон, и смысла торопиться уже нет, потому что Лу Ханя в Пекине уже не существует. И был ли он вообще?
В аэропорту людей было очень много, поэтому, наверное, полицейские не подошли ко мне ни разу за весь день - я просидел там ровно столько. Запыхавшийся, с больной головой и звоном в ушах, я сразу же начал высматривать его глазами в толпе - но всё было напрасно. Каждая дверь, которая открывалась, заставляла моё сердце биться чаще и подскакивать на своём месте, чтобы увидеть его там, где его и не могло быть.
Рейсов за день на Сеул было несколько, но мы так и не попрощались.
Когда часы показали уже давно за полночь, я отключился прямо на полу около колонны. Голодный, уставший, опустошённый до краёв. Меня практически не существовало.
- ...льчик! Эй, мальчик, вставай!
Какой-то незнакомец тряс меня за плечо - лет ему было прилично, осунувшийся, сгорбленный и с растрёпанными до нелепого волосами.
- Нельзя тут спать, сынок. Ты ждёшь самолёт или встречаешь кого-то?
Я помотал головой. Он внимательно посмотрел мне в глаза - будто заглядывал туда, куда я никому, кроме Ханя и
неё не позволял - а потом, будто всё понял, нахмурился:
- А, ты, видно, не успел попрощаться. Знаем, и с нами такое было. Не сиди тут, иди домой. Упущенное не вернуть, так ведь?
Я улыбнулся. Конечно же, он был прав. Конечно же.
- Ну, бывай, сынок.
Старик поднял с пола свою дорожную сумку, отвернулся от меня и исчез за дверями, ведущими в ночной город.
Я, кажется, так и не заплакал в тот день. Только так, как тогда, я себя больше никогда в жизни не чувствовал, меня, Ву Ифаня, будто похоронили подо мной же - вот так просто, взяли и закопали в своём же теле.
С тех самых пор от Ханя я не получил ни одного письма. Хотя, он знал мой адрес, говорил, что будет ждать вечно, обещал, что мы ещё встретимся, потому что это было, всего лишь, "никогда". Но - ни одного.
В тот год я впервые увидел ласточек - одним осенним днём они облепили всю крышу нашего дома в Дацине, так, что она из светло-коричневой превратилось в чёрно-синюю, с белыми галочками. Мне хотелось засмеяться и прикрикнуть им, что, мол, поздно они, слишком поздно - мне теперь никак не показать их Лу Ханю.
Несколько минут я их разглядывал - потому, что Хань хотел их увидеть, вместо него смотрел - они вправду были красивыми, гладкие спинки их блестели на солнце; а ещё, кажется, они твердили о том, что дальше всё будет лучше.
У меня и у Ханя, но - по отдельности. Кажется, старушка-судьба действительно пошутила, когда свела нас с ним вместе, и тогда она шутила надо мной снова. Я попрощался с Лу Ханем и своей первой любовью. И надеялся, что он сделал так же.
***
Воспоминания оставались письмами на ободранных нервными пальцами клочках бумаги.
У него была глупая привычка начинать их словами "Дорогой Ву Ифань" и рисовать на конверте, сбоку, маленькую галочку-ласточку.
Его звали Лу Хань. И, кроме этого, я запомнил лишь одно.
Лу Ханя я любил ещё долго. Кажется, вечность.
