Шестерёнки

POV Брайан Задница Джастина, обтянутая белыми штанами, мелькала в холодном зеленом свете и была приманивающим маяком для десятков сексуально озабоченных «моряков». Когда она уходила в тень, белые мореплаватели имитировали кораблекрушение, бросались за борт танцующей толпы в надежде не потерять из виду вожделенный свет. Бедолаги теснили его в кольцо, счастливчикам удавалось дотронуться руками до огня, хотя, уверен, каждый из них кончал от мысли прижаться членом. Джастин был охренительно красив и развратен, - прямая гибкая спина, пластичные плечи, руки, откинутая голова, полузакрытые провоцирующие глаза с полуоткрытым горячим ртом, отросшие волосы касаются лопаток. Шансы спастись у утопающих - нулевые, потому что искусителю плевать на их судороги и булькающие стоны. Несчастным невдомек, молодой блондинчик, сияющий в перекрестке дискотечных вспышек, - мой, отмеченный общим знаком «Брайан Кинни&Джастин Тейлор». И его уникальная задница – моя задница, его страстный, призывной танец – для меня, зовущие губы – мои губы. Выгнувшееся тело, - подобранное или расслабленное, – моё. Так что, простите, парни, идите на хер. Ну да, самому странно, Кинни, подступавший к 40 годам, как-будто бы изменил себе - из певца «трахаю кого хочу, когда хочу и где хочу… желаю тебе того же» стал собственником, узурпатором, тираном, сатрапом, диктатором и Бурбоном. Пофиг. Мне – нравится, а у недоумевающих есть конкретный адрес. Члены в плену узких штанов бунтовали в открытую, грозя взорваться сопротивлением до начала наступления. - Брайан… - Джастин… Основатели Белой вечеринки хорошо побеспокоились об устройствах секс-помещений: была темная комната, была – светлая, разделенная на кабинки. Джастин, матерясь, пытается избавиться от брюк, прилипших к разгоряченной коже. Отводя его руки, снимаю сам, иначе, в порыве страсти он рискует повредить часть тела, которой наравне с головой, вопреки мнению лесби, можно креативно мыслить и результативно думать. С трудом просовывая руки между тканью и голой задницей, погружая ладони в мягкий рельеф, проскальзывая мизинцами в щель и обжигаясь о сфинктер, прошу силы, охраняющие геев, дать мне еще хотя бы пятнадцать минут, до того, как кончить. Джастин касается губами моей шеи, прицеловывая, прикусывая, спускается к груди, расстегивает рубашку, кидая ее под ноги. Смахнуть с себя брюки - дело секунды. Он откидывается, прислоняясь к стенке: дрожащее в предвкушении белое тело на неподвижной белой поверхности, - ждущий… жаждущий… мой. Разворачивается сам, прогибаясь в поясе, расставив ноги и упираясь лбом, через плечо летят стрелы: «трахни», «хочу», «сразу». Заблуждался, когда думал, что знаю определение фантастического траха. Испытывал приземленное. Любой секс с Джастином – реактивный полет, без презерватива – взлет голым в космос. Оргазм – головокружительное свободное падение. Ночью, поглаживая возмужавшее Солнышко по длинным волосам, вспоминаю… Когда мы, вначале шутя, потом серьезно предъявили права на части тела и внутренний мир друг друга – жизнь стала… ярче и полнее. В линейной цепочке: любить–быть вместе–перемешаться нутром–освоить моногамию-поставить знаки принадлежности оказалось гораздо больше смысла, чем в навороченных жизненно-философских конструкциях. Не все было легко… Потребовалось больше десяти лет, чтобы понять – на моем небе и в моей постели достаточно одного солнца. Закатывать его в угол ради оприходования чужой задницы стало казаться извращенно нелогичным. Зачем? Ради чего? Чтобы в тысячу там какой-то раз ткнуться в неизвестного мимо проходящего? Но я уже себе ничего не доказываю, - всё доказано. Намекать Джастину, - не на нем свет клином? Чушь. И он, и я знаем, - на нем. Ровно как его клин – на мне. За последние годы это стало аксиомой, не требующей ни доказательств, ни пересмотра. В надежде выловить что-то супер? А нафига искать лучшее от самого лучшего? Разменивать подобным образом своего, близкого, проверенного временем и тяжестью моего характера, …любимого, - черт, сколько лет, а все спотыкаюсь на этом слове. Вредного, отчаянного, желанного днем и ночью, мужественного, противоречивого, умного, непосредственного, упорного, понимающего Джастина на нечто, даже не имеющее названия? Идиотизм, помноженный на кретинизм и охуизм в кубе. Что еще? Возрастная вожжа под хвост, пардон, под член? Или боязнь подрастерять имидж «Кинни для всех великолепный»? Это бывает… Иногда мозг высверливается зудящим голоском: «Что–то стал чересчур положительным… не подгнивает ли фрукт?» Дергаюсь? Дергаюсь, гоняя мыслишку по кругу: может, придумать в моногамии лазейки и периодически сбегать от образа одно-партнерского семьянина? Но зуд тут же перекрывается оперным басом, прицельно стучащим по темени: «Оно тебе надо? Тест-драйв трах-мобиля? Хочешь прижизненный памятник на Либерти, - здесь обитал великий жеребец, поимевший восемьдесят процентов геев Питтсбурга?» Смотрел на спящего Джастина и успокаивался, - бас прав, все фигня, кроме него. С первой встречи его 17-летнего и меня, охуевшего от желания обладать, - так и повязаны. Метки были поставлены еще тогда, хотя мне потребовалось немало времени для признания потребности любить самому и быть любимым им. Секс без чувств и секс с Джастином – сравнение пустынных саксаулов и тропических джунглей. Без – сухо, четко-конкретно и по поверхности, пусть, с учетом классных оргазмов. С – влажно, даже в дни солнцестояния, буйно и глубоко до магмы. Первое – как бессолевая вареная диета, второе – пир гурмана. Вспоминаю ту встречу… Он не был похож ни на одного из десятков юных геев, ежедневно пересекающих мою территорию. За много лет научился скользить поверх голов таких мальчиков, роль учителя и воспитателя в список жизненных планов не входила. Этот был другой… Еще не видя лица, только фигуру, цвет волос, дернулся всеми членами сразу. Захотел до сухости во рту… Непонятно, кто из них горел больше, - фонарь или мальчишка. Не зная, кто он и зачем пришел, – представил всё сразу, - везу домой, показываюсь, раздвигаю его нетронутый рот требовательно и нежно, раздеваю, трогая и поглаживая, прикасаюсь языком… вхожу первым. Хотел… Почти подростка, охреневшего от собственной смелости, гонимого по огням Либерти азартом и желанием, - девственника, с бьющей под дых сексуальностью. Расстояние не было помехой, стоя у машины потрогал пальцами его губы, помогая раскрыться... Секундное сомнение «слишком мал… проблемы…» были выдавлены мощным стояком, после того, как в глазах белоголового замелькали робкие призывные вспышки. Плюс на плюс дает плюс, имело ли смысл раздумывать? Имело ли смысл раздумывать столько лет после? Сейчас уже не важно. Мы были вместе, но врозь; вместе, но с правилами; каждый по отдельности; врозь, но вместе. Однако кривые каждый раз оказывались окружностями, снова и снова соединяя в одной точке. Я раньше жил сам по себе, потому что не знал, как можно по другому. Я раньше жил закованный, потому что никто не пытался прорвать молочными зубами мою панцирную броню. Я раньше жил отстраненно, потому что не было того, кто-бы кидал мне нелогичные вызовы и отчаянно бросался на защиту. Он насадил меня на кол, когда лежал с проломленной головой. И он же снял с него, сказав «хочу, чтобы ты был внутри», выбросив шелковую удавку. Пройдет еще десять, двадцать, тридцать лет, - сколько проживу, - буду помнить. Он вытаскивал из ракового кошмара, - и только мы знали цену. Джастин был боксерской грушей, Флоренс Найтингейл, жестким цербером, психотерапевтом, проповедником, лицедеем, уборщиком, водителем, нянькой, бизнесменом. Через него прошли мои срывы, страхи, ожидания приговора, боль, физическая слабость, злость. Принимал все непроницаемо, спокойно: не сюсюкал, не рычал в ответ, не щадил. На моё: «Cам, нахуй помощь, нахуй тебя, это мой дом и хочу остаться один…» - его ответ был неизменен: «Сам? Нет. Не уйду и буду рядом. Брайан, иные варианты не предусмотрены, тема закрыта.» Он был сильным, он был - за двоих, он был - самим собой. И мне не позволял стать - собой другим. «Ты Брайан Кинни, а это всего-навсего паршивый рак. Хреново, но ты жив, так и живи, черт возьми. Назло. Ты справишься.» Слова, произносимые разными голосами: то, как оплеуха, то, как колыбельная, вытаскивали из пучины самоуничтожения и психоза. Никто, кроме него, не видел меня таким изломанным. Никто. А когда все закончилось - он забыл, потому что знал - я не хочу помнить. Мы расставались для его карьеры, прожив год в разных городах. Я в Питтсе уверял себя, - все заебись, решение правильное. Устраивали при встрече друг перед другом ритуальные танцы под а-капелла «У тебя все хорошо и у меня все хорошо» Пока… Пока он как-то не проснулся утром и не сказал себе: «Какого дьявола я тут делаю.» Пока я как-то не проснулся утром и не спросил себя: «Какого черта он там делает?» Ирония заключалась в том, что за год в Нью-Йорке Джастин получил меньше, чем за три месяца в Питтсе. Первое, вернулся на учебу. Второе, очередной мозговой штурм Тейлор-Наватны восстановил Рейджа. Третье, Джастин и Майкл придумали новый комикс о детях Гнева и Зефира, - отважный мальчик с бесстрашной девочкой спасают мир. Права на него купили моментально, первые выпуски разошлись по стране в считанные дни, американские детки визжали от восторга, а прототипы Гаса и ДжиЭр становились героями, воплощаясь в игрушках, одежде, сладостях. Энергичному Джастину успеха «комиксового папы» было мало, - он собрал группу молодых художников и занялся масштабным граффити на стенах высотных зданий. Вначале было непросто, но с числом довольных клиентов рос и успех: теперь мистер Тейлор имел офис, штат сотрудников, был большим рисующим боссом. Брайтин стал домом, - нашим большим удобный домом. Дэбби, Эммет и Дрю, Майкл, Бен, Тед – остались периодической семьей. Мел и Линдс полгода назад вернулись в Питтс и, хотя лесби по-прежнему то Валькирии, то «дети цветов», это никого уже не пугает, - просто у них такая лав стори. Мы с Джастином ссоримся. С удовольствием, смаком, матом, - порой громко, чаще – вполголоса. Но от напряжения искрится дом, а местные привидения, которых старейшины отправили поселиться у нас (какое поместье без привидений) умоляют переселить их в любое другое место, где живут не два генератора, а нормальная американская семья. Мы бьемся в спорах, бесимся и язвим в быту, упрекаем, выводим, провоцируем… И это- жизнь. Отсутствие масок и темных углов. Миримся молча, без извинений, сожалений, виноватых взглядов. Нет правых - нет виновных. Цепляемся глазами и, бросив все, вся, всех – разговариваем телом. И, да, блядь, пусть я стал сентиментальным, но знаю, этот человек - мой человек. «Ой, вы стали такие почти идеальные», - пропел Эммет. «Мы хорошо маскируемся» - подпел Джастин. «Хуевые у тебя представления об идеале, Эммет» - посмеялся я. «Брайан, мы ведь никогда не станем идеальными ни по каким канонам?» - тревожился Солнышко, щекоча мне пальцами шею и пытаясь укусить за ухо. «Ни в коем случае. Нет ничего скучнее и тоскливее, чем идеалы» - успокаивал я, переворачивая его на живот, поглаживая спину языком, спускаясь ниже. «Мы неправильные, всегда были и будем», - отрывисто бормотал Джастин, выгибая задницу и поджимая ноги. «Да» - добавлял я про себя, так как рот был занят поиском пути, - «и наши неправильности входят друг в друга как шестеренки. Поэтому они – целое.» Не знаю, что будет дольше. Жизнь такая фигня, в которой возможно всё. Но с тех пор, пока так, как есть – хочу эту жизнь. И хочу его. Всегда. Везде. Всякого. По-всякому.