Мать

В новом Доме пахло деревом и лаком, в окна струился свет, а в лестнице все еще зияли дыры в тех местах, где не хватало досок. По углам стояла видавшая виды мебель, на маленькой кухоньке отсутствовал водопровод, а колодец во дворе был еще недостаточно глубок, чтобы в него поступала вода. В одиночку обустраивать родовое гнездо оказалось сложнее, чем предполагал Эдмунд. Бесконечно напоминая себе, что теперь он — глава их маленькой семьи, Эдмунд трудился, выстраивая новый Дом, пытался как-то развлечь Мать, слушая ее наставления, и терпеливо выполнял обязанности старшего в роду. Дом стоял на отшибе на южной границе штата Пенсильвания — в тихом уголке подальше от людных городов и ферм — около леса. Эдмунд обнес его невысоким забором, оплетенным колючей проволокой, построил загон для свиней, курятник и замечательный сарай, куда тащил инструменты, которые нужда заставила украсть. Разбил небольшой огород, где посадил только самое необходимое, потому что работать в нем было некому. Семена он тоже украл. Почти не чувствуя угрызений совести. — Эдмунд, Пикоки никогда не были ворами, Пикоки честные, — часто повторяла Мать, глядя на него выпуклыми темными глазами. На ее макушке волосы поредели, а культи в дождливую погоду чесались нестерпимо, и она стонала. Эдмунд слушал ее и попеременно кусал губы и порывался схватиться за бейсбольную биту. Мать изводила его, он любил ее, ненавидел, трахал, когда становилось совсем невтерпеж. Потому что только так можно было продолжить род. Иногда после этого, глядя на ее вздымающуюся грудь и растянутые до белесой пленки губы (это улыбка, понимал он, улыбка), он вспоминал, какой желанной она была, когда жив был старший — законный хозяин ее тела. Новый Дом постепенно достраивался. Эдмунд забил досками окна, чтобы внутрь проникало как можно меньше света, покрыл лаком пол и сделал крутые ступени на лестнице, чтобы сложнее было по ним подниматься и чтобы они скрипели при каждом шаге. Обустроил комнату для Матери, рядом — для себя, приличествующую главе рода. В другом конце Дома оставил пару свободных для будущих членов их рода, а еще — он позволил себе эту маленькую слабость — небольшой личный уголок, где мог спрятаться от всех, словно он снова был самым младшим в семье. — Ты всегда был слабым, Эдмунд, словно тебя воспитывали не Пикоки, — укоряла его Мать. Когда-то Мать и братья убили его сына и закопали на большом зеленом поле неподалеку. Он позволил себе полюбить жизнь чуть больше, чем было положено младшему. Старшие допустили это, а после преподали урок. И когда они с братьями забивали бейсбольными битами шерифа и его жену в городке, расположенном недалеко от их одиноко стоящего Дома, Эдмунд думал о своей семье — о сыне, глядя в полные страха глаза своих жертв и ненависти — братьев. Они — все трое — выглядели безобразно, уродливо, противоественно, так сказали мужчина и женщина, что приходили вместе с шерифом, а после — лишили его Дома и семьи. Закованные в рамки общества и слепые в своих правах, те двое жили по правилам, ценя пустые вещи вроде денег, работы и совершенно ничего не знающие о семье, о роде, о Пикоках, о выборе свободы, который сделал глава рода еще пять поколений назад. Эдмунд знал это, мать рассказывала, потому что считала его слабым, потому что могла с ним говорить, не ожидая от него ничего важного. — Я появилась на свет в таком же Доме, — говорила Мать, — и та, которая родила меня, умерла через три года во время очередных родов. Ни один ребенок после меня не выжил, и она слабела с каждым днем. Главой рода в то время был молодой Брендон, он остался один после облавы на Дом. Люди, Эдмунд, никогда не понимали нас. Я врала им, прикрывая вас, пробовала говорить им правду, я старалась объяснить, что наша семья — наше дело. Брендона убил Шерман, когда немного подрос. Я не успела родить много детей, я так хотела и делала все, чтобы это случилось. Но Брэндон не смог, он был немного похож на тебя, Эдмунд, но ты — мой сын, ты справишься. Его место занял Шерман — настоящий глава рода, и мне пришлось подождать, когда он повзрослеет настолько, что поймет, как пользоваться своим мужским аппаратом… Она так и сказала — аппаратом — его Мать, которая говорила так спокойно, словно объяснения маленькому ребенку прописные истины. Она помнила те времена, когда могла ходить, она ровнялась только на них, словно с тех пор не прошло ни секунды. Эдмунд никогда не питал иллюзий на ее счет. Настоящим главой рода был не Шерман, он мог быть старшим, но сердцем и самим существом Пикоков всегда была Мать. — Тебе принести что-нибудь? — спросил Эдмунд, оглядывая крепкие ремни, которыми Мать была привязана к деревянной доске. Это чтобы не елозила, когда он ее трахал. Его взгляд остановился на округлившемся животе, и рука сама потянулась, чтобы накрыть небольшой холм. Он все сделал правильно и там — продолжение Его рода. Не Шермана, не Джорджа, а его, который смог спасти Пикоков. В двух милях от Дома пролегала большая трасса, пустующая большую часть времени. Эдмунд любил ходить к ней, сидеть на обочине и провожать взглядом редкие грузовики и внедорожники (в той части штата, откуда они ехали, был почти умерший завод по переработке древесины). Если ему повезет, то какая-нибудь сломается рядом с ним. Эдмунд любил свою Мать, которая считала его слабым и так и не научила учитывать свои ошибки. Это произошло, когда его ребенок должен был вот-вот родиться, а желтая, по колено, трава заколосилась и утонула в чмокающей болотной жиже. Их было двое — светловолосая девушка с улыбчивым ртом и серьезный парень в очках — в небольшом темно-красном автомобиле, запылившимся после долгой дороги. Красном, как кровь давно убитого сына Эдмунда. Вызывающе-красном. Нестерпимо-красном… Эдмунд достал давно припрятанные топор и биту и приступил… Он сгорал от желания и нетерпения, нанося удары и насилуя каждого по очереди. Бита опускалась на их тела, с непередаваемым звуком ломая кости, оставляя вмятины, разбивая кожу до крови. Особенно доставалось парню. Эдмунд ненавидел других мужчин и бил его, бил, забрызгивая кровью свою одежду, желтую траву и капот возмутительно-красной машины. А после он с упоением проникал в их тела. Трахал каждого по очереди, злясь, что парень почти не реагирует на мощные толчки в своем теле и периодически теряет сознание; упиваясь тихими стонами боли девушки. Неважно, кто перед ним — мужчина или женщина, Эдмунд видел перед собой их глаза, страх, боль, отчаяние — отражение своих чувств. Застарелых — да, но самых сильных за всю его жизнь. Парня он оставил в багажнике машины, которую позже утопит в болте, а девушку взял с собой. Может быть, она сможет родить ему детей. Мать стара, Мать не справится со следующими родами, а Эдмунд очень хотел снова чувствовать себя сильным — настоящим главой, который смог дать жизнь следующим в своем роду. В Доме раздавался крик. Мать истошно вопила на одной ноте. Эдмунд, бросив девушку на пол, поспешил к ней, перепрыгивая через скрипящие, слишком высокие ступени и хватаясь скрюченными пальцами за перила. Мать рожала. Эдмунд кинулся на кухню, подогрел воды, схватил тряпки, окровавленный после убийства парня тесак. Остановился, привязал девушку к дубовому столу и бегом вернулся к Матери. Она была очень слаба. Из ее горла вырывались хрипы, а на лбу выступил холодный пот. Глаза то и дело закатывались, обнажая пожелтевшие белки, культи тряслись, а на полу между ног было много крови, слишком много, чтобы она могла выжить. Рядом лежал младенец — девочка с неровной бугристой головой, расплющенными губами, сдвинутым в сторону ртом и неестественно маленькими ручками. Между ног Матери торчал еще один ребенок. Эдмунд потянул его на себя, вытаскивая ножки наружу, поднял за пяточку и ощутимо шлепнул по попке. Младенец захрипел, а потом — разразился криком, вторя своей маленькой сестре на полу. Мальчик. Эдмунд спустился вниз, когда позаботился о детях и о мертвой Матери. На его щеках еще не высохли дорожки слез. Девочка — он дал ей имя Хлоя — через несколько лет станет новой Матерью. Мальчик — Брэндон — его первым помощником. А пока же… Девушка, привязанная к столу, смотрела на него огромными, без единой слезинки глазами. Эдмунд подошел к ней, погладил по груди и животу и развязал веревки. — У тебя будет своя комната, — сказал он ей. — Я буду рассказывать тебе правила, пока ты не поверишь в них, — слова давались ему с трудом. Обычно в их семье говорила Мать, а они с братьями это не очень-то умели. — Ты можешь ходить, ухаживать за грядками, готовить еду. — Отпустите, — прошептала девушка, Эдмунд отрицательно покачал головой. — Ты будешь новой Матерью, пока не подрастет Хлоя, — сказал он. — Ты создашь мне новый род еще сильнее прежнего. Пикоки никогда не исчезнут. Пикоки будут размножаться. Девушка всхлипнула. Но больше не задавала вопросов. Эдмунд перенес ее в комнату Матери и уложил на кровать. Первое, что она сделает — это вытрет кровь и родовые выделения с пола. А после он объяснит ей, что такое — быть Матерью.

* * *

Пикоки никогда не вымрут, говаривала предыдущая Мать. И когда Эдмунда убивают агенты ФБР (те самые — рыжая женщина и высокий мужчина), с отвращением глядя на него сверху вниз, когда он корчился на полу, новая Мать, забирает Брэндона, Хлою и Тома — еще одного их сына — и скрывается в ночи под проникновенные звуки голоса Элвиса Пресли. Пикоки будут жить! В другом штате, в новом Доме, рядом с обычными американскими семьями. Рядом с нами и нашими детьми…