Ненависть

Кадзамацури ненавидел графиню, испытывал к ней непреодолимо сильное чувство – жаждал, чтобы она… чтобы её… чтобы этого человека никогда не было в его жизни. Настолько сильно хотеть нечто, чем ты уже с успехом обладаешь, – парадокс; владеть способностью получать и не удовлетворяться – парадокс; Кадзамацури соткан из парадоксов. Его жизнь сделали невозможной. Его попросту не должно было быть в этой истории – детей шлюх не планируют. Истинные дети любви приходят всегда неожиданно – награда, высочайшая милость Небес, но Кадзамацури Хаято никогда не чувствовал себя желанным – сыном ли, возлюбленным. Он и даром себя не считал – лишь данностью, к которой всякий относится по-разному: кто-то молча принимает, кто-то находит применение, а кто-то, как она, всегда будет держать за шваль, за ненужную вещь, которая, в общем-то, не мешает, но чьё назначение до конца не ясно. Она – великая любительница порядка – не терпит хаоса, и ей ни к чему его присутствие в этом мире. Она – самый сторонний наблюдатель – всегда более всех заинтересована, и сила её неприятия для него фатальна. Кадзамацури хотел бы вычеркнуть её присутствие напрочь или, как в зеркале, да, именно, отразить свою жизнь таким образом, чтобы Хироко вдруг стала его, целиком и полностью, чтобы эта любимица – по-другому и назвать нельзя, оскорбительней, – чтобы эта наследница улыбалась ему, подавала ему руки, обнимала, чтобы она пришла к нему сама, как и должно приходить женщине к мужчине. Кадзамацури неизвестно, что такое, когда – сама. Он плохо помнил свою мать, но слишком хорошо вытвердил, кем она была: не для окружающих – что ему до них? – для него. Его первая женщина… Первая? Последняя? Хаято не запомнил ни одну: у него никогда не было женщин – он брал своё, но то, что он забирал сам, было совсем не тем, чем можно одарить. Способность брать напрямую зависит от способности отдавать; обмен чем-либо, чем могут обменяться два человека, – всегда взаимодействие, поэтому тот, кто может взять, кто берёт, может и отдать, и отданное по ценности своей будет эквивалентно взятому. Должно быть, даже в своеобычном методе получения всего человеческого Кадзамацури делал что-то не так – не как она. Даже здесь он ей уступал. Что и говорить, графиня Верденберг из тех, кто умеет брать принадлежащее себе, из тех, кто умеет забирать – наследники, господа, у них подобное выходит естественно. Ей нужен кукольный домик с обстановкой? Он – её. Ей нужно аналоговое фортепиано? Оно – её. Ей нужен этот мальчик с фотоаппаратом? И он – её. Хироко умеет брать и пользоваться, её этому учили, как учили держать приборы и отличать нож для рыбы от ножа для масла. Как учили нажимать белыми пальцами на чёрные клавиши – глазам больно от контраста. Как учили надевать чёрное в знак траура. И окружать себя красивыми и дорогими предметами, потому что считается, что это всё – признаки благополучия. Кадзамацури ненавидел её, эту её обученность, вышколенность, знание и умение делать что-либо именно так и тогда, как того требует традиция, правила поведения и как заведено в одном отдельно взятом закрытом обществе, где царь и бог – правит, даёт жизнь и отнимает её – один отдельно взятый пережиток прошлого. А самое главное, он ненавидел, что делает она это совершенно свободно, будто так и полагается, будто иначе и быть не может – всё в мире графини подчинено определённому, давно заведённому порядку. Кто установил его? Она ли? Или эта женщина лишь поддерживает хрупкое здание чужой истины, строит стены из вызубренных намертво правил? Она прикрывает это всё – всю эту порнографию человеческой архитектуры — благими намерениями. И всё это прочно держится каким-то противоестественным образом – непонятным ему, неприятным ему, который он не принимает, но которым живёт изо дня в день. Кадзамацури ненавидел Хироко, как и свою собственную благополучную жизнь, в которой роль хозяина исполнял мерзкий, дряхлый и… самый близкий ему человек. Хаято всем был ему обязан. Всем. Больше всего на свете он жаждал избавиться от этого долга, но для того, чтобы что-то отдать – в полной мере, – надо уметь брать. И Хаято учился. Он применял силу, ум, хитрость, все человеческие навыки – все навыки homo sapiens, – чтобы выжить. В свои семнадцать Хаято планировал стать правой рукой президента – и через одну десятую века, за которую здание человеческой цивилизации, столь лелеемое стариком и ему подобными – ей, ей! – пошатнулось, Кадзамацури занял своё нынешнее место. Он уже вёл себя в точности как они, он брал – он использовал. *** Впрочем, Кадзамацури не знал главного: никогда нельзя любить то, что используешь. Нельзя любить тарелку, из которой ешь. Нельзя любить и кулинара. Но что-то – что-то обязательно нужно. Что, например? Возможно, тот самый кукольный домик с жёлтым светом в окошках, домик, который ты строишь в самой большой, самой дальней комнате, чтобы никто не смог помешать – подглядеть. Ты строишь его вдали ото всех только для себя, строишь, чтобы строить, чтобы занять время, чтобы заполнить бытиё чем-то предположительно значимым. А потом выключить свет. И окошки будут гореть жёлтым. А за окном – зима... Однако, когда этот домик построен, ты начинаешь использовать его тоже. Исчезает волшебство созидания, остаётся жизнь – века, тысячелетия земной жизни. Вот поэтому Хироко делает то, чего Кадзамацури никогда не понять и не суметь – она наказывает за нарушение правил. Хаято вряд ли сумел бы оценить случившееся, разве он осознавал, что именно она сделала, когда пришёл в очередной раз в очередное заведение и взял себе – что? женщину? – чтобы заполнить пустоту быстротекущего времени. Выбирал он недолго и остановился на грязной белобрысой девчонке. Сколько ей? У всякой вещи свой срок использования, её ещё не истёк – и это главное. Женщина выполнила человеческую функцию – видно по взгляду; но разве человек станет бежать оттуда, где счастлив? Разве человек способен покинуть то, что любит? Кадзамацури, разумеется, ни о чём таком не думал, когда закрывал комнату на ключ. В этот раз он собирался побыть наедине со своим вечным ученичеством. Девчонка застыла около кровати – длинные светлые волосы, распахнутые глаза. Она не пыталась бежать, но и начать своё дело тоже пока не решалась – то ли и вправду, как он, только начинала постигать правила выживания? Кадзамацури знал: если догадка верна, она не станет сопротивляться. Он не спеша снял одежду, аккуратно развесив новый дорогой костюм на плечиках, и отправился в ванную. Девушка тихонько последовала за ним, но остановилась на пороге, словно между ними должно было сохраняться какое-то определённое расстояние – ни больше, ни меньше. Кадзамацури сделал шаг навстречу, она – назад. Он улыбнулся – ведь действительно смешно – и захлопнул перед её лицом дверь. Ключ в скважине — пожелай она того, это прекрасная возможность бегства. Ему приятно было осознавать пикантность ситуации, приятно ощущать себя дарителем свободы. Как ни крути, останься она тут или прямо сейчас воспользуйся предоставленным выходом, он давал ей шанс. Кадзамацури с наслаждением выдавил на ладонь гель, и скользкие струйки побежали по окутанной паром коже. …После, стирая влагу, он с секунду решал, обернуть ли бёдра полотенцем, – всё-таки обернул и толкнул дверь в комнату. Победа! Она тут как тут. Только что сидела, а теперь вновь вытянулась у постели, как прилежная ученица перед началом занятий. Спаситель был доволен. Кадзамацури прошёл в комнату, закрыл в ванную дверь, приблизился к постели – всё нарочито неторопливо, чтобы она успела оценить весомость его присутствия, -- затем присел на край гадко скрипнувшей кровати, близко к стоящей, и вальяжно откинулся назад. Девчонка разглядывала его, и уже это было частью урока. Она смотрела на его впалый живот, на дугу выступающих рёбер… Все люди одинаково устроены: равное количество конечностей, примерно одни и те же пропорции. Кто-то чуть толще, кто-то, как этот вот, худее – но, в сущности, все одинаковые. Зачерпни горстью по правому борту, и вкус воды будет равен вкусу с другой стороны, или что-то вроде того. Кадзамацури шевельнул ногой, и полотенце съехало чуть ниже, явив обтянутые бледной кожей бедренные косточки. Если сдвинуть его ещё немного… Девушка наклонилась над полулежащим, наблюдая за его реакцией – он позволил, и она стянула махровую ткань немного дальше; свежесть выстиранной с отбеливателем материи, белизна девичьей руки, беззащитность не знающего загара тела – показались несколько волосков подлиннее ворсинок полотенца. Кадзамацури наблюдал, полуприкрыв веки, – сегодня он тренировал терпение. Оно пригодится позднее, когда воплощение его ненависти будет в угрожающей доступности. Впрочем, ту женщину всегда хранит её избранность, элитарность – чистота мнимого траура, возносящая от этой комнаты и этой уличной девчонки, от этого по-человечески несовершенного него. Возносящая? Кадзамацури поднял руку и поймал кончик светлой прядки – волосы спутаны и, вероятно, довольно давно не мыты. Потянул прядь к себе – хозяйка вынуждена наклониться, ей трудно будет удержать равновесие. Кадзамацури начал наматывать волосы на палец – не так, чтобы принудить девчонку силой, но чтобы она, дёрнись в попытке освободиться, лишилась нескольких. Он снова давал ей право выбора, и ученица снова сделала его верно: поддавшись земному притяжению, девушка прогнулась и, то ли всё-таки потеряв равновесие, то ли сделав вид, рухнула сверху. Она оказалась над ним с широко расставленными ногами – ненароком не прикоснуться, -- упираясь ладонями в казённую простынь. На ней было дешёвое платье, открывающее чужим взглядам, как кому-то кажется, её достоинства – но что красивого в длинных ногах, в полной груди? Длинные ноги – зайчику белому бегать по снегу, грудь – кормить нерождённых младенцев. Кадзамацури продолжил накручивать волосы на палец, и теперь её лицо приблизилось практически вплотную: лоб ко лбу, глаза в глаза. В её взгляде не было страха, одно лишь ожидание, и это было в тысячу раз хуже: значит, смирилась. Но в этот момент – в стотысячные доли секунды – перед ним разыграли потрясающий спектакль: смирение в распахнутом взгляде обратилось долженствованием. Кадзамацури почувствовал, как полотенце ползёт вниз, а потом – что это? как это? – чужую ладонь на своих губах, словно ему закрывали рот, словно он мог сейчас что-то сказать… Затем кисть – ладонь и пять тонких пальцев, в каждом, кроме одного, по три фаланги -- раздвинула ему губы, и он ощутил эти пальцы у себя во рту. Они слегка нажимали на язык, ощупывая нутро; горячо – человеческое тело подобно жерлу вулкана. Вынулись – рот полон слюны – и ласково прошлись по губам, ещё, ещё раз – Хаято не выдержал, высунул язык, и его язык заскользил между её пальцев. Девчонка быстро сообразила – понятливая ученица – и не дала насладиться чувством единения со своей рукой, вместо этого она мокрой от его же собственной слюны ладонью прильнула к полувставшему члену Хаято. Плоть тут же откликнулась на влажное прикосновение – телу всё равно, чья влага умастит похоть. Кадзамацури добровольно застегнул ошейник. Он пристегнул себя к её взгляду. Ко взгляду, переполненному чувством долга. Научена, кто-то опередил его. Он чувствовал скольжение её ладони – вверх-вниз, вверх-вниз, чуть настойчивей, чуть слабее – и продолжал искать в своём отражении на её сетчатке нечто большее. Её душу? Её невинность? Её принятую кем-то жертву? Кто тот дракон, пожравший это дитя? И ведь отдала – сама, всю себя отдала, добровольно. Вручила себя. А то, что осталось, то, что он сейчас мог бы от неё получить – только жар тела; это вот влажное – Кадзамацури наконец отпустил волосы, подался навстречу ей, провёл рукой под бессмысленно коротким подолом; это вот узкое – зеркальный жест – втиснул в неё теперь уже свои пальцы… Она на миг замерла, зрачки расширились. Хаято впечатал в память эту картину – назад дороги не будет – и отпустил себя. Ему больше не было нужды видеть её глаза. Одно плавное движение – зубами потянул тесёмку шнуровки, платье сползло на талию… Второе движение – резкое: оторвал её от себя, развернул спиной. Теперь никаких взглядов, ничего лишнего: он – только мужчина, она – только женщина. Открытая, готовая принять всё, что он захочет ей дать. Возвращающая. Чужая ладонь прилежно повторяет урок – изучить рисунок вен, выяснить диаметр в обхвате, длину и чувствительность его эго. Понятливая, девчонка сама садится на руку глубже и глубже. Их движения синхронны, ритмичны: биение волн о мировой берег, отливы, приливы, однообразные ноты хлопающей на покосившихся петлях двери, девочка, разучивающая гаммы, – бесконечный цикл. Лишённый смысла круговорот. Движение ради движения: вверх-вниз, внутрь-наружу, глубже, плотнее, быстрей… Кадзамацури устал от этого повторения. От этой природной безвыходности. Он вынырнул из неё, вырвался из чужой плоти – слишком долго, чересчур интимно, вот-вот на белой коже её спины прорежутся холодные спокойные глаза. Одним змеиным скольжением он оказался сверху, прогнул податливое тело – и, сдавив мокрой кистью её запястье, вошёл сзади, но тут же вышел и пристроился немного иначе. Проникнуть туда получилось медленней, чем ему хотелось. Ученица, до того, как должно, молчавшая, внезапно обнаружила голос. Она ни с того, ни с сего зашипела, а потом и вовсе начала кричать – видно, было по-настоящему больно. Уж здесь-то он будет первым! *** Кадзамацури учился обладать, учился терпению, но он никогда не был отличником – ему тогда ещё не хватало выдержки, и получал он только бьющихся под ним и орущих от боли девчонок, грязных уличных девчонок – полную противоположность ей. Он получал тело, и ему всякий раз казалось, что самое главное снова упущено. Хаято никогда не узнать, что это надругательство не оттого, что силой, не оттого, что больно, но оттого, что на какое-то малое время смирение обратилось долженствованием, насилие – согласием, отторжение – принятием. Плебею вряд ли постичь величие господ. Тому, кто не способен брать, никогда не понять истинного дара. Не понять и того, что всякому наказанию приходит конец, и должное вернуться возвращается. И всякая жертва получает вознаграждение. И тот, кто жертвует, наказывая любимых, получает верность. А тот, кто любит то, чем следует жертвовать, будет всегда стремиться занять чужое место. Кадзамацури ненавидит Хироко, он ненавидит в ней всё – и правильную девочку, и то, что она Верденберг. И великий дар небес – способность отдавать.