Сказка

Шторы полузадёрнуты, в комнату просачивается сизый зимний свет. Он наполняет всё вокруг, словно имеет плотность, словно соткан из мельчайших частиц осязаемого вещества. Пространство комнаты напоминает праокеан – оно дышит и пульсирует каждой молекулой своего существа. Оно живёт. Вокруг Неё живёт всё. Внутри – пустота. Бездна. Провал в никуда. И где-то в самой глубине этого «никуда» что-то есть. Ни цветом, ни формой, ни вкусом или запахом – ничем ощутимым оно на Неё не похоже. Абсолютно чуждая материя, инородное тело в Её уютном личном «никуда». И это существо – Киёко не знает, как его назвать иначе, – живое. Оно есть. Оно рядом. Киёко было бы спокойно в самой Себе – оболочка прочная, сверхзащищённая, через неё пробивается внешняя жизнь, и Киёко улавливает её ритм, но он не может прорвать барьера; то, что внутри, – может. Сейчас, впрочем, это не имеет никакого значения: внешний ритм усиливается. Он занимает всё Её внимание. Он настолько далёк, но как мощно пронизывает всё вокруг! Мерный круговорот обретает центр, он становится волнами, расходящимися от одной точки – шире и шире, дальше, глубже. Словно в самую середину что-то давит с постоянной частотой. Ткань мира деформируется, покрывается венами трещин… Линии подобны жилкам на листе граната. Они тоже непостоянны, то вспыхивают, то исчезают – вся мощь небес ударяет в благодатную землю. А земля принимает, вбирает в себя смертельную дозу небесной страсти… Под пальцами она тёплая – оболочка кокона, местами гладкая, как кожа на внутренней стороне запястья, местами немного ребристая – под кожей проходят сосуды. Каналы обеспечивают питание того, что там – под теперь уже почти непрозрачной преградой. Ещё вчера можно было разглядеть холодный блеск камертона, который так и остался на шее Киёко. Пару дней назад можно было увидеть и её саму. Теперь это – всего лишь толстый пузырь, наполненный однородной биомассой. Тацуя уверен, многие благодарны природе, что перестали видеть содержимое кокона. Он вовсе не любил странные вещи – разглядывать умерших животных или трогать червяков, но и брезгливости никогда не испытывал. Тацуя был абсолютно к подобному равнодушен. Как-то раз – ему было лет семь, начало лета – Тацуя нашёл у себя на подушке здоровенную гусеницу шелкопряда. Киёко ещё спала, а ему так хотелось показать ей это чудо, что он, не подумав, растормошил сестру и сунул ей под нос сжатый кулак. Когда он открыл его, на ладони шевелилось жирное белое тельце. С одного конца выделилась какая-то жидкость – Тацуя ненароком сдавил гусеницу сильней, чем то было нужно, чтобы удержать. Киёко смотрела на это зрелище сонными глазами секунд десять, а потом её стошнило. Наверно, это был первый раз, когда Тацуя увидел, какая его сестра слабая. Он ничего толком не понял, но гусениц больше не приносил. Несколько лет спустя, когда они, дрожа, точно зайцы, прятались от якудза под лестницей родного дома, для Тацуи открылась правда. «Они убьют нас» – три простых слова, только и всего. Не «мы умрём», а «они убьют» – в этом весь ужас. В этом животный страх, до тошноты – что будет совершено убийство. Насилие. Больше всего на свете она боялась надругательства над жизнью и свободой. Для Киёко эти понятия стали равноценны. Его сестре неважно, что произойдёт, – для неё одинаково ужасна и угроза смерти, и угроза заточения. Тацуя начал понимать это ещё тогда, а после её бегства уверился окончательно. Что же может чувствовать его сестра теперь, находясь в живой клетке собственного тела? Эта мысль не давала Тацуе покоя, он просто не мог отойти от Киёко ни на шаг. И графиня, и новые друзья пытались увести его хотя бы ненадолго, как-нибудь отвлечь, но Тацуя окончательно перебрался в комнату, где лежало тело его беременной сестры. Именно так – все они смотрели на кокон как на нечто неодушевлённое, точно под желеобразной массой не замечали знакомого лица. Конечно, смотреть, как его черты постепенно теряют чёткость, – удовольствие для избранных, но ведь это же Киёко! Тацуе было обидно за неё, за себя, за них тоже – за то, что отец сделал со всеми ними. Проводя ладонью по упругой пульсирующей ткани, он чувствовал, что внутри есть жизнь. Особенно теперь. Оболочка огрубела и пронизывающая её сеточка сосудов разрослась, бугристыми венами выпирая наружу, и Киёко – или та, кем она становилась, – выглядела по-настоящему живой. Просто это другая форма жизни. Тёплая. Она не сделалась чем-то вроде саламандры – в ней осталось много человеческого. Температура тела чуть выше обычной, как во время горячки или возбуждения, биение пульса – вполне человеческое. И запах. Это сбивало с толку больше всего. Если закрыть глаза и попытаться забыть, что находится с тобой рядом, казалось, будто всё по-прежнему. Раньше они часто засыпали вместе: он был маленьким и боялся темноты, потом они подросли, и это стало необходимостью – зимой в их доме всегда было холодно. И даже здесь, в этом роскошном месте, когда у каждого была своя широкая, удобная постель, ему иногда хотелось перебраться к ней, привычно юркнуть под одеяло, где нагрето и пахнет чем-то полузабытым. Киёко любила подшутить над ним и частенько не пускала. Тогда приходилось применять силу – они в шутку боролись, и Тацуя, конечно же, побеждал. Довольному и согревшемуся вознёй, ему уже не было нужды ложиться к ней, но он ложился. Киёко, якобы обидевшись, тут же отворачивалась к стенке, но именно этого он и ждал! Тацуя обнимал её сзади, прижимался как можно ближе и зарывался лицом в копну растрёпанных волос. Временами ему просто необходимо бывало ощутить этот запах – её волос, тела, почувствовать её тепло… И все печали уходили. И всё становилось хорошо. Сейчас всё было иначе, но запах, слишком знакомый, слишком манящий – обещающий успокоение, – открывал в нём нечто, что раньше пряталось где-то глубоко-глубоко. Наверно, железы её работали с удвоенной силой, или просто он слишком давно не чувствовал её рядом… Как бы там ни было, Тацуе неимоверно хотелось её трогать. Он устроился на краю кушетки, подложив под голову левую руку – места маловато, колени девать некуда, пришлось изловчиться. Лёжа в этой неудобной позе, он мог позволить себе не просто прикасаться к ней кончиками пальцев, а гладить длинными, безотрывными движениями. Как гладят, утешая. Как гладят того, кого очень любят: дают ему прочувствовать всю твою нежность через прикосновение – широким плавным жестом, всеми пятью пальцами и ладонью проводят по дрожащему телу. Тацуя неторопливо изучает рисунок бугристых вен, ведёт пальцем по извилистой дорожке – растительный орнамент, кажется, отвечает его прикосновениям. Стоит ему только притронуться к выступающему сосуду, в том что-то пульсирует, словно жилка поёживается от удовольствия. Да, это определённо должно быть приятно: возможно, немного щекотно, но приятно. Тацуя ловит себя на том, что ему самому это очень нравится. Настолько, что он как-то не сразу осознаёт: вся она сейчас – сплошная обнажённая плоть. Те части её тела, которые были секретом даже для него, сейчас где-то здесь. Быть может, в этот момент он прикасается к ним! Тацуя почти ненароком спускает руку ниже – туда, где должны находиться бёдра, где сейчас его… Там так же точно тепло, поверхность кокона такая же упругая, гладко-сосудистая. Слишком сложно удержаться. Да и зачем? Теперь – теперь ему можно. Тацуя не знает почему, но сознание дозволенности не покидает его, словно кто-то далёкий, сильный и безжалостный открыл замок, и запертая тварь вольна идти, куда ей вздумается. Она может погибнуть в чуждом мире, но это всяко лучше запертой клетки. Тацуя льнёт к кокону. Аккуратно обхватывает его, чтобы не свалиться с кушетки, задирает футболку и прижимается животом, грудью – стараясь как можно больше увеличить площадь соприкосновения. Как будто так она скорее сможет почувствовать, что он её ждёт, и проснуться. Мать их умерла, оставив после себя долги. Они искали деньги, но так ничего и не нашли, ни одной заначки, зато обнаружили просроченные консервы – и съели их. Им приходилось добывать пищу разными способами... Они голодали. А когда ничего не удавалось найти, Киёко укладывала его спать и рассказывала сказки. Одна ему запомнилась особенно – про девушку, которая спала много-много лет, прежде чем пришёл возлюбленный и разбудил её. «Человек может долго проспать и не умереть, Тацуя», – говорила ему сестра и обнимала крепко-крепко. Может ли это быть правдой? За последний год Тацуя узнал столько невероятного, что даже детская сказка казалась теперь возможным выходом. Очнётся ли Киёко, если её поцелует любимый человек? Но того, кто сделал её такой, здесь не было – тут был только он. И он её очень любил – уж в себе-то Тацуя был уверен. Он провёл по кокону рукой ещё и ещё раз – чувство, что температура немного возросла, подтверждалось. Тацуе грело живот, ему захотелось лечь на неё всем телом, но, опасаясь причинить вред, он разрешил себе только немного поёрзать. Запах Киёко и ощущение её кожи раздражали рецепторы, динамис Тацуи, проявившийся, кроме прочего, в повышенной тактильной чувствительности, наверное, достиг пика. Он хотел быть с ней, он был готов сделать что угодно, лишь бы его сестра очнулась. Сначала он просто прижал к ней губы. Просто прикоснулся губами, как проверяют температуру. Ничего не последовало. Никакой реакции. И никакого противодействия. Тацуя собрался с духом и, высунув кончик языка, осторожно лизнул оболочку. По вкусу она была такой, как он и представлял, – как Киёко. Как её щёки, лоб и нос, как её плечо, в которое он укусил её однажды во время ссоры. Тацуя открыл рот и поцеловал место, где могло бы быть её плечо, и… не нашёл в себе сил оторваться, и повторил то, что делала она, оставляя на его шее «бусы» из кровоподтёков. Но на оболочке не отметилось и следа – заточённая находилась под бережной охраной. Тогда Тацуя поцеловал её ещё раз, потом снова и снова. До этого он никогда не целовал женщин – сам. Желание руководило его телом – целуя, Тацуя невольно начал покачивать бёдрами. Тереться о неё. Он и не заметил, что уже тянется к ширинке и поглаживает себя сквозь одежду. Действовать таким образом было не с руки, гораздо проще расстегнуть молнию и… Так он и сделал. Оголив возбуждённую плоть, прильнул к тёплому телу Киёко. Кожа к коже. Горячее к горячему. Тацуя не думал, что кто-то может войти – дверная щеколда защёлкнулась сама собой, когда, переполненный желанием, он толкнулся в упруго податливую поверхность. Впервые он приласкал себя лет в тринадцать, но с женщиной – с другим человеком — это было ново. Вены на его отвердевшем члене оказались сродни тем, что покрывали её, и от этого запретность происходящего приобретала новый вкус. Сын короля изо всех сил пытался разбудить спящую. Его движения были нежны, но настойчивы. Он качался на благодатном ложе и жаждал проникнуть в самую сердцевину, но где же вход в лоно? Он снова и снова стремился прорвать преграду, толкался во влажную от своего же пота оболочку, но всё без толку – не ему тут быть первопроходцем. Тацуя лизал, засасывал, кусал плоть Киёко, вонзал в неё пальцы, его член с постоянным усердием рвался проделать ей выход наружу. А она пребывала в своём первородном состоянии – спокойная и истекающая любовными соками, застывшая и бесконечно меняющаяся. Её окружало движение, божественный танец созидания – Ритм, ставший центром её ограниченной вселенной. Этот Ритм спасал её. Он заглушал другое, еле слышное, биение по эту сторону мирового свода. Он позволял Киёко забыть о том, кто живёт в Её глубине…