«Тогда молвил Ганглери: «Быстро мчится дева Солнце, словно чего-то страшится; спасайся она от самой смерти, и тогда не удалось бы ей бежать быстрее». Тогда отвечает Высокий: «Нечему тут дивиться, что она так бежит. Нагоняет ее преследователь, и ей ничего не остается, кроме как убегать». Тогда спросил Ганглери: «Кто же желает ее погибели?». Высокий говорит: «Есть два волка, и того, что бежит за нею, зовут Обман. Его-то она и страшится, и он настигнет ее. Имя другого волка – Ненавистник, он сын Хродвитнира. Он бежит впереди нее и хочет схватить месяц. Так оно и будет». Младшая Эдда «О Солнце в волчьих тисках» «Сколль имя Волка, за солнцем бежит он до самого леса; а Хати другой, Хродвитнира сын, предшествует солнцу». Старшая Эдда «Речи Гримнира» Только та ночь ужасна, после которой день не настанет. «Masculin féminin»
Темнота возникла внезапно. Она обступила меня тотчас, когда я раскрыла глаза и чуть не захлебнулась потоком воздуха, хлынувшего в мой нос и рот. Это было странно, страшно – находиться в чем-то, среди чего-то, осознавать себя. После дыхания и мрака пришел звук – тихий, скребущий – он проникал в мои уши отовсюду, соединялся с тем, что видели мои глаза, с тем, что чувствовал мой нос, и я окончательно поняла – я есть. Я есть. Все это было так непривычно и пугающе, что вместо радости я ощутила только растерянность. Что я? Где я? Что мне делать? Вместе с сознанием пришли и вопросы, на которые я не знала ответа. Мне захотелось заплакать, но, когда я потянула руки к своему лицу, они натолкнулись впереди на нечто твердое и холодное. Затаив дыхание, я провела, все еще чрезвычайно чувствительными пальцами, по колючей породе. До сих пор помню каждую трещину, каждый выступ. Никогда не забуду. То, что вперед пути нет – меня не очень огорчило – я как будто была готова к этому. Смутная, затянутая пеленой мысль, угнездившаяся в моем разуме, подсказывала, что идти надо не вперед, а вверх. Кто-то говорил мне об этом до того, как я обрела сознание, кто-то велел мне: «Лезь» — потом щелкнул пальцами и засмеялся. Тем не менее, скребя ногтями по горной породе, я всерьез недоумевала, как смогу исполнить приказ. Тело еще плохо меня слушалось, а тьма и странные звуки пугали. Я чувствовала, что я здесь не одна – вокруг кто-то хрипел, дышал, шаркал, пыхтел, одним словом, существовал. Эта мысль отчего-то меня напугала, и мне снова захотелось сжаться, сделаться как можно меньше и укрыться ото всех, пусть даже меня и так вряд ли кто-то видел. «Ну, лезь же!» — неожиданно вторгся в мою голову голос – нетерпеливый и трескучий, как горящие поленья. Напор оказался таким жестоким и стремительным, что я зажмурилась и в ужасе зацарапала ногтями по стене, словно хотела продрать каменистую породу и спрятаться в ее твердых тисках. Дрожа, я услышала, как влезший в мое сознание голос тихо засмеялся. «Ты напоминаешь мне маленького напуганного лемминга, за которым гонится сова», — насмешливо пояснил он. – «Но это ненадолго. Взгляни наверх». В замешательстве я подняла глаза, гадая, что вообще сумею увидеть в этой тьме, и тут же застыла – завороженная, недвижимая, как каменный истукан и полностью подчиненная тому, что мне открылось. За вздымающимся пологом мрака и холода, окаймляющим все пространство, виднелось крохотное сосредоточение тусклого сияния. Оно было неподвижным – только потоки света в нем вспыхивали и снова меркли, как блеск какой-нибудь таинственной звезды, переливающейся разными цветами. Не в силах пошевелиться, забыв о голосе, о звуках кругом – обо всем – я неподвижно глядела на эту точку света, а внутри меня бушевало и кричало что-то, что пока было недоступно моему пониманию. Я лишь осознавала в себе невыносимое желание потянуться к этому свету, погрузить в него свои руки, узнать, каковы потоки воздуха в нем на ощупь и какой запах там – вблизи этой желанной красоты. Подобно неразумному ребенку – впрочем, я такой и была, новорожденной, несмышленой – я потянулась к свету пальцами, чувствуя, как напрягаются мускулы, бездействовавшие целую вечность. Но свет был далеко, и я вновь ощутила кожей колючие выступы и камни. Кроме того, на губах появился соленый и какой-то неприятный, но привычный привкус. «Теперь лезь», — напомнил о себе голос, и внутри моей головы снова настала тишина. Ушло чужое насильственное присутствие и искрящееся снопами искр веселье, от которого спина покрывалась мурашками. Не осознавая полностью, что и как нужно делать, я заскользила пальцами по отвесной стене, в тщетной попытке приблизиться к свету хоть совсем немножко. Очевидно, мой разум начал проясняться, обретать зрелую крепость. Я вдруг поняла, что скребущие звуки не что иное, как отголоски попыток тех, кто точно также увидел и возжелал. Мне стало ясно – впрочем, я и так это знала – что среди этой колодезной бездны я не одинока. Нас здесь много. И все желают одного – достать этот свет. Восставшая во мне ненасытная жадность, смешанная со страхом потери только что обретенного, заставили меня отчаянно, раз за разом, цепляться за стену, елозить пальцами ног, пытаясь нащупать выступ, на который можно было бы опереться. Не было боли, хотя задним умом я понимала, что причиняю себе раны – мое тело меня не волновало, я слишком много времени провела без него. Окружающее пространство совершенно неожиданно наполнилось смыслом. Для меня уже не имело значения, кто я, где нахожусь и что было «до» — важно лишь было подтянуться и, наконец, сделать хотя бы маленький шаг на пути к переливающемуся бликами свету. Однако успех все не следовал. Слишком сложно, понимала я, слишком невозможно. Как добраться туда, когда пальцы по своей мягкости уступают мякишу хлеба? Воспоминания откуда-то из прошлой жизни обескураживали меня, подсказывая, что есть такие звери, которым такой подъем показался бы мимолетной забавой. А что я? Действительно – что? Сияние как будто подмигнуло мне. Что ж, если для того, чтобы добраться до него, мне придется стать зверем, значит, так тому и быть. Это стало очень простым трюком – поверить в свою животную сущность, ведь я и подобные мне не были уже людьми, в привычном понимании. Люди – смертные – они живут и процветают наверху, а мы, обглоданные, как многолетние кости старого вепря, закопаны в яме и забыты. Смысл света постепенно вернул мне разум и, вонзаясь откуда-то взявшимися когтями в стену, я опасливо разбиралась в смутных образах, проплывающих перед глазами. «Это бездна», — с безысходностью думала я, карабкаясь вверх, оступаясь и снова хватаясь за камни. Я умышленно приглушала хрип своего дыхания, боясь, что те, другие, услышат меня. Здравый смысл, медленно возвращавшийся ко мне, верно советовал. Надо таиться. Пусть вокруг и тьма, но даже я, привыкнув к мраку, начала различать справа и слева от себя белеющие спины и мелькающие ноги. Внезапно прямо рядом со мной проскользнуло ловкое сильное тело. Воздух всколыхнулся, а наша кожа на один тягостный миг соприкоснулась – от столь нового и давно забытого ощущения, я чуть не оступилась, но вовремя удержалась за удачно подвернувшийся уступ. Нечто в области груди забилось сильнее, и я со страхом прижалась к скале – стало только хуже. Теперь мне казалось, будто это отчаянное биение оглушает окружающую тишину, выдавая меня, заставляя стену вибрировать и изгибаться. Перестав даже дышать, я наблюдала за взбирающимися наверх расплывчатыми фигурами, пока не убедилась, что на меня никто не обращает внимания. Прежде чем снова взяться за дело, я коротко взглянула на того, кто ловко проскочил мимо меня и теперь взбирался далеко впереди прочих. Он был не такой как я – мы отличались. Нащупывая рукой очередной выступ и вонзая в него ногти, я с трудом вспоминала, что не все люди похожи между собой. Кто-то из тех, кто карабкался рядом со мной, обладал длинным телом и сильной спиной, другие казались тоненькими и хрупкими, готовыми вот-вот сломаться. «Я не такая, как он», — подумала я, провожая взглядом лоснящуюся от пота гибкую спину незнакомца, чей холод кожи я только что ощутила. – «У меня нет столько сил». Словно почувствовав мой пристальный интерес, мужчина застыл и обернулся. Даже в таком вязком мраке было видно его белесые, странно неподвижные глаза, мрачное лицо и мускулистые мышцы плеч, напряженные от нелегкого восхождения. Мгновение мне казалось, что он, недолго думая, опустится вниз и, пихнув меня ногой, отправит все мои надежды и чаяния в глубокую засасывающую яму тьмы. Однако мои страхи не сбылись. Незнакомец продолжал глядеть на меня, и не двинулся с места даже тогда, когда сбоку от него прошуршала серая тень. Из горла у меня вырвалось что-то похожее на мычание. Я попыталась его предупредить, но когда мои глаза расширились от ужаса, и незнакомец почуял опасность, было уже поздно. Сначала мощный удар ноги обрушился на его спину – видимо, нападавший желал поскорее разделаться с противником и сокрушить его без лишних усилий. Но мой незнакомец устоял. Прижавшись к скале, как ребенок прижимается к материнской груди, я опасливо наблюдала, как он пытается зацепиться правой рукой за камни, а левой дотянуться до противника. Его поза выражала напряжение, и хотя я не могла видеть выражение его лица, можно было сказать наверняка – оно было полно боли. Размытый силуэт нападающего двигался вокруг мужчины, словно пританцовывая – насколько это возможно, вися на отвесной скале – играя с ним, усмехаясь в густоту мрака и смакуя ожидание момента, когда он отправит свою жертву в долгий бесконечный полет в бездну. Теперь уже, вероятнее всего, навечно. Своим выгнутым телом и ловкими руками он напоминал паука, лишенного своих многочисленных ног, но отсутствие которых не сделало его менее смертоносным. Мой незнакомец, прильнув к скале, изредка поворачивал голову, надеясь разглядеть противника и понять, откуда может последовать очередной удар. Что произошло после – уже не имело для меня значения, потому что в тот самый миг, когда серая тень протягивала к мужчине когтистую лапу, мне самой пришлось столкнуться с той же напастью. Она явилась внезапно и, воспользовавшись моим замешательством, оказалась совсем близко. Прильнув к моему телу, словно любовница, она тотчас вцепилась в мои волосы, дергая их вниз, шипя и нечленораздельно кряхтя. В первую секунду я чуть не разжала пальцы, удерживающие меня на стене – мне хотелось освободиться от хватки, защититься, но я понимала, что если отпущу уступы, то мы вместе с моей мучительницей полетим вниз. Поэтому, терпя боль, я кривилась и вскрикивала, но ничего не предпринимала. Одной рукой продолжая тянуть мою голову вниз, хищная женщина протянула свои когти к моим рукам и принялась слепо обдирать с них кожу, надеясь, что почувствовав нестерпимую боль, я предпочту кануть в бездну. Казалось, мои всхлипы и вскрики только раззадоривали ее, и, услышав мой очередной возглас, полный страдания, она погружала свои когти еще глубже в мою плоть – терзая, вырывая ногти. Потом в ход пошли зубы – я ощутила их твердое давление и похолодела. Я воочию представила себе, как эта хищница медленно и со вкусом отгрызает мои пальцы – даже если я смогу это вытерпеть, держаться за стену мне будет нечем. Я задрожала, лишаясь последних сил, и смаргивая слезы, подняла свой взгляд вверх – к свету. Не обращая внимания на мои мучения, он оставался все таким же прекрасным и далеким. «Он нравится тебе?» — обжигающий шепот прильнул к моему уху. Мои ответом стали стон и кивок – насколько этого позволяла оттянутая вниз голова. Я мимолетно удивилась тому, как мне еще не вырвали все волосы, потому как боль была совершенно нестерпимой. «Тогда иди и возьми его». Легко было сказать. В моем положении я с трудом могла даже дышать. Попытавшись сглотнуть слюну, я чуть не задохнулась, а горло неприятно сдавило. Своих рук я уже не чувствовала, но раз уж я все еще висела на стене, значит, не успела разжать их. Как будто со стороны, я слышала странный чавкающий звук, видела неприятную картину развороченной плоти и крови, стекающей по скале, чьи капли срывались вниз и смешивались с зыбкой тьмой. «Ну же!» — прикрикнул голос, и перед моими глазами полыхнуло пламя чьей-то ненависти. «Ну же», — отчаянно умоляла я свое тело. Все последующее произошло длиной всего в несколько секунд – не больше. Бешено двинув плечами, в попытке освободиться от навалившейся туши, я сумела слегка отвлечь противницу от терзания моих рук. Движение, пихание и кусание ей, похоже, пришлись совсем не по вкусу. Убрав руку с волос, она попыталась стиснуть левой рукой мое горло, перед этим, практически оседлав меня. Только правая рука ее хваталась за камни, чтобы в случае чего спасти свою хозяйку от падения. Чувствуя, что скоро мои силы иссякнут, я предприняла последнюю попытку – взбрыкнула, двигая бедрами и спиной. В какой-то миг, я почувствовала, что тяжесть придавившего меня тела, сместилась немного вниз. Теперь оставалось одно. Разжав пальцы одной руки, я медленно завела ее за наши спины. Соперница этого, кажется, не заметила, потому что мое горло продолжало невыносимо сдавливать. Боясь прикоснуться к чувствительной вражьей спине и выдать свой тайный план, я пыталась представить себе, где необходимо нанести удар. Он должен был быть точным, внезапным. Он должен был все решить. Закрыв глаза и сосредоточившись, я вонзила ногти в верхнюю часть хребта – прямо под волосами и сдавила, что было силы. Не только она умела разрывать плоть своими острыми когтями – я тоже оказалась способна на это. От неожиданности хищница отпрянула от моего горла, а ее правая рука бессильно заскребла по стене. В тот миг она висела только на моем теле, и я единственная спасала ее от падения вниз. Но это длилось недолго. Не было крика, только поток воздуха расступился перед телом, пропуская его, как будто через тоннель, прямо на дно. Тяжело дыша, я закусила губу от боли и ужаса, и приникла щекой к своим искалеченным рукам. Мне было все равно, что кровь измазала мое лицо – мне было так себя жаль. Жаль свои пальцы, свои волосы, жаль саму себя. Мне хотелось утешения, но вместо этого голос сказал: «Хватит прохлаждаться. Лезь». И я полезла, ибо больше ничего мне не оставалось. Как только я сделала свой первый рывок вверх, ощущение чьего-то опаляющего присутствия вновь исчезло. Он, очевидно, приходил только тогда, когда видел мою слабость, когда слабоволие одолевало меня сильнее, чем вожделение света. В тот миг я не задумалась, зачем ему это и что меня ждет после того, как я достигну вершины. Какая разница? Тогда у меня была лишь тьма, дыхание и ужас позади меня – внизу. Ужас бессознательности, смерти и прошлого. А мне хотелось будущего, освещенного ярким, подобным пламени, свету. И путь туда был только один – вверх. По мере того, как я продвигалась все дальше, тьма понемногу начинала отступать. Теперь многочисленные фигуры взбирающихся по стене, виднелись куда отчетливее. Меня снова обуяло беспокойство. Вокруг пылал гнев, ненависть, зависть и жадность. Это все питало нас, когда мы поднимались на вершину, скребя длинными уродливыми когтями поверхность скалы. Мы являли собой отвратительное зрелище – животные, или почти животные – мы стремились вверх, чтобы удовлетворить свою почти звериную жажду в этом мягком и манящем свете, в его переливах. И мы лезли – остервенело, некоторые – даже с пеной у рта, не отводя взгляда от своей цели или же украдкой косясь на слишком прытких соперников, с которыми ни у кого не было желания делиться. Замечая на себе плотоядные взгляды, я понимала – до конца доживет лишь один. Битвы вспыхивали со всех сторон. Кто-то, не выдерживая, подбирался поближе к ползущему рядом соседу и, повиснув на скале одной рукой, другой – вцеплялся в незащищенное тело, пихая, отталкивая. Они разрывали, потрошили, сбрасывали тела вниз. Все кругом кипело злобой. Стараясь не выделяться, я медленно пробиралась среди камней, выбирая места, где они вздымались, ограждая меня от чужих взглядов. Вступать в поединки мне больше не хотелось. В первый раз мне повезло – если подумать, хищница была не так уж сильна, но что если бы на меня напал мужчина – более ловкий, более могучий, чем я? Я ощутила, как мурашки забегали по коже, а волосы на руках поднялись дыбом. Обратно в бездну мне не хотелось. Впереди меня были многие, что не могло не вызывать тревогу, позади – еще больше, что успокаивало. Почти вровень, рядом, карабкался мой незнакомец со странными белесыми глазами. Не совладав с любопытством, я бросила на него пару коротких взглядов, ища на его теле следы от побоища, свидетелем которого я частично стала. Но никаких кровавых ран, беспокоивших меня, у него не было. Похоже, схватка прошла для него относительно безболезненно, хотя он и подрастерял свои позиции. Мужчина же, скорее всего помня урок, сохранял бдительность и не отвлекался на постороннее внимание. Крик разрезал тишину молниеносно, как стрела, пущенная искусным лучником. Я не смогла не повернуться на звук, хотя уже примерно представляла себе, что могу увидеть. И в самом деле – очередная борьба, но уж до боли неравная – тоненькая девочка и без того покрытая царапинами и ранами, слабо отбивалась от дородного зверя в человеческом обличии. Он был почти рядом с ней, тянул к ней свои лапы, хрипел, а она, плача и завывая, была первой, кто нарушил нашу безжалостную тишину призывом о помощи. Что-то всколыхнулось во мне – знакомое и в то же время полное отрицания и какой-то смутной муки. Я немного замедлилась, вглядываясь в полумрак, наблюдая и одновременно пытаясь понять, какие чувства вызывает во мне происходящее. Я еще немного подтянула тело вверх и застыла, уткнувшись лбом в каменную прохладу. Грудь, вся в царапинах, тоже вздымалась, касаясь стены. Мои пальцы сочились кровью, горло саднило, ноги не желали двигаться. Нечто, под ребрами, стучало – неистово, призывно. Крики девчонки доносились слишком отчетливо. Я взглянула наверх – там переливы сияния манили и обещали счастливое забвение. Потом перевела взгляд на незнакомца с белесыми глазами – он тоже, казалось, продолжает взбираться с какой-то неохотой. Нам обоим было это трудно, но остальные выглядели невозмутимыми и продолжали лезть, продолжали охоту. Я повернулась к девчонке. Некоторое время, удивляясь своей жестокости, я ждала. Было бы слишком глупо спасать ее, оставляя ей – более молодой и, возможно, выносливой — опередить меня и завладеть светом. Поэтому я терпеливо ожидала, когда ее усталость возьмет вверх, и она начнет сдавать, чтобы быть уверенной – я не спасаю себе соперника. Одновременно с этим я размышляла, что я сделаю с ним. Спихнуть его? Ударить? Он слишком мощный на вид, и я не была уверена, что мне хватит сил побороть его одним ударом. Вероятно, завяжется схватка и случится то, чего я и боялась…. Так не лучше ли оставить эту затею и продолжить путь? Я с сомнением поглядела на моего спутника. Он был уже впереди меня на целый корпус, и похоже смирился с ситуацией. Может, мне тоже лучше сделать так. Может, это будет правильнее. Я отвернулась, схватилась за камень и подтянулась. Крик и еще раз крик. Я снова стала на чуточку ближе к свету. Пока раздавались всхлипы, постепенно переходящие в приглушенные стоны полнейшего ужаса, я неотрывно глядела на маленькое солнце, хотя в какой-то момент почти перестала его видеть из-за мерзкой пелены, застившей глаза. Меня била мелкая дрожь, пальцы скользили, вымазывая камни кровью. Во мне, свернувшись в тугой клубок, боролись два чувства – одно, орошавшее мое лицо слезами, вопило о чем-то родном. Другое, клацая зубами, вздымалось к свету. «Свет», — настойчиво напомнил мой бестелесный провожатый. – «Ты должна лезть». Я поморщилась. Разве это девочка тоже не должна лезть? Мы все здесь должны. «Чепуха», — отмахнулся от моих мыслей голос. – «Она не нужна. Ты – лезь». Слева от меня все почти завершилось. Она уже не кричала, только висела на уступе, как обрывок одежды или клок волос, колыхающийся от нашего мертвецкого дыхания. Он же, смакуя, погружал пальцы в ее открытые раны, а потом облизывал их. Нет, с омерзением поняла я, ему нужен не свет. Его место во тьме. В моей душе закипел огонь ненависти. Одно дело скинуть ее, пройти через нее, бороться с ней, другое – издеваться, мучить и сжирать ее внутренности. Стиснув челюсти, я вся подобралась. Если бы у меня были уши, я бы походила на обозленную бешеную кошку. Через смутные образы несуществующих воспоминаний – чьих-то чужих – я все еще помнила эту опасную животную грациозность. Вильнув бедрами, кошка прыгает на свою жертву – птицу или мышь. Но моя добыча была много крупнее, и я подумала, что быть кошкой это слишком неподходящий трюк…. Лязгнув челюстями, я вздыбилась и вонзила свои зубы и когти в его глотку. Это было неожиданно очень просто, как будто примериваешь на себя чужую серую шкуру – тесную, но по-новому притягательную. Вся моя дрожь и слабость ушли из рук и ног, ушли, вероятно, куда-то в область груди, потому что я ощущала невыносимый, поглощающий внутренности, пожар. Я уже не чувствовала слез на своих щеках, потому что они затерялись в густоте волчьей шерсти. Тело начало соскальзывать вниз, я судорожно, словно проснувшись ото сна, привалилась к стене. Последним, что я сделала, был короткий удар ногой. Вниз они полетели вместе – он и она, прикованная к нему усталостью и смирением. Когда она падала, ее взгляд был устремлен не на меня, но наверх – к свету. Если бы ей довелось доползти до него, она бы не задумываясь, перегрызла мне глотку. Прикосновение к коже заставило меня вздрогнуть. Повернувшись, я снова наткнулась на белесый взгляд, обращенный в пустоту. Зачем он вернулся? Думал, может понадобиться его помощь? Я недовольно повела головой, показывая, что мне не нужно его участие – он был такой же, как все они – молчаливый и холодный. Мертвец. Незнакомец потянул меня за руку, вынуждая двигаться вперед. Продолжив путь, я заметила, что нас осталось совсем мало. «Мороки с тобой», — недовольно пожаловался голос. Я припомнила, что, кажется, слышала его обреченный вздох в тот момент, когда надела на себя чужую шкуру и вступила в бессмысленную схватку. Ему это не понравилось – моему голосу, но он все же сказал: «Поторопись». Мы ползли долго. Сначала свет не становился ближе, и переставлять ноги было все труднее. Мужчина был выносливее меня, и, хотя его спина лоснилась от пота, он не сбавлял темпа ни на миг. Карабкаясь вровень с ним, я все гадала, отчего он не отпихнет меня, отчего не сбросит вниз и не завладеет светом единолично? Быть может, он ждет, когда мы подберемся поближе, и тогда сделает ход? Значит, мне следует отодвинуться от него, спрятаться, но даже сама мысль об этом навевала на меня какую-то непреодолимую лень. Почему-то я не боялась его. Мы ползли в тишине, был слышен лишь наш хрип и звук осыпающихся вниз камней. Вскоре время плавно перетекло в вечность и от дна бездны такое существование начало отличаться лишь частичной сознательностью, благодаря которой мы хотя бы знали, что мы есть. Расступаясь, сумрак открывал нам прелесть отблесков от желтых всполохов света, легкие касания его тепла. Сначала точка стала размером с кулак, потом расширилось еще больше. В конце концов, я поняла, что свет уже готов принять меня полностью. Мурашки пробежали от плеч и до кончиков пальцев. Я быстро взглянула на своего спутника – он тоже глядел вверх, рот его был слегка приоткрыт, а в глазах отражался тусклый блеск. Должна ли я сейчас пресечь все его мечты? Или по-другому – могу ли? Я представила, как придвигаюсь к нему, и безжалостно принимаюсь отцеплять его руки, одновременно пихая его ногой, кусая за плечи и шипя. Я поежилась. Нет, невозможно. У него было столько шансов, чтобы избавиться от меня, но отчего-то он этого не сделал. Обманывать оказанное доверие я нашла ниже своего достоинства. Однако я слишком хорошо понимала, что свет получит только один из нас. Мне смутно слышался чей-то хохот, эхом отдающийся в свисте падающих тел и камней. Кого-то вся эта игра очень забавляла. Я мигом прибавила ходу, хотя боль в руках заставила меня поморщиться. Свет совсем близко. Совсем! Вот он! Можно было даже разглядеть, что там – за ним, но я упорно отворачивалась, не желая узнавать. Мне хотелось думать только об одном – окунувшись в сияние, я получу спокойствие и отдых. Пройдет боль – вся, и та, которая в груди, и та, которая терзает тело. Постанывая от усталости, я преодолевала последние препятствия, а тяжелые вздохи незнакомца напоминали мне о последней опасности, которая может подстерегать. Вот, сейчас он дернет меня за ногу, увлекая в подземную тьму… Но ничего не случилось. Я окунула слабеющую руку в кольцо оранжево-тусклого света и ощутила под израненной кожей влажную землю. Для того чтобы выбраться наверх пришлось приложить колоссальные усилия. Мешало еще и биение в груди – казалось, оттуда вот-вот что-то вырвется. Через секунду я без сил ввалилась в полотно света, пачкая лицо в черном песке. Не в силах пошевелиться, я лежала на боку, подтянув ноги к животу, и пыталась выровнять дыхание. Перед глазами взрывались разноцветные пятна, в голове стучали молоты, а в ушах стоял навязчивый, но в чем-то даже приятный шум – тихий и ровный, как шелест многочисленной листвы в летний день. Под щекой давили мелкие камушки, но, даже испытывая неудобство, чувствуя, как жжет попавший в раны песок, я не в силах была пошевелить даже пальцем – только лежала и дышала, чувствуя себя почти растением, впитывая сумрачный оранжевый блеск, освещавший мою вожделенную вершину. Я, наконец, добралась. Конец. Больше никаких восхождений, умоляюще подумала я, больше не выдержу. Позади грузно упал мой незнакомец – его прерывистые вздохи защекотали обнаженную спину. Возможно, это даже к лучшему, что я оказалась не одинока здесь. Было бы куда страшнее встретиться с неизвестностью и не иметь возможности даже ощутить чью-то молчаливую поддержку. Поддержку того, кто прошел столь же длинный и тяжелый путь, что и ты. Мне захотелось повернуться и сказать ему что-нибудь. Я смутно помнила, что люди любят так делать – говорить, утешать друг друга словами. Оперевшись на руку, я с трудом перевернулась. Он лежал на спине, глядя куда-то вверх, а его мощная грудь часто вздымалась. Я почти слышала, как бьется это нечто и в его груди, почти ощущала, поэтому вместо слов, которые не пришли мне в голову, я положила ладонь туда, где должно было быть у него оно – сердце. «Мы здесь. Мы здесь. Мы здесь», — повторяла я про себя, в то же время, прислушиваясь – какой он, мой собственный голос? Он очень отличался от того ехидного, заставлявшего вновь и вновь вгрызаться в горную породу и взбираться наверх. Мой голос оказался слабым, боязливым, дрожащим. Я все еще находилась там, во тьме, и боялась говорить громко – даже внутри себя. Но мужчина похоже не испытывал никакого страха. Морщины на его хмуром лице разгладились, и он накрыл мою руку своей. — Свет, — медленно проговорил он своим низким ровным голосом, – ты видишь его? Обращенный ко мне непроницаемый взгляд развеял все сомнения – он был слеп – этот ловкий и сильный мужчина, сумевший выбраться из кромешной бездны. Вот почему он ни на кого не нападал, вот почему не попытался сбросить меня вниз, когда мне удалось перегнать его. Я царапнула когтями его кожу, он сжал мою руку еще крепче. — Ты видишь его? – повторился вопрос. Внезапно родившаяся неприязнь снова утихла. В конце концов, разве я обманывала себя надеждой, что он не попытался соперничать со мной лишь потому, что почувствовал какое-то особое единение? Глупо было так думать, находясь на дне мрачного ада, борясь со зверьми и самой будучи почти чудовищем. Не я ли сбросила вниз тех троих? Не я ли вгрызалась в глотку тому мужчине, слизывала кровь с его соленой кожи? После этого несправедливо обвинять кого-то в том, что он не убил тебя лишь потому, что не мог этого сделать. Я не знала, смогу ли вслух ответить на вопрос моего спутника, но все-таки замотала головой, пытаясь разглядеть, в какое место мы попали. Сердце пропустило удар. Еще один. Из моей груди вырвался полустон-полувздох. Слепец перехватил мою руку чуть выше и притянул к себе. Дрожащая, как дыхание того ребенка, упавшего в бездну, я прижалась к нему, ища поддержку и с горечью думая, что я скажу ему? Солгать? Сказать, что вокруг все переливается красотой и блеском, что нам больше не надо бояться и истекать кровью? Но он сразу поймет, что это ложь – не зря он спросил, вижу ли я свет? Он сам заподозрил что-то неладное, ведь каким бы ни было его зрение, ощущение света трудно с чем-то спутать. Настоящего света. А этот таковым не был. — Здесь ничего нет, да? – шепнул он мне в ухо. Сдерживая слезы и пытаясь не глядеть по сторонам, я промычала что-то неразборчивое – я не могла говорить. Голос внутри меня повторял какие-то слова, но я не представляла, как можно облачить их в понятную речь. Только я открывала рот, как горло начинало отчаянно сдавливать. — Это факелы? – допытывался мужчина, успокаивающе гладя меня по волосам. Кажется так, да – кажется, они. Я смутно помнила, как зовутся эти пылающие головни, которыми живые привыкли освещать свой путь во тьме. Для них, наверху, он спасение, ибо они знают, что ночь сменится днем, и солнце засияет также пьяняще, как прежде, согревая, наполняя их жизнь смыслом. Но мы – иные. Выжатые, выеденные, выпитые до дна. Одного света факелов нам будет невыносимо мало, чтобы вновь стать чем-то целым. Мы – пустые оболочки – лезли, чтобы достичь чего-то невероятного, чего-то поистине чудесного и исцеляющего. А вместо этого, словно насмехаясь, неизвестные выставили вокруг дыры, из которой мы явились, круг жарких пылающих факелов. Скрипя зубами, я уткнулась головой в плечо моего бедного слепца, чья сила тела и самообладания притупляли мою боль. Если уж он – могучий и спокойный – не сумел добраться до истинного света, значит, я не виновата. Я сделала все, что могла и даже более. Прости меня, мой ядовитый смешливый голос, подстегивающий во тьме. Прости мне за то, что я не могу быть сильнее, чем я есть. Мысли в моей голове были столь громкими, что я не сразу расслышала дерзкий, упивающийся весельем, смех. Мой друг – будучи более чувствительным к запахам и звукам – напрягся, легонько встряхнул меня, заставляя вникнуть в поток хохота и отдаленной речи. — Развлечение знатное! – прогудел нечеловеческий бас, с какими-то странными нотками, и я, стремясь отдалиться от всего этого ужаса, прижалась к горячему телу слепца еще теснее. – Теперь кончаем с девкой! – я зажмурилась и задрожала, а хохот снова брызнул сотнями перезвонов. — Гарм? Гарм! Вперед! О, мой свет, отчаянно взвыла я. Стоило ли мне быть такой упорной, если ты оказался всего лишь обманной тенью, дымкой, навеянной болью, мраком и одиночеством? Мне следовало подумать об этом раньше – как только разум начал возвращаться – мертвецам нет пути к жизни. Да, они могут звать к себе живых смердящими гнилью голосами, завлекать, обещая покой от суетных забот, соблазнять вечным умиротворением, которое после оборачивается безумием. И это в природе вещей. Но мертвецы к жизни не возвращаются. Быть может, они идут дальше? Куда? Мне хотелось бы узнать об этом за минуту до своей второй гибели. Я сжалась, ожидая скорой расправы, а сильные руки убаюкивали меня в колыбели моего последнего отдохновения. Катившиеся по щекам слезы согревали холодное лицо и губы, а я все умоляла – пусть и мысленно, но жадно, безумно – оставьте мне мою никчемную первую смерть, оставьте. Я не хочу умирать снова. И, словно услышав мои безмолвные воззвания, в круг факельного света ворвался ветер смеха, легкости и жизни. Слова, прыгающие в бешеном ритме, звучали еще отчетливее, чем в моем сознании, но я сразу же узнала его. — Эй-эй, моя дорогая, будь благоразумна! Чем тебе не угодила эта кроткая овечка, столь трепетно прижимающаяся к тому, кто – по всем правилам – обязан был разорвать ее на клочки, а она – его? Беспрецедентно! Женский бас обратился в возмущенный рык. — Их двое! Двое! Одного – вон, прочь, обратно вниз! Пусть его разорвут те собаки, оставшиеся в бездне за то, что он так любезно вырвал у них из рук их вожделенную добычу! Если тебе нужна женщина – забирай, но мужчина останется здесь! Я похолодела еще больше, но, к своему невообразимому стыду, должна была признаться, что на сердце стало легче. Чувствовал ли мой друг то же самое, когда неизвестные силы желали низвергнуть обратно вниз меня? Пытаясь скрыть свои недостойные думы, я потерлась щекой о его плечо, молча говоря, что все будет хорошо – пусть это и было ложью, пусть, мы и не могли ничего сделать, ибо нашу судьбу решали другие. Но люди делают так – успокаивают друг друга, а нам хотелось быть похожими на живых людей хоть немного. Но мне и вправду не хотелось с ним расставаться. К счастью, мой плутоватый голос, кажется, пытался нас защитить: — Нет, моя могучая властительница Хель, твое обещание дороже всех сокровищ двергов, а потому, я уповаю, что ты его сдержишь! Поклявшись отдать мне то, что выживет и окажется на поверхности, ты не уточняла количество или пол, — затем тон его стал более льстивым. – Хорошая попытка провести меня, милая, хорошая! В искусстве обводить простаков вокруг пальца ты, со временем, можешь меня превзойти! — Уж не себя ли ты назвал простаком? – ехидно пробасила та, кого назвали Хель. Но ее затянувшееся молчание показывало, что она прельстилась таким изысканным комплиментом и самоуничижением своего собеседника. — Не будь ты моим отцом, я бы давно спустила на тебя Гарма! – наконец проворчала она. – Что же, эй вы! – она гулко закричала, оглушая и сотрясая все пространство своим мощным призывом. – Эй вы, продрогшие собаки… нет! Хуже! Испуганные кролики, которые вот-вот попадут ко мне на обеденный стол! Вы слышите? Конечно, слышите! Разве можете вы не слышать моего призыва, призыва своей матери, своей владычицы! Кто милостиво вернул вам ваши убогие тела, ваш захудалый вялый разум, ваше скудное сознание, и, наконец, ваши погрязшие в эгоизме и самолюбовании души! Вы страстно хотели жить, вы взбирались вверх, ведомые своей необузданной жадностью, и вот вы здесь! Подымитесь и идите сюда! Я – Хель, владычица Хельхейма, желаю взглянуть на ваши неприглядные лица! Столь страстно брошенные жестокие фразы, только углубили наш страх. Мы оба не двинулись с места, пока, прерывая набухающий гневный поток, мой голос – мягко, но не без скрытой презрительности, не сказал: — Ну же, подойдите сюда. Мой спутник осторожно разжал свои объятия, выпуская меня в холод мрачной пещеры, окутанной теперь таким отвратительным оранжевым светом. Неохотно отстраняясь, я подумала, что, будь у моего слепца одежда, я бы больше всего мечтала залезть под нее, как назойливое насекомое или маленький котенок и там, сжавшись на его груди в комок, повиснув ногтями на плечах, безропотно ждать исхода. Лишь бы только не видеть ничего, ни за что не отвечать, не испытывать страха, вынимающего душу. — Иди, — подтолкнул он меня, вставая на ноги. – Я за тобой. Вяло кивнув, и даже не задумавшись, что он не сможет этого увидеть, я обернулась к полукружной линии факелов, пытаясь вспомнить, откуда шли звуки речи. Меня охватило волнение, любое промедление казалось опасным, приближало к чему-то ужасному. Судорожно соображая, я двинулась вперед, щурясь от непривычного света, морщась от запаха дыма, крови и сырости, потому что в бездне пахло лишь одним – смертью. По мере того, как мы шли вперед, выйдя за пределы оранжевого круга и оставив позади себя смертоносную перевернутую воронку, по обеим сторонам нашего пути зажигались новые факелы. Я наделась, это значит, что мы на верном пути. Стены пещеры, в которой мы оказались, были черными, гладкими и блестящими. Мне хотелось прикоснуться к ним, но я боялась свернуть с прямой дороги, ибо мне казалось, что тогда гнилостный бас снова настигнет нас, а его – сердце подсказывало – лучше не злить. — Поживее! – напомнил он о себе. Я поспешно прибавила шагу, невольно опуская голову вниз, словно рабыня. Да и почему «словно»? Мы и были рабами здесь – мы все. И те, кто остался внизу – особенно они, и мы – чья судьба еще не решилась. Очевидным было одно – что бы нас ни ждало, мы все равно останемся под чьим-то гнетом, будем кому-то повиноваться. Разница была лишь в том, будем ли живыми или мертвыми? Размышляя об этом, я все больше понимала, насколько меня раздражает свет пламени. Он был вопиющим, злобным, насмехающимся – прямо как голос моего провожатого и нашего спасителя, с тем только отличием, что повода злиться на второй у меня не было. Факельный же свет будил во мне мстительную ярость, тоску, боль, а все это, сцепляясь в груди в тугой узел, рождало смертельное разочарование. Глупый-глупый свет, надсадно хрипела я в душе, отвратительный, гнусный, мучительный свет. Не тебя я жаждала, а твоего родителя. Я желала увидеть огненный пылающий шар жизни и надежды, а получила лишь тень и жалкие остатки, порожденные человеческой изобретательностью. — Долго ли нам еще идти? – тихо спросил слепец, касаясь моего плеча. Я подняла голову, силясь разглядеть дальнейший путь, и тут же остановилась. Больше некуда идти. Мы здесь. Дальше дороги нет. Опустилась ли я на колени от того, что желала выразить этим троим свое почтение или от того, что от страха мои ноги больше не держали меня или от того, что взгляд восседающей на троне властительницы заставил меня пасть ниц – не знаю. Но я припала к земле, словно дитя, просящее у своей великодушной матери отпущения всех грехов, а из горла моего вырвались рыдания. Хель загоготала, отбрасывая полог тьмы, скрывающей черты лица ее и обладателя спасительного голоса. Вокруг трона зажглось пламя. Она сидела на троне из костей и сухожилий, одетая во мрак и холод. Не женщина, но сама смерть. Высокая, до умопомрачения худая, с зачесанными назад выбеленными волосами, она являла собой устрашающее зрелище, способное поколебать всякую решимость. Бровей у нее не было или же они были настолько светлыми, что их нельзя увидеть – от того ее лицо казалось безжалостным. Орлиный нос с широкими ноздрями нависал прямо над плотно сжатым фиолетовым ртом, около которого виднелись жестокие складки. Впалые щеки отливали лиловым, а пронзительно серые безумные глаза на треугольном остром лице излучали хаос, смятение и гибель. Исторгнув из себя подобие ухмылки, женщина сжала подлокотники длинными костлявыми руками и склонила голову на тонкой шее набок. Было в ее манере нечто смертельно грациозное и требующее поклонения. На один миг я даже возжелала быть подобной ей – такой, которой не в силах отказать ни один мужчина. Никто не мог и не смел оспорить ее прав. Женщина, властвующая надо всем. Около ног ее сидел чудовищный пес. Раньше, когда у нас не было тел, его можно было не бояться – он страшен лишь для живых, но теперь, обретя плоть, я испытала страх. Мощные челюсти, шкуры – нет, только голые мышцы и струящаяся кровь. Каждое его движение сопровождалось омерзительным чавкающим звуком соприкасающихся влажных органов, выставленных наружу. На миг меня охватила жалость – можно ли назвать подобное существование жизнью? Не страдает ли это существо еще больше, чем мы? Слепец рядом со мной тоже опустился на колени – медленно и грациозно, словно в его душе и вовсе не было страха. Между тем, я силилась разглядеть фигуру стоящего рядом с троном – уверенная, впрочем, что там скрывается мой спаситель, мой благодетель. Мне страстно хотелось видеть его лицо, изъявить ему свою благодарность – пусть и неразборчивым мычанием. Спаси меня и сейчас, мой милосердный бог – ибо я была уверена, лишь бог может быть таким снисходительным – спаси меня от смерти. — Итак, — громогласно начала Хель, довольная, очевидно, нашим раболепством. Она высокомерно повернулась к своему собеседнику. – Раз уж так, то позволь спросить: на что тебе женщина? – Не дожидаясь ответа, она – к моему великому ужасу – поглядела на меня и, скривив рот, презрительно бросила: — Прикройся хотя бы волосами, бесстыдница. Я недоуменно взглянула вниз, затем – на своего слепца – чего мне стыдиться, да и разве я не мертва? От того, озарение настигло меня не сразу, а лишь в тот момент, когда, разгоняя занавеси тьмы, на свет не выступил мой прекрасный покровитель, владеющий магией ободряющих речей. Рассмотрев его лицо и фигуру, я почувствовала, как по пояснице у меня пробежала волна мурашек. Спохватившись, я кое-как прикрылась своими длинными черными волосами, только сейчас ощутив страшный стыд за свою наготу. Он был воплощением света и надежды, и я желала потянуться к нему – и потянулась бы, если б не эта пугающая богиня на троне из костей. Завидев мой умоляющий взгляд, рыжеволосый бог быстро приложил изящный палец к красным губам и подмигнул. — Иногда женщина пригождается больше мужчины, — сказал он, посмеиваясь уголком рта. – Особенно, когда нет необходимости махать мечом направо и налево. Выступив вперед, он оглядел нас обоих нарочито поверхностным взглядом, а Хель разразилась смехом. — Она, — ткнула богиня пальцем в мою сторону, — мертвечина! – затем фыркнула. – Впрочем, забирай, коли она уж так тебе приглянулась. Неужели мидгардские девы уже не услаждают божественный взор асов? Асы…. Услышав это короткое, но полное слепой надежды слово, я ощутила безотчетное благоговение. Значит, он – действительно бог. Ас. Зачем же он явился сюда, неужели за нами, почему защищает нас? Я подняла голову, не смея до сего момента глядеть на моего благодетеля чересчур долго, чтобы не обнаружить нашу с ним связь, но теперь не сдержалась. Он, в самом деле, выглядел как бог, как свет, что снизошел в мрачное царство смерти и страданий, чтобы своей благодатной рукой вырвать из лап мрака нас двоих. Намного ниже Хель, но и много выше меня или моего спутника, он был строен и величественен, отчего его фигура казалась здесь, в сырой тьме Хельхейма, такой непривычной. Кроваво-пламенные волосы находились в беспорядке, придавая своему хозяину несколько озорной вид, а брови – точно такого же оттенка – изгибались, как языки пламени, притягивая особое внимание к лицу и глазам. Неспешно прохаживаясь возле нас, он украдкой ухмылялся, как будто бы находя всю эту историю безумно забавной. Однако, в то же время, было в его изумрудном блестящем взгляде нечто, напоминающее лукавую решимость и готовность к отчаянным мерам. Он был весь начеку, весь подобран, словно рысь или снежный барс, и каждый его шаг был твердым, но мягким – почти кошачьим, несмотря на то, что на его ногах были тяжелые сапоги, а сам он не казался ни чересчур женственным, ни физически слабым. Фалды его плаща вздымались, как кобры – только лишь не шипели – а он, расслабленный и собранный, веселый и серьезный, легкомысленный и сосредоточенный – наслаждался и излучал уверенность, которая решительным холодом отзывалась и у меня в душе. — Мидгардские девы, говоришь? – наконец, подал голос он, и остановился прямо передо мной – так, что я могла разглядеть песчинки на носках его сапог. – Обыденность быстро вызывает скуку. Из-под занавеси спутанных волос, я бросила на него несмелый взгляд. Он глядел на меня сверху вниз – лукаво и пронизывающе, потом быстро улыбнулся, многозначительно повел бровями и обернулся к Хель. — Разнообразие, — поучительно изрек ас, — залог приятной и веселой жизни, знаешь ли. — Тогда на что тебе мужчина? — не сдавалась Хель, ее ноздри усиленно раздувались. Она язвительно добавила: — Он — тоже для разнообразия? Я взглянула на своего несчастного слепца. При словах Хель он даже не дрогнул, казалось, все происходящее для него ничего не значит. Он лишь молча, глядел вперед, на трон, но ничего не видел. — Он тоже долез, так что он мой, — возразил рыжеволосый, властно глянув на Хель. — Они оба мои, как договаривались. — Ты ничего не можешь забрать отсюда без моего разрешения, — прошипела богиня. — Конечно, — согласился мой бог, — поэтому я и предложил эту восхитительную игру. Ты не умеешь использовать ресурсы, которые тебе даны, чтобы скрасить свое блеклое существование. Я подсказал тебе преинтересную затею — ты получила удовольствие, а я — победителей. Честная сделка. — Ты не заключаешь честных сделок, — отрезала Хель. Видно, слова бога ее не убедили. — Неправда. И сейчас я докажу тебе это. Разве ты не результат одной из моих честных сделок? А твои братья... Услышав полный злобы рык Хель, я задрожала. — Да! Мои братья! – вскричала она, остервенело сжимая подлокотники чудовищного трона. — Ты получил оружие, а наша мать? Ничего. И то же самое я дам тебе – ничего! Голос бога заметно посерьезнел, но решимости в нем не убавилось. — Ваша мать получила вечную славу, как прародительница столь великих богов, как ты и твои братья, — спокойно возразил он. Хель замолчала. Она поглаживала Гарма по ушам, и пес — чудовищно огромный и ужасный — млел от ее прикосновений. Возможно, он был единственным существом в этом мире, кто получал от богини Хель нечто похожее на ласку. — Я отдам, — наконец сказала она, — но запомню, как долг. — Нет, — тут же возразил ас. — Опасно ходить в должниках у смерти. Пойми меня, дорогая, я свободен, словно огонь, и не хочу связывать себя тяжелыми оковами клятв, долгов или обещаний. Я заберу их сейчас, — он пожал плечами. — Придумай что-нибудь другое. — Хорошо, — криво улыбнувшись, произнесла Хель, поднимаясь со своего трона. — Гарм, — обратилась она к псу. Чудовище захрипело и потрусило за трон. Через секунду оно принесло своей госпоже что-то в зубах. С довольной ухмылкой богиня приняла из его челюстей длинный толстый кнут, и я почувствовала, как мое горло сдавливает еще сильнее. Снова боль. Снова. Выдержу ли я? — Ваши имена? — шепотом произнесла Хель, делая гигантские медленные шаги и в одну секунду оказываясь перед нами. Пламенноволосый бог фыркнул, однако ничего не сказал – лишь отошел назад, не отводя от нас взгляда. И хотя мое сердце гулко билось в ожидании предстоящего ужаса, я не могла и не смела больше умолять его вмешаться – даже мысленно. Он и так сделал много для нас, даровав этот шанс, долго защищая перед гневом Хель и теперь, кажется, добился нашего возвращения к свету. Осталось перетерпеть. Терпеть. Я сжала челюсти, глубоко задышала. Терпеть. Терпеть. — Сколль [1], — внезапно подал голос мой спутник, и, глядя в пол, поднялся с колен. Богиня не обратила на него никакого внимания, а повернулась ко мне. Ослабляющая дрожь пробежала по моему телу, а горло засаднило и сдавило, как будто в шею своими чудовищными челюстями вгрызся Гарм, и терзал-терзал, заставляя разум гореть в лихорадочной агонии. Не дыша и не двигаясь, я стояла на коленях, с ужасом понимая, что не помню своего имени, не могу произнести ни слова, и даже более – мысли и вовсе стремительно покидают мою голову. Сознание ускользало от меня, надсадно хрипя и спасаясь от вопящего страха, бьющегося о стенки моего существа. Туманные нити воспоминаний, которые я по крупицам восстанавливала совершая восхождение, теперь ускользали из моих пальцев. «Скажи ей», — повелел голос. Я вскинула голову и испуганно взглянула на рыжего аса. Я не помню. Кнут нетерпеливо дернулся. «Скажи что-нибудь!». В его голосе я вдруг с отчаяньем почувствовала злость и кипящую ненависть. Это естественно – приложив столько усилий, он кормил богиню увещеваниями, выдирал из ее когтистых лап наши жизни, а теперь успех всего оказался на грани краха из-за моего глупого страха. Я подтянула руки к горлу, убеждая себя, что с ним все в порядке, что я должна и могу говорить, что у меня есть язык и я не бессловесный зверь, способный лишь на нечленораздельное мычание и поскуливание. Продираясь сквозь преграды, мой голос – мой собственный голос – рвался наружу, чтобы спасти мою жизнь, а я ощущала, как в глазах скапливаются тяжелые слезы надсадной боли. — Ха… Хати [2], — захрипела я, цепляясь за горло. — Что? — возвысила голос Хель. — Хати, Хати, — с мольбой в голосе повторяла я. — Хати, — повторила Хель, смакуя имя на вкус. — Мне нравится. Она бросила игривый взгляд на рыжего аса. Тот пожал плечами, показывая ей, что она может делать все, что пожелает. Хель ухмыльнулась. Она повернулась к нам, и мы вдруг отчетливо увидели ее монструозную сущность — холодную и неподвижную, словно льды Нифльхейма — ни улыбки, ни эмоции, ни жалости, ни милосердия. Ничего. Глаза, словно дыры, зияющие раны на мертвенной бледности кожи, сверлили нас пристально и беспристрастно. — Хати, — пропела она, щелкая кнутом, — Сколль, — перекатывала она на языке, — Хати и Сколль. Два счастливчика, — она склонила голову, рассматривая нас. — Вы счастливы, что покинете Хель? — Мы счастливы не потому, что покидаем тебя, госпожа, а потому, что идем к свету, — спокойно проговорил Сколль. — Как у тебя хорошо подвешен язык, — промурлыкала Хель, вальяжно подходя, и касаясь концом кнута подбородка Сколль. Она подняла его, и долго вглядывалась в лицо моего друга. — Ты слеп, — прошептала она. — Мертвецы могут быть слепы? — Так же, как и боги, — в тон ей ответил Сколль. — Слепота приносит счастье, но не ее обладателю, — как-то тихо и веско ответила Хель, отступая назад. Она развернула хлыст. Сколль не дрогнул. Я напряглась, и метнула полный мольбы, опасливый взгляд в сторону своего аса. Несмотря ни на что, я ожидала, что он заступится за нас, но он взирал на происходящее с обескураживающим спокойствием. Хель повернулась ко мне. — Ты, бесстыдница, слабая и глупая девка, — с презрением оглядев меня с ног до головы, изрекла она. — Что дало тебе силы взбираться все выше и выше? Если бы явился только он один, — она ткнула кнутом в сторону Сколль, — сделка была бы честной, но из-за тебя Локи опять получит больше, чем заслужил. Что я могла сказать на это? Что прекрасный голос тащил меня за собой вверх, что я желала света, чтобы выбраться из этой гниющей дыры, где наши души подыхают, словно бешеные собаки? — Ты оглохла? — повысила голос Хель. — Я задала вопрос. Отвечай, почему ты сумела забраться сюда? — Я лишь хотела... — запинаясь, проговорила я, — лишь хотела... свет... — Лгунья! — вскричала Хель, и тут конец кнута обрушился на мои плечи. Я исступленно закричала, хватаясь за спину, желая утешить свое бедное искалеченное тело. По моим щекам потекли соленые слезы. Снова вскинув кнут, богиня завопила: — Говори правду! — Голос! Голос! – провыла я, обессилено припадая к полу, и, закрыв голову руками, забывая, что должна скрывать свое нагое тело от глаз рыжего аса, и со страхом ждала, когда хлыст снова настигнет меня. Спину нещадно жгло, рот наполнился кровью от прикушенного языка и щек. Я похрипывала и стонала, как загнанный зверь, по телу пробегали болезненные конвульсии. Наступила тишина. Хель опустила хлыст. — Какой голос? — вкрадчиво спросила она. Ведь не будет ничего страшного, если я скажу... Ведь это не его силой я взобралась к выходу, не его силами я отбивалась от нападающих, не его... — Твой голос, — вдруг услышала я. Это был Сколль. — Мой? — злясь, переспросила Хель. — Я ничего не говорила! Ни тебе, ни ей! — Это не правда, — возразил Сколль. — Оба мы и твой гость, слышали твой смех и можем подтвердить это. — Мой смех! — фыркнула Хель. — И что же, чем тебе помог мой смех? Я судорожно подняла голову, и понятия не имея, как продолжать обман Сколль. — Я хотела увидеть... — задыхаясь, сказала я, — тебя... мы никогда не видели... Хель запрокинула голову и надрывно захохотала. — Слышишь? — обратилась она к асу. — Ты слышишь? Вот такие они — мои верные подчиненные. Сам-то ты этим, небось, не можешь похвастаться? Они ползли сюда, боролись, как животные, чтобы лишь увидеть меня? Как тебе это? — Честь тебе и хвала, — отвесив шутливый поклон, сказал ас. — Тогда тем более не стоит беспокоиться, отпуская их. Они все равно останутся верны тебе. — Твои шутки столь же глупы, как и раньше, — заметила Хель, хмурясь. — Да, и ты — моя лучшая, — подмигнув, ответил бог. В тот же момент, хлыст Хель метнулся в его сторону, туда же прыгнул Гарм. Рычащий крик Хель заполнил залу. Сколль быстро помог мне подняться и схватил за руку. «Уходите!» – раздался голос в моей голове. — Уходим! — повторил Сколль. Должно быть, он тоже слышит, подумала я, почувствовав какую-то детскую обиду или, скорее – ревность. Не одной мне бархатный голос шептал слова ободрения, не одну меня он вел к негасимому свету, а я – глупая – возомнила, будто бы он избрал меня. Поддаваясь сильной хватке Сколль, я кинулась вперед, обдирая стопы об острые камни, а там, за нашими спинами, владычица Хель бушевала, подобно буре, изливая на рыжего аса свой неистощимый гнев. У нас было совсем немного времени, а Сколль, хоть и взял поначалу на себя верховенство, не мог найти нам выход. Я огляделась, пытаясь понять, куда можно отступить. Вокруг ни врат, ни дороги, только факелы и разгневанная Хель позади. — Наверх, — Сколль потрепал меня по плечу. – Там ветер. Я заскулила – снова лезть, взбираться, царапать кожу о горную твердь. Не обратив на меня никакого внимания, Сколль ловко вцепился в стену, быстро переставляя ноги. Я упиралась, но лай Гарма за спиной подстегнул лучше любых уговоров. Камни в пещере крошились, раздавались щелчки кнута, смех рыжеволосого бога и его неучтивые, но остроумные реплики, которыми он подогревал гнев Хель, тем самым отвлекая ее внимание. А мы, тяжело дыша, не глядя назад, быстро и остервенело, как животные, взбирались вверх – на сей раз навстречу неизвестности. Но если в тот раз мы стремились к свету, то сейчас сами были жертвой, целью, за которой погоня может вот-вот начаться. Тем временем позади как будто бы все затихло. «Вперед», — услышала я в своей голове и возликовала. Значит, ему удалось уйти, значит, мы почти в безопасности. Что нас ждет теперь? Мое сердце восторженно застучало, а дыхание сделалось рваным. Набравшись терпения, мы лезли вперед, пока я – убаюканная сладкими мыслями о жизни, свободе и солнечном свете – не поняла внезапно, что больше не слышу над ухом тяжелые вздохи Сколль. Только хрип Гарма доносился снизу и басовитые выкрики, которых я уже не боялась. — Сколль? – позвала я, холодея. В ответ – тишина. – Сколль? Закусив губу, чтобы не зарыдать от выпавшего на мою долю кошмара, я сделала рывок вперед, рассудив, что со своим предполагаемым одиночеством смогу разобраться тогда, когда выберусь на твердую землю. Долго ждать этого не пришлось. Уже через несколько мгновений изнурительного подъема, я нащупала землю, заскребла по ней ногтями и с величайшим трудом втащила себя на негостеприимную шершавую поверхность. Подъем выжал из меня остатки сил и самообладания, и, как только мои руки освободились, я зажала рот и беззвучно зарыдала. Это было выше моих возможностей, больше, чем я могла выдержать, а теперь я к тому же и осталась одна. Снова позвать Сколль я не решилась – слишком уж было тихо, да и сказать, как далеко внизу осталась Хель, я не могла. Что если она услышит меня? Но, в любом случае, у нее имеется Гарм, которого легко можно пустить по следу…. Эта мысль несколько привела меня в чувство, ибо я ощутила липкий страх. Если меня обнаружат, я снова попаду в бездну – на сей раз, скорее всего без очередного шанса выбраться в мир живых. Поэтому, оттерев лицо волосами от горючих слез, и тихо всхлипывая, я неловко приподнялась, проверяя, могу ли вообще сделать еще хоть один шаг. Ноги плохо слушались – бесчисленные царапины и раны вдруг отчаянно заныли, а боль в исхлестанных плечах пригибала к земле. До крови кусая губы, я потащилась дальше – во тьму, ибо факелов здесь не было – наслаждаясь лишь одним легким ветерком, пусть и спертым, пусть и дурно пахнущим, но таким прекрасным. — Сколль? – шепнула я одними губами. – Сколль? Но в ответ снова ничего, только еле слышный посвист ветра и перезвон падающих капель. Я брела долго, размышляя и печалясь. Раз или два в голову мне даже приходило, что лучше бы было сидеть внизу — там хотя бы утешеньем служила полная бессознательность и тьма, от которой не резало глаза. Времени там не было, не было боли и мук неизвестности. А что будет теперь? Сколль ушел, бросил меня, голоса больше нет, а Хель и ее верный Гарм наверняка уже пустились по следу... Нет и света — никакого утешения. А я нага, и холод теперь приносит не только удивление и восторг новизны, но и дрожь, а с ней усталость. — Сколль? – застонала я, ощущая, что вновь теряю решимость. Как же мне там, внизу, хватило силы и воли, чтобы наброситься на того человекоподобного зверя, рвущего глотку мертвой девчонке? Теперь я ужасалась этому, и не могла даже допустить мысли, что пойду на что-либо подобно сейчас. Отчего я вообще сделала это? Я напряглась, ибо в глубине моего существа взметнулись какие-то прискорбные колючие воспоминания, принадлежащие той, другой женщине, не знающей имени Хати, не откликающейся на него. Как же звали ее? А Сколль – это его настоящее имя? И если так, то как объяснить, что он свое имя помнит, а я – нет? Обессиленная такими размышлениями, я, нащупав во мраке какой-то валун, осторожно присела на него. Поджав под себя ноги и укрывшись волосами, чтобы хоть как-то сохранить драгоценное тепло – отныне я страшно страдала от холода, ибо, вероятно, уже не была полностью неживой. Зубы стучали чаще, чем капель, в горле застыла слякоть и боль. Что же, должно быть, несмотря ни на что, Хель все же довольна результатами этого состязания…. На одного мертвеца больше, на одного меньше – так уж велика разница? Однако она, скорее всего, не была уверена, что улизнуть сумеет хоть кто-то. Да мы бы и не смогли – все благодаря моему пламенноволосому богу, чей голос и невидимая рука подталкивали нас к вершине. Но зачем он разыграл это представление, зачем потребовал нас со Сколль? Зачем мы нужны ему? Зачем он отвлек Хель, открывая нам путь к свободе? Быть может, милостивые боги хоть некоторым избранным даруют шанс провести свою вечность не в темных палатах Хель, а в месте куда более радостном, и мы со Сколль были для этого выбраны? Потому бог пришел за нами? Хотелось в это верить, но тогда становилось не ясно, отчего теперь этот голос умолк, не желая указывать мне дальнейший путь. Обхватив голову, я сидела, безучастно вглядываясь в вихри темного потока, подгоняющего песчинки, и пыталась найти хоть один ответ на многочисленные вопросы. Размышления мои текли вяло, отчасти из-за усталости, отчасти из-за пережитых бесчисленных страхов и лишений, к которым я не была готова. Ведь я обычная женщина. Вернее, когда-то была ей. Так почему, еще один мучительный вопрос, почему асы выбрали меня, а не кого-то другого? Откуда-то издалека донесся протяжный вой – как будто заскрипела ветхая дверь на старых петлях – я вернулась чувствами в сырость холодной пещеры. Кое-как поднявшись, я жалобно обхватила себя руками и медленно побрела вперед. Может быть, мой бог и выторговал мое спасение, но выторговал ли жизнь? От Хель нельзя было ожидать излишнего милосердия, и я грустно подумала о том, что Сколль выбрал правильное решение – оставить меня и спасаться самому. Он и так дал слабину там, внизу, и теперь я не могла корить его за бесчувствие. Натыкаясь на камни, я тащилась вперед, падала и вставала снова. Холод казался нестерпимым, и я страшно боялась остановиться даже на мгновение, ибо подозревала, что тогда мне недостанет сил продолжить путь. Могу ли я замерзнуть насмерть? – вот какой вопрос мучил меня. В конце концов, голова моя стала такой тяжелой, а тело истерзано до такой степени, что я брела, желая всем сердцем лишь одного – избавления. Может, даже возвращения обратно вниз, в гибельную перевернутую воронку забвения, где душа, трескаясь на куски, лишает мертвецов разума, сознания и всех чувств. Лишь бы не было больше боли – об этом я беззвучно умоляла, зажав рот ладонью и пытаясь заставить себя прекратить рыдания. Мое тело содрогалось, раны жгло, кроме того постепенно я начинала чувствовать еще кое-что. Голод. Страшный безотчетный звериный голод, надежды на утоление которого у меня не было. Выберусь ли я отсюда? Если бы я могла хотя бы знать, сколько осталось пройти, может, это придало бы мне сил. Но как ни призывала я к себе своего покровителя, выведшего меня – пусть и к ложному, но все же свету, он не приходил мне на помощь, не желал облегчить мои муки. Я не помню миг, когда моя душа изменилась. Скорее всего, метаморфозы произошли постепенно. Мое существо украдкой подтачивали усталость, беспокойство, страдания, обида и волчий голод, через некоторое время ставший во тьме моей единственной путеводной звездой. Вместо голоса теперь меня вел он, сладко обещая, что, в конце концов, что бы ни встретилось на моем пути, я сумею утолить свою жажду. Это казалось надежнее, чем бодрые увещевания насмешливого бога, и я покорно отдалась своим потаенным желаниям. По мере моего продвижения, пещера как будто бы начала расширяться, а впереди слышались какие-то странные, неотчетливые звуки. Тьма расступалась. Это навело меня на бессвязные размышления о свете, о жизни, о том, чего я жаждала, подтягиваясь вверх на истерзанных руках. На мгновение это вернуло мне способность ощущать себя как нечто живое, мыслящее, ведомое не только животным голодом, но эта вспышка длилась недолго. Желудок свело, я поморщилась, чувствуя, что лицо стянули высохшие дорожки слез, и поняла – надежды больше нет. Что бы ни было там – впереди – это никогда не кончится. Эта дорога. Разве мертвецам позволено возвращаться к жизни? А я была мертва – безоговорочно мертва. И теперь уже не только телом. Лишившись чувств и надежд, я стала еще хуже, еще бесплотнее, чем была ранее. Свет, подрагивая, гас в глубине моей души, и в предсмертных судорогах бился о никудышную мою оболочку. Свет. Я жадно сглотнула. Я была очень голодна. Словно не понимая, что пожираю самое себя, я сделала мощное глотательное движение и сладко причмокнула, когда светящийся шар, перемещаясь откуда-то из груди, осел в моем ненасытном желудке. По окоченелым членам сразу прошла теплая дрожь, в глазах прояснилось – голод стал еще нестерпимее. Но все же, стало лучше, правильнее. Ожоги моего сердца, причиненные назойливыми метаниями маленького внутреннего огонька, наконец, начали исцеляться. Это была в чем-то приятная, а в чем-то безумно пугающая перемена. Навострившись, я услыхала позади себя далекий-далекий вой Гарма, и внутри меня вскипела злоба, желание, чтобы эта отвратительная псина поскорее явилась сюда – чтобы я могла растерзать ее. Взглянув на свои руки, я увидела блеск длинных когтей, но не удивилась. Видеть я тоже стала лучше, недоставало одного – шкуры, хорошей теплой шкуры, которая будет согревать меня, заменяя потерянный внутренний огонь, оказавшийся такой изнурительной, причиняющей неудобства, ношей. Видно, тогда я и начала оправдывать ожидания богов, ибо тут же, явившись практически из ниоткуда, передо мной образовалась расселина, а в ней, переливаясь и серебрясь, замерцал длинный мост, сплетенный из толстых стальных вензелей. Он опасно покачивался, но это была единственная дорога вперед. И я, мудро рассудив, что второй раз погибнуть все равно не смогу – во-первых, а во-вторых, даже если и смогу, мне до этого нет особого дела, осторожно ступила на мост. Тут же мне чуть не пришлось за это поплатиться, ибо дорога была столь скользкой и ненадежной, что я лишь чудом не полетела вниз, в непроглядный мрак. Предпочитая больше не рисковать, я почла за лучшее передвигаться ползком. Я не знала, сколько времени длился путь, но мне показалось — целую вечность. Вскоре меня коснулось дыхание — шумное, но мерное и успокаивающее. Когда мост, наконец, закончился, я ощутила под руками нечто похожее на траву, но жестче и гуще. Голова налилась тяжестью, а глаза слипались. Я подумала, что стоит еще раз позвать Сколль, открыла рот, но из него не исторглось ни звука. «Ты на месте», — сказал мой бог. И я уснула. Воспоминания о том первом сне, что я увидела, выбравшись из бездны, подсказывают, что, то был последний – прощальный – дар Хель мне, ибо только таким образом она могла напоследок напомнить о своей вечной власти надо мной.***
Я умиротворенно бреду по траве, но не чувствую ее под ногами, и все вокруг как будто бы ненастоящее, и в то же время, я отчетливо осознаю, что все это когда-то могло быть, ибо ничего из окружающего меня не вызывает ощущения новизны. Я радостна, спокойна, как дитя, и наслаждаюсь окутавшим землю закатным туманом. Нет усталости или голода. Шагая по склону холма, я припоминаю, что это мой обычный путь, что я часто взбираюсь сюда – по разным причинам. Иногда, чтобы полюбоваться на вид вспенившихся волн, иногда, чтобы загнать домой заигравшуюся Ирдис, но чаще всего, измученная долгой разлукой, для того, чтобы высматривать на краю туманного горизонта тихоходные кнорры [3], которые привезут мне, наконец, его. Нахлынувшая радость полностью заполняет меня. Да – скоро, очень скоро – он возвратится ко мне и, — я уже дала себе слово – в этот раз мы презреем все чужие советы, отринем все препятствия и вознесем общую молитву светлому Фрейру, дабы он осветил наш союз своей наищедрейшей рукой. И так мы оба ждали довольно – мы сумеем нажить свое добро вместе, вместе создадим свою жизнь, не будем ожидать, вынужденные страдать в столь частых разлуках, когда он – мой будущий муж – уходит в каждое торговое путешествие, оставляя меня одну, незащищенную его кровом и его именем. А ведь мне уже так много лет. Следует еще успеть родить сына – много сыновей, и, может быть, дочь – такую же, как моя дорогая жизнелюбивая сестра Ирдис, скачущая по лугам, подобно жеребенку. Я сжалась, испытывая сомнения. Смогу ли я исполнить свой долг? Только это меня страшит. Мать подбадривает, но все уговоры меркнут перед тем фактом, что в нашей семье одна за другой всегда рождались одни девочки – всего пять девочек, три из которых умерли совсем маленькими. Осталась только я – самая старшая – и Ирдис – самая младшая. Моля Фрейра и Фрейю о помощи, я вдруг опускаю взгляд к земле и вижу что-то краснеющее в пожелтевшей траве. Что это? Я взвешиваю на руке круглый гладкий плод, просящийся, чтобы его поскорее вкусили. Яблоко. Откуда оно здесь? Ведь яблок осталось сейчас совсем мало и, страшно подумать, будто ими кто-то станет разбрасываться. К тому же, их теперь отдают только тем, кто остался защищать поселение – тем, кто остался, не отправившись в плавание на кноррах… Меня передергивает от дурного предчувствия, и я, подобрав платье, спешу вверх на холм. Мои пальцы дрожат, и я уговариваю себя, что, возможно, воин, оставшийся на стреме, увидал прибывающие кнорры и от радости растерял весь свой провиант. Но обманывать себя трудно, и мой взгляд заволакивает туман страха, как яд очи коварнейшего бога Локи, корчащегося в цепях в ожидании Рагнарёка. А наш собственный уже близко. Хватаясь за чахлые травинки, я взбегаю на вершину. Первым вижу распростертое среди рассыпавшихся яблок тело одного из воинов, с торчащей из груди стрелой. Три грязных черных пера слегка подрагивают на ветру. Когда я – уже заранее зная, что увижу – перевожу свой взгляд на гладь воды, яблоко падает из моих ослабевших пальцев. Оно катится к остальным, погребальным кругом обступивших того, кто уже обрел свое место в Вальхалле, и яблокам предпочитает теперь пенную брагу, подносимую прекрасными валькириями. Ему уже все равно. Ему уже плевать, что к нашим берегам пристали два корабля. Не кнорра. Низкие борта драккаров качаются в тихих волнах. Там совсем немного лучников, больше – тяжеловооруженные воины, которые уже закопошились и, наливаясь боевой яростью, готовятся к своей великой битве против горстки женщин, детей и стариков. Я глупо гляжу дальше – на горизонт, решая, что делать. Остаться здесь и пасть первой? Нет особой разницы, сегодняшней ночью погибнут все, и какое дело до того, кто станет первым, а кто последним. Глаза мои увлажняются при воспоминании об Ирдис. Спотыкаясь, я мчусь вниз. Я знаю, что мои надежды тщетны, и в голове вертится история об асинье Идунн, которую пламенноволосый Локи заманил к врагу, прельстившемуся божественным яблоками. Точно так же он, искусный лжец и покровитель плутовства – направил умы этих людей, дабы они, приплыв сюда, разграбили и уничтожили все. И в отличие от Идунн и ее яблок, которых боги затребовали обратно, никто не явится в Хель, чтобы сопроводить нас обратно в мир живых. Пока я бегу в моем сердце все сильнее нарастают боль и гнев. Хочется рыдать от того, что все это происходит теперь, когда мое счастье кажется таким близким, от того, какая может постигнуть – и постигнет – судьба нас всех. Нам часто рассказывали о побоищах, которые устраивают между собой кланы, и я слишком хорошо представляю себе, что нас ожидает. О, бедная-бедная Ирдис, ломаю я руки с отчаяния, как же мне спасти тебя? Не лучше ли избавить от страданий прежде – своей рукой? Запах гари щекочет ноздри. Не останавливаясь, я пристально вглядываюсь в контуры длинных домов, и тотчас понимаю, что сосредоточений дыма намного больше, чем очагов, которые они могли бы разжечь. Все горит. Враги наши пришли и со стороны леса, и с моря, чтобы покрепче сжать свои смертельные тиски. Я кричу, обливаясь слезами, злясь сама на себя, что не родилась мужчиной, что не родилась, в конце концов, конем – чтобы Ирдис могла усесться на мою спину и сбежать; волком – чтобы разорвать столько глоток, сколько понадобится, чтобы защитить ее. Запоздало я думаю и о матери, но спасти ее невозможно. Слишком гордая, слишком бесстрашная, она никогда не оставит свое жилище, в котором жили когда-то они с отцом, ушедшим от нас так рано. Был бы он тут, он бы сумел защитить нас всех, всех…. И мама попытается. Она – любит шутить мой больше не будущий муж – более всех прочих мужчин заслужила место в Вальхалле. Ненароком вспомнив о нем, я стискиваю зубы, ибо сейчас — когда он далеко – есть другие, кто нуждается в моей заботе. Я провожу ладонью по глазам, пелена слез мешает видеть. О боги, о боги, как все может оборваться так внезапно? С несмелой радостью я вижу маленькую фигурку, отчаянно бегущую навстречу. Даже с такого расстояния, я готова поспорить, что это моя дорогая умная сестра, которая, заранее зная, куда я отправилась, ищет защиты в моих объятиях. Я хочу закричать, сказать ей, чтобы она поворачивала и бежала вдоль берега, прочь от леса и моря, где ее ждет смерть, но вовремя спохватываюсь, боясь привлечь внимание своими криками. Я даже машу руками, призывая Ирдис молчать. Но она не может. Хрипя и рыдая, она рвется вперед, а он – угрожающий и яростный – незаметно отделившись от размытого дымом силуэта поселения, мчится за ней. Он быстрее, но ей плевать, она видит спасение в объятиях своей сестры – в моих объятиях – и я вижу это в ее взгляде, хотя она все еще достаточно далеко. От этой мысли мне становится тошно и холодно. Уж я-то знаю, что мои руки не исцеляют, не защищают от стрел и копий, а я сама жалкая спасительница, способная лишь отсрочить страдания, но никак их не предотвратить. — Эдда! Эдда! – кричит она, протягивая руки, становясь все ближе и ближе, и я уже могу различить на ее миловидном детском личике ужасающий страх, льющиеся из глаз непрекращающимся потоком слезы. – Эдда! Эдда! Я с улыбкой принимаю ее в свои последние объятия, потому что это единственное, что я могу для нее сделать. — Все хорошо. Бояться не надо, — шепчу я ей, и вдруг мы обе валимся на землю, и мою Ирдис грубо отрывают от меня. Я уже не плачу – ее мучения кончились. Она лежит ничком, а в ее спине безобразная глубокая рана от топора. Я поднимаю глаза на него. — Ты старше, — глумливо бормочет он, делая шаг вперед, давая мне вдоволь насытиться видом его отвратительного, искаженного гневом, лица, его топором с изогнутой рукоятью, его запахом – смесью навоза и браги, какую пьют во славу предстоящих смертей. Он уже выпил и за Ирдис, и за меня, может, за кого-то еще. За нас уже опустошили чарку. Мотнув своей грязной гривой, он облизывает губы, мигом оказывается рядом, а потом, пользуясь моим замешательством, хватает за горло и притягивает к себе. В лицо ударяет запах гнили и смерти. — День короток, — сально басит он, проводя носом по моим волосам и отвратительно самозабвенно вдыхая их запах. — А ночь будет длинной... Она и вправду была. Я не кричу, потому что когда тебе перерезают горло, ты не можешь кричать. Не можешь говорить. Ты умираешь.***
Проснулась я снова во тьме, и, обретя способность чувствовать и понимать, испугалась, нащупав под собой траву. Мне мнилось, будто я заснула в момент, когда мой мучитель дыхнул в меня своим смрадом, и теперь проснулась для того, чтобы он сотворил со мной, что угодно – по своему желанию, и подо мной все та же мягкая трава, а небо накрыло покровом ночи. Ощерившись, подобно зверю, я приготовилась, ожидая, когда коснутся спины липкие грязные руки, но ничего не происходило. Вокруг существовали лишь тьма, холод и сырь, а земля подо мной как-то странно подергивалась. Меня безжалостно затопила волна воспоминаний. Хель. Я мертва. И нет никакой молодой девушки, ждущей маленький кнорр из далекого путешествия. Я попыталась произнести услышанное во сне имя, но его звук ускользал от меня, как ящерица выскальзывает из рук ребенка. Одно успокаивает меня – в этом имени не было ненависти. У этой женщины было другое имя. Какое – так уж важно? Захотев встать на ноги, я потерпела неудачу, и, заскользив по траве, тихо охнула. В ту же минуту, колебания земли стали совсем уж отчетливыми, и тишину разрезал тяжкий протяжный хрип – словно задвигалась многовековая глыба. Испугавшись, я потеряла равновесие и рухнула на гладкий пол, в лужу чего-то липкого и дурно пахнущего. От этого запаха к горлу подступила тошнота, и я, исступленно заметавшись, тяжело дыша и дрожа всем телом, отползла подальше. Что-то было здесь – нечто исполинское, древнее и злобное. Я потянула руки к ушам, чтобы не слышать громоподобного рычания, доводящего до края безумия. Метнув взгляд в сторону, я успела заметить белеющее в темноте тело, сжавшееся в дальнем углу. Сглотнув, и не желая оборачиваться, я с неистово бьющимся сердцем, подползла к Сколль – это был, конечно, он – и, схватив его за плечо, начала с силой трясти. — Сколль-Сколль, — скулила я, как собака, забывая, что еще совсем недавно, до сна, никогда бы не позволила себе подобного, что желала тогда лишь одного – утолить свой голод. Теперь же все мысли и чувства вновь вернулись ко мне, хотя на дне моего существа все еще плескался отчетливый гнев, приправленный обидой и какой-то неодолимой жаждой. Я пыталась разбудить Сколль, хотя бы с надеждой, что его мягкий успокаивающий взгляд прогонит эти странные звериные побуждения. Но Сколль не просыпался, даже не двигался, а я, слепо шаря по его телу, и вздрагивая каждый раз, когда позади раздавался рык, звук тяжелых шагов или звон, тщетно шевелила губами, пытаясь исторгнуть из своего горла речь. Я помнила, что могу это, но сейчас страх навалился на меня с такой силой, что воли больше ни на что не хватало. — Сколль… — все же сумела выдавить я, прижимаясь лбом к его неожиданно горячей, даже опаляющей коже, и тут же отстраняясь. – Сколль… Прикасаясь к нему, я обнаружила, что, к тому же, его тело как-то странно обгорело и покрылось ожогами, став на ощупь каким-то шершавым. — Сколль, — позвала я. — Он не услышит тебя, — пророкотало сзади. – Его дневные труды были столь тяжелы, что он проспит всю ночь. Звук этого голоса так потряс меня, что, застучав зубами, я вцепилась в Сколль, не зная, где мне еще искать защиты. Это было страшнее, чем бездна, страшнее, чем сон, страшнее, чем Хель, ибо теперь я каким-то образом понимала, что бежать больше некуда, что бег будет отныне лишь один, по одной и той же дороге, и мне он не придется по нраву. — Отпусти… отпусти нас, — промычала я, еле волоча язык, и смаргивая слезы на обожженное плечо Сколль. Мы всего лишь хотели к свету, к теплу – теперь обречены страдать, не зная за какие грехи. Разве моя смерть была чрезмерно позорной? А Сколль? Мне плохо представлялось, что кто-то подобный ему может быть трусом или предателем. — Куда? – прорычало сзади, и что-то с хлюпаньем обрушилось вниз. Нечто заклацало челюстями, зазвенела цепь. Волосы у меня почти поднялись дыбом, когда в голову закралась догадка о том, кто это может быть, но я так и не повернулась. Моя жизнь была в руках богов – если она им не нужна, они позволят Волку забрать ее, если же они все еще видят в ней какую-то нужду – мы со Сколль спасемся. Так я думала. — Так куда? – клокотал Волк. – В Мидгард? Или к асам? – послышался булькающий смех, и он повторил издевательски: — К асам? Скажи мне, девчонка! — Вальхалла, — пролепетала я, зарывая испачканные волчьей кровью пальцы в свои волосы. Голова раскалывалась, тело болело, выхода не было. Я желала умереть во второй раз. И я уже знала, что мне скажут в ответ. Снова смех. — Много хочешь! Сколль – быть может, а ты? Тебе там места нет, — он лязгнул челюстями, — а куда отправишься ты? Обратно в Хель? — В Хель, — эхом откликнулась я. Да, может, в Хель даже лучше – тишина, покой, нет мыслей о свете, о надежде. Забвение. — Твои желания ничего не значат, — проговорил Волк. Тяжелые лапы переступили с ноги на ногу. — Все уже решено. Нынче днем Сколль совершил свой круг, сейчас начнется твой — готовься. Слезы брызнули у меня, а душа зажглась пламенем ненависти. О, ядовитый хитроумный голос, вырвавший меня из Хель! Наивно было полагать, будто ты желаешь лишь помочь двоим мертвецам, вечно страдающим в царстве смерти. Мы нужны им – источникам всякой воли – для исполнения чего-то, как орудие, как меч или копье, вернее, как стрела, выпускаемая туда, куда пожелается лучнику, но вот беда – потом он не утруждает себя их подобрать. Они так и остаются – кто в болоте, кто в зарослях вереска, кто навсегда в стволе старого дуба, покуда, наконец, срастается с его сердцевиной навечно. — Подойди сюда, — сказал Волк. Я встала, не смея сопротивляться прямому приказу. Во мне бурлила ярость, вновь возвратившееся ощущение голода, жажды решать самой, жажды не подчиняться, но в то же время, желания вонзить зубы в того, в кого мне укажут, чтобы выплеснуть обиду. Мы были уже обречены. Бессильны против воли богов. Они вынули нас своей дланью из омута Хель, и теперь только в их власти было делать с нами все, что пожелается. И глупо было воображать, будто мы со Сколль могли бы этому помешать или попытаться воспротивиться. Я встала, медленно повернулась, старательно отводя глаза, не желая глядеть на это чудовище, чье имя живые боятся называть. Покачиваясь и смотря себе под ноги, я сделала пару неуверенных шагов вперед. — Ближе, — повелел Волк. Он не приказал мне поднять взгляд, но в его тоне отразилось недовольство. — Еще ближе, — сказал он, после того, как я приблизилась еще немного. Вздрогнув, я подалась вперед, тут же погружаясь в неожиданно мягкий мех, ошибочно принятый мной до этого за траву. И хотя он дурно пах, было что-то манящее в ощущении ударов громадного сердца, бьющегося под толстой шкурой. Мне вдруг захотелось приникнуть к нему, ощутить этот исходящий от Волка бессмертный импульс, ибо мое сердце по сравнению с его было настолько маленьким, что почти не существовало. Я погрузила руки в грязную шерсть и прикоснулась к шершавой коже. Волк вздохнул, и его бока раздулись, словно меха. Меня чуть не отбросило в сторону. — Одноглазый думает, — лениво произнес Волк, часто дыша и давая мне почувствовать жизнь и биение своего сердца, — что все идет согласно его плану. Пусть думает. Вы должны делать вид, будто это действительно так. Если вздумаете проболтаться, что видели меня – Локи стянет с вас ваши шкуры и заставит грызть друг друга до скончания веков. Я прикусила губу, представив, как Сколль терзает мою плоть. Он силен, он будет причинять мне боль. — Не обольщайся, думая, что вы избраны богами и оттого вас вызволили из Хель, — продолжал Волк, — это не так. Подошли бы любые. Лишь бы мертвые. Мертвые выносливы. Не боятся жары, холода, усталости, голода... — Я боюсь, — отозвалась я, не понимая, отчего вдруг моя ненависть прошла, и меня затопило спокойствие. Прислонившись к горячему боку Волка, я закрыла глаза и слушала звуки его жизни. Все-таки, какой-никакой, а он – тоже бог – а значит, подобен отцу или матери, которых надо слушаться, ведь они знают лучше. Он – как и они – не причинит вреда. Все это время мне хотелось почувствовать себя в безопасности, и только сейчас, прильнув к пульсирующему скованной силой телу, я, наконец, обрела подобие покоя. И пусть он хоть тысячу раз чудовище. — Ты женщина, — проворчал Волк, — женщины боятся страха. Стоит тебе прислушаться к себе, и ты поймешь, что можешь обходиться без пищи, без огня и прочей ерунды. Я промычала что-то в ответ, и поняла, что не желаю спорить. Может, он и был прав. Но притаившаяся ненависть все равно всколыхнулась – боги снова думали, будто знают все лучше всех. — Зачем мы здесь? – с трудом выговорила я. — Чтобы послужить цели, — ответил Волк. — Вернее, целям. Подгонять небесные светила, как того желает Всемудрый, и покончить с ними, когда придет день — как того желаю я. — Подгонять? – я удивилась, ощутив, что мой голос постепенно крепнет. — Ты правильно расслышала. Сунна и Мани ленивы и ничего не боятся — асы далеко. Им нужны пастухи, которые не дадут им сбиться с пути. Вы будете ими. Сколль уже встретился с Сунной, пока ты спала. Он хорошо справился. — Потому он весь в ожогах, — догадалась я. — Обычный человек или даже ас давно бы сгорел в пламени Сунны, но для Сколль это не более чем чересчур знойный день слишком жаркого лета. К тому же, он слеп, и его глаза не страдают так, как страдали бы любые другие. Он видит лишь расплывчатое пятно света — и этого ему довольно. Он гонит Сунну по ее пути, следя, чтобы она не ленилась и выполняла свою работу. Один доволен. — А ты? — Я еще буду, — заверил меня Волк. — Займите свои места рядом с источниками жизни и стерегите их для меня. Настанет час, и я позволю вам вцепиться в их плоть. Если Сунна – это овца Сколль, значит, моя участь – вечно гнать сереброликого Мани. — Луна не светит и не греет, — сглотнула я. — Светит, но не сильно. Сколль не разглядит его свет. Оттого это ляжет на твои плечи. Меня накрыли безысходность и отчаяние. Вцепившись в волчий мех, вдыхая его тошнотворный запах, я живо представила себе эту беспросветную вечность, проходящую в постоянной погоне за серебристым Мани, для которого все это будет лишь игрой в высоком покрое неба. Он будет смеяться, с презрением глядя на свою измученную пастушку, будет унижать ее – и все это длинною в вечность. — Не хочу. Не хочу. Бока поднялись и опустились. — Боги не подчинены вашим желаниям — наоборот. Но эта та жертва, которую вы должны принести сейчас. Наступит Рагнарек и все изменится. Вы оставите свое занятие и будете вольны делать, что пожелаете. А пока несите свою вахту хорошо и молчите. Войте, хрипите, грызите корни Иггдрасиля, если достанете до них, но ни слова, — он заскрипел челюстями, потом тихо пролаял: — Я знаю, я запрещаю вам говорить. Я захотела было ответить, что нам со Сколль все равно, что нам плевать на богов и на их желания – как и им на наши. Все это нас не касалось – Рагнарек, солнце, луна, интриги асов – мы были мертвы, а значит, обитали совершенно в ином мире, до которого не доходили горечи и надежды тех, кто не бывал в бездне. Я хотела сказать, что разочаровалась, и моя обида настолько глубока, что даже чарующий голос пламенноволосого аса не может заставить меня от нее отказаться. Вы обещали нам свет, жизнь! – хотела возопить я. Вы нас обманули, заставили бороться друг с другом, убивать друг друга, разрывать чужие тела на куски. Я раскрыла рот, но из него не вырвалось ни звука. Я напряглась, зная, что со мной такое бывает – надо лишь приложить чуть больше усилий, но безуспешно. Запрет. Я сжала горло руками, не веря, что потеряла то, что обрела совсем недавно. Но вместо гладкости кожи, к которой я привыкла, ощутила прикосновение жесткой шерсти. Обезумевши, я оттолкнулась от Волка, и с ужасом взглянув на свои руки, поняла, что они начали покрываться черным мехом. В тот же миг что-то в моей спине надломилось, согнулось, начало извиваться и перестанавливаться, будто кто-то сорвал с меня покров плоти и крепко схватил за хребет. Конечности начали искривляться, приобретая безобразный вид. Боли не было – только ужас, неверие и отчаяние. Я наблюдала за тем, как меняется мое тело, но вскоре стоять на двух ногах стало совсем чудно, и я, словно прощаясь со своей человеческой природой, опустилась на четвереньки, склоняясь перед волчьим богом, перед участью, что он подготовил нам, перед богами. Стану ли я когда-нибудь снова женщиной? Смогу ли расчесать свои длинные волосы, почувствовать гладкость своего тела? Я с тоской думала о том, могла ли предполагать, будучи живой, что после смерти стану погонщиком Луны? Да еще в волчьем обличии. Я с бессилием и покорностью подняла свои потемневшие глаза на Волка. Больше я его не боялась. Исполинская черная тень, громадой злобы и еле сдерживаемой ненависти, возвышающаяся под потолок пещеры. Каждый волос в шерсти выглядит, как острое поблескивающее копье, но я уже знаю, что видимость обманчива, и эти бока принимают в свою мягкость, словно в материнские объятия. Кругом кровь – на полураскрытых челюстях, с длинными мутно-белыми клыками, на цепи, тянущейся от шеи к стене пещеры, и послужившей мне совсем недавно мостом. Я увидела свой последний сон на загривке древнего Волка. Почему я вела себя так, с печалью размышляла я. Почему прижималась к его боку, слушая его сердце, словно щенок? Потому ли, что оба мы бесконечно долго пребывали в темноте, потому ли, что я чувствовала – в глубине своего существа – он ощущает наше полное тоски родство? В противном случае, он бы не стал делиться своей шкурой…. Он возложил на наши плечи задачу – да, в надежде использовать нас, но это лучше, чем избиение кнутом Хель или бездумное выполнений заданий великих асов, воли Одина – служить простыми пастухами Солнца и Луны. Мы будем нести свою стражу до момента, когда в ней не отпадет надобность, а потом настигнем своих овец, перегрызем им горло, насладимся их светом. Быть может, принять это – не так уж и плохо. — Иди, — прохрипел Волк, — Мани ждет тебя. И я двинулась к единственному выходу из пещеры – раньше я бы его ни за что не нашла, но сейчас мой нюх был на порядок выше, и я вдруг остро ощутила это благословенное дуновение ночной свежести, и пошла на ее зов. На Волка не обернулась – зачем бы? Я знала, что отныне вместо моего чарующего бога, он будет властвовать в моих мыслях, всегда будет направлять меня, если надо – украдкой следить моими глазами за Луной, видеть то же, что и я. Все это будет продолжаться до тех пор, пока в Асгарде не раздастся звук Гьяллахорна [4], а в моей голове не вскинутся гнев и ненависть, тысячелетие томящиеся в недрах волчьей шкуры. И, нашедшие свой путь из самых глубин моего сердца, вырвутся голод и жажда, а еще – прольется переполненная чаща тоски о той женщине, которой я была и о том свете, который любила. Может быть, выйдет так, что не зря я назвалась Хати, и не зря получила после смерти свою черную шкуру, может быть, окажется, что мое сердце еще чернее. Мани действительно ждал. Я остановилась, пораженная его светом и свежестью – я ошибалась, это было куда лучше солнца. Свет Сунны столь предсказуем, столь обыкновенен, его видят все. Мани же наполняет землю, когда все отходят ко сну, ища отдохновения – от того он столь загадочен и волнующ. Прошла вечность с тех пор, как я в последний раз видела свет могучих светил жизни и была обычной женщиной. Теперь же, встретившись с Мани, глядя на него своими голодными глазами, я упивалась осознанием собственной значимости, властности, способности причинять страх и быть превосходящей, приказывающей, подавляющей. Он был прекрасен – мой среброликий – и я сразу же одновременно возненавидела и возлюбила его, как только невольный убийца может возлюбить свою жертву. Мани обвел меня долгим тоскующим взглядом, словно примиряясь со своей участью, и не зная, что мне со своей примириться еще горше. Не ненавидь меня, молча, умоляла я. Не ненавидь. Он вздрогнул всем своим чудесным телом, опустил глаза, и свет его как будто разгорелся от печали еще ярче. Я с тихим восхищением заглатывала его красоту – в самом деле, как ненасытное чудовище. Мне было тошно от самой себя, но я не могла остановиться. Взбираясь по стене, я лишь тянулась к отголоску жизни, пламени, а теперь была вынуждена вечно этот свет ненавидеть, клацать зубами, чтобы напугать его, преследовать. Я знала, что со временем научусь делать это без отвращения, научусь делать так, чтобы Мани было достаточно страшно, и он поскорее несся по своему пути, не останавливаясь и не заглядывая в окна человеческих жилищ. Мани – мой свет, и моя жертва. И он знает это. Наша гонка началась в тот день безмолвно. Он прянул с места, подобно молодому оленю, а я, милостиво дав ему преимущество, лениво наблюдала за его грациозностью, за чудным серебристым шлейфом, стелющимся по его следам. Так происходит ночь за ночью, и иногда, я пугаю его, оказываясь чересчур близко, а он в ужасе останавливается, позволяя мне с упоением отодрать от него сладкий мягкий кусок, ибо в шкуре волка мое имя «Ненавистник», а не «Милостивый». Вскоре мне удалось почти совсем забыть, что взбираясь по стене к свету, я боялась даже помыслить о том, чтобы вцепиться в кого-то. Я вожделела свет, и я до него добралась. Теперь я впиваюсь в него зубами. После таких стычек, асы наказывают меня — и Мани возвращает себе прежнюю форму, пока я гнию на задворках Хель, бродя меж мертвых — единственная, кто владеет разумом среди стада бессознательных мертвецов. Это мое наказание. Гарм, проходя мимо меня, визжит, как щенок и прижимает уши и хвост — он ощущает запах великого Волка, которым пропитана моя шкура, хотя бы даже в тот момент ее и нет на моих плечах. Он в моих волосах, на моей коже, пропитанной его кровью и его испарениями. Сколль же более спокоен. От пылающего жара его шкура выгорела и стала белоснежно белой. Он хладнокровен и слеп — ничего не изменилось в нем. Единственное, что заставляет его испытывать эмоции — это предстоящая погоня за Сунной. Он очарован ее светом. Это единственное, что он может видеть. Иногда мы говорим с ним на языке волков; лаем и воем, и он рассказывает о своих страхах мне, говорит, что не сможет проглотить Сунну, когда придет время. Я не понимаю этого. Я вижу его погоню, когда днем мне не хочется спать. Он медленно ползет за Солнцем, глядя на нее волчьими покорными глазами, а она презрительно смеется. Ей невдомек, что Сколль был когда-то человеком, мужчиной, что он силен духом и благороден, что он лишь мирится со своей судьбой, но не подчиняется ей. Мой Мани не такой — он легкомысленный, робкий. Я хорошо выдрессировала его. Я проглочу его, когда понадобится. Мы не всегда занимаемся тем, что рассекаем небосклоны — настают времена, когда светила устают от нашего общества и почитают за благо делать свое дело исправно — тогда у нас появляется свобода, которую нам некуда девать. В такие дни Сколль предпочитает сидеть у палат Фригг и наслаждаться весельем и красотой. Сиянье дворцов супруги Одина напоминает ему о свете Сунны. А когда она возвращается, чтобы попировать за столом вместе с асами, он покорно, словно пес, садится у ее ног и лижет ей руки, когда она, смеясь, протягивает ему кость. Я же ложусь у ног нашего рыжего господина, и гляжу, слушаю, какие речи он ведет вместе с асами. Часто я мало что понимаю, но наслаждаюсь его голосом. В горле у меня стоит страшный зуд — мне тоже хочется говорить с ним. Хочется сказать ему: «Я, Хати, господин, та — кого вы забрали из Хель, та — кто, увидев вас, впервые после своей смерти устыдилась своей уродливости и наготы. Вы помните меня?» И из горла у меня непроизвольно вырывается рык. Тогда господин рассеянно опускает руку вниз и гладит меня между ушей. Мне нравится, как он касается моих волос. Знает ли он об этом? Потом он говорит мне: — Сколль, — и я понимаю, что нужно уходить, ибо асам предстоят важные разговоры без лишних ушей. Я не обижаюсь на то, что господин не различает нас со Сколль. Периоды отдыха для нас самые невыносимые — они заставляют нас думать, оставаясь наедине с самими собой. Мы страшимся одиночества. Из-за него мы вспоминаем Волка, Хель, и то, что нам предстоит — и самое главное, когда предстоит? Сколль намного тяжелее, ибо его любовь к Сунне неисправимо слепа. Я думаю, что когда придет время, нам следует поменяться — я проглочу Сунну, а он пусть съест Мани. Так будет лучше для всех. — Ты сгоришь, — лает мне в ответ на это Сколль, и я понимаю, что он прав. Но что это будет значить для меня? Я попаду в Хель? Или обращусь в ничто? Меня больше не пугает ни то, ни другое. Мы обрели вторую жизнь, жизнь-погоню, жизнь-преследование. Принесло это нам счастье? Как там говорила Хель? Два счастливчика — Хати и Сколль. Мы всего лишь тянулись к свету, желали искупаться в нем. Мы ползли, словно животные, чтобы стать животными. Мы вожделели — и мы стали ненавидеть то, что вожделели. Я часто размышляю, стоило ли нам так слепо, так безотчетно стремиться к тому, что в принципе невозможно было для нас? В Хель не было света — и мы всегда знали это. Его не могло быть там. Но мы все же взбирались все выше и выше... Куда мы добрались в итоге? Но скоро настанет день, когда никто больше не будет страдать, как мы. Свет лжив и далек. Счастья нет, и не стоит утомлять себя мыслями о нем. В громаде небосклона нам нет равных, там мы властвуем, наводя повсюду страх. Сколль боятся больше, ибо Сунна всем дороже, но и видят его реже. Ему просто прятаться – со своей белой, как снег, шкурой — он таится среди облаков, а я, набросив на плечи темно-серую обортническую личину, скрываюсь в россыпях Млечного пути. Иногда кто-нибудь из асов шутит, что, если вам по ночам не спится, выйдите на порог и долго глядите в черное небо. Там, если быть очень внимательным, среди вихрей космогонического тумана, можно мельком увидеть черный хвост и его обладателя, силящегося остаться незамеченным, а в шуме ветра услыхать лязг челюстей. После этого засыпаешь быстро. Асы так говорят, но асы не знают – да и не могут знать, ибо это величайший секрет для богов – что скоро, возможно, очень скоро древние челюсти лязгнут, призывая нас свершить свое дело. Однажды все случится. Сколль добр, но и он постепенно смиряется. В волчьих шкурах мы — сыны Локи и Фенрира, и сделаем, что должны, ибо наша судьба – пожирать. Предшествуя Сунне и Сколль, я открою охоту, ощерюсь, вслушиваясь в грянувший рог, что возвещает о начале конца. Я пряну с места вперед, по следам лунного сияния, роняя на землю капли слюны, щекочущей глотку. Поблескивая глазами, полными безумия, я загоню робкого Мани до изнеможения, и медленно вопьюсь в его глотку. Я схвачу месяц. Так оно и будет.И он спросит молча: «Чего же ты хочешь?» — А я, тоже молча: «Чтобы ночи были короче»