По одной своей печали

Прушевский осмотрел пустой район ближайшей природы, и ему жалко стало, что его потерянная подруга и многие нужные люди обязаны жить и теряться на этой смертной земле, на которой еще не устроено уюта, и он сказал Чиклину одно огорчающее соображение: — Но ведь я не знаю ее лица! Как же нам быть, товарищ Чиклин, когда она придет? Чиклин ответил ему: — Ты ее почувствуешь и узнаешь — мало ли забытых на свете! Ты вспомнишь ее по одной своей печали! (с.) А.П. Платонов Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как Томоки умер, как его не стало на этом свете. Несколько месяцев, как его не стало в моей жизни. Несколько месяцев, как моя жизнь разделилась на «до» и «после». Нет, мир отнюдь не утратил прежних красок, да и вроде бы все вернулось на круги своя: работа, знакомства, общение. Мир остался миром. Но я перестал в нем существовать. Нет, я по-прежнему осознаю, что трава зеленая, а небо голубое, я даже вижу радугу после дождя. Конечно, солнце продолжает светить в мои окна и после дождя улицу наполняет утренней свежестью. Этот мир – такой же многогранный, каким и был. Просто теперь это все не для меня – я как будто застыл в пространстве, как будто все остановилось – как будто я застрял в вакууме. Мне иногда кажется, что я нахожусь в каком-то коридоре. Зеркальном коридоре. Персональном – я слышал, в арабских отелях такие под водой бывают. Сквозь прозрачные стены этих коридоров можно смотреть на проплывающих диковинных рыб. Так и я – иду, смотрю на жизнь, проплывающую мимо меня, на эту чертову жизнь, переливающуюся яркими красками – и чувствую, что не смогу больше быть участников этого маскарада, как раньше, как это было до появления Томоки. На что похожа смерть любимого человека? Как бы сказать – осознаешь, что ты как будто опорожненный и ничем не наполненный сосуд, как будто от тебя оторвали кусок плоти и забыли пришить – нет, не то. Этого не описать. Просто каждый день я просыпаюсь с той мыслью, что его больше нет рядом, что я не увижу эту грустную улыбку, эти глаза, наполненные диким коктейлем счастья и беспредельного отчаяния, не почувствую дыхание на его тонких обветренных губах – дыхание, почти смешавшееся с могильным холодом. Мои руки больше не прикоснутся к его милым, невинным веснушкам на лице, я не смогу вдохнуть запах его светлых волос, поглаживая его голову и наслаждаясь его беспомощными стонами. Мне больше не увидеть настоящей улыбки – как я раньше не замечал их мерзкое, отвратительное лицемерие. Эти странные улыбки – нет, движения губ, сокращение мышц – все это теперь настолько приторно, настолько по – клоунски, что противно, невыносимо и вызывает ностальгию по той единственной, настоящей, слабой, но невероятно живой улыбке, улыбке мгновения, если можно так выразиться, улыбки, которая уже вот-вот умрет, но цепляется за мою истерзанную память как утопающий за соломинку. А теперь я как дурак хватаюсь за воспоминания – а что еще делать… Я никогда уже не проведу руками по этому хрупкому телу, не заставлю его содрогаться от сладостной муки. Я не увижу тех дорогих сердцу эмоций, бесконечно отражающихся на личике Томоки. Мы не посидим вместе в ванной. Мы не поиграем с собакой. У нас больше не будет тех общих мгновений, продлившихся всего 2 недели… Странно, эти 2 недели для меня дороже всего, что было в моей жизни. С кем бы я ни был со времен этой трагедии, где бы я ни находился – с клиентом или в баре мне все время виделся Томоки – казалось, что он всегда рядом со мной. Не преследует укоряющей тенью, не упрекает – а просто стоит рядом, держит за руку и не хочет отпускать, не хочет уходить… Это невыносимое ощущение того, что он вроде как и рядом – но далеко, вне досягаемости, там – куда мне не попасть. Пока не попасть. Если люди, потерявшие любимых, говорят, что каждый день видят их во сне, не верьте. Когда теряешь любимого человека, уходит и сон. Стоит мне лечь спать – как одолевают мысли и воспоминания, а там гляди уже и утро, работа, и, черт подери, жизнь, жизнь, жизнь… И невыносимое ощущение присутствия Томоки рядом. Конечно, организм иногда берет свое, и я сваливаюсь – усталый и нервный. И это даже не сон, а какое-то забытье, в котором меня не покидает мой светлый, любимый мальчик… И вот даже теперь, бродя по прозрачному коридору, невидяще смотря на раскрашенные улицы, я чувствую, как мой взгляд направлен в никуда. Потому что именно в этом неизведанном месте сейчас мой Томоки – мой единственный. Мой любимый. Дыхания почти нет… Я задыхаюсь. Задыхаюсь в этом душном пустом коридоре, где безнадежно ищу твою улыбку в раскрашенной жизненной карикатуре. Но в глубине своего сердца я понимаю, что там я ее не найду. А найду, когда шагну за барьер – скоро, совсем скоро, буквально… И я уверен, что я найду Томоки, через какие бы круги ада мне бы ни пришлось пройти. Я сразу узнаю. В любом аду, в любой муке, в любой пустоте – я узнаю Томоки и никогда его не отпущу. Я узнаю его по одной своей печали.