Передышка

Поднимаю с колен, целую. Он сильнее меня. Я никогда не испытывал на себе его силу. А хочется. Уже все видят, как я постарел на этой войне. Войне не с Хмельницким, а с региментариями, собственной совестью, паном Езусом, что смотрит с распятья. Войне за Речь Посполитую и свою душу. Хотелось бы верить, что та и другая на одной стороне, что не придется из них выбирать. Он же ради меня оставил поиски невесты. Или ради отчизны? В каждой мысли моей гордыня. Он по моему лицу должен догадаться о новом повороте внутренней борьбы. А может, не должен. Но догадался же, потому что крепко обнимает за плечи, позволяя почти повиснуть на нем. Без удивления и колебаний, твердо шагая, ведет - практически несет - в мою спальню. По дороге нам никто не встретился. Дверь заперта изнутри, я сижу на кровати, он стягивает с меня сапоги, освобождает от верхней одежды. Секунду смотрит на меня... с жалостью? Эта мысль должна была отразиться в моих глазах - я хочу думать, что ошибся, потому что Ян не отводит взгляда, а яростно, отбросив почтительность, целует в губы, на несколько долгих мгновений до боли прижимая к себе. Я очень долго не спал и теперь впадаю в состояние, похожее на опьянение, во мне смешиваются усталость и любопытство, пробужденное новизной происходящего. Я только хочу, чтобы это продолжалось, сквозь сон и явь. Скшетуский немного отстраняется, накидывает на меня покрывало, хотя я не замечал холода, слышал только дождь за окном. Мы несколько часов сохраняем неподвижность - я лежу с закрытыми глазами и не могу заснуть, он сидит рядом и невидящим взглядом смотрит на закрытую дверь. Наверное, снова вспомнил о Хелене. Эта мысль не вызывает никаких чувств. Ничто уже не вызывает чувств. Если бы не его присутствие, я бы точно так же не мог заснуть, но это вызывало бы раздражение, переходящее в глухую, отчаянную тоску перегруженного ума, больного тела и души, у которой остались силы только страдать. Я слушал его дыхание, это помогало не думать. Не требовалось слов, мы оба понимали, что близость, бывшая между нами так недавно, в том же виде никогда не вернется. Теперь она была в нашем молчании и возможности думать о разном, о разных. Гризельда. "Хелена"... Я хотел бы, чтобы он говорил что-нибудь, но ему не о чем было говорить. Ничего, что не причинило бы боли. Мне тоже не о чем. Во всем мире не было предмета, который можно было бы обсудить, не задевая чувств друг друга. Через вечность он повернулся и стал смотреть на меня. Не как за миг до того на дверь, а осмысленно, намеренно. Взглядом удерживая мое ego здесь. Уже безо всякой жалости, спокойно и непроницаемо, почти улыбаясь. Эта передышка наполнила меня новой силой и решимостью. Я отсылаю его, не помню, парой слов или жестом, быстро одеваюсь. Апатия загнана в прошлое, я уже собран и готов дальше выдерживать осаду. Я могу доверять своим людям безраздельно, раз один из них выдержал испытание моей слабостью. У Хмельницкого такой возможности никогда не было, если он оступится, ближние его добьют. Он бунтовщик, а я храню корону и отчизну. Красноватая муть перед глазами, сгущавшаяся, когда мне бывало особенно тяжко, теперь рассеивалась. Следующие несколько дней будут свободны от нее, от моей болезни и споров с Богом о судьбе Речи Посполитой. Все вокруг виделось удивительно ясно и даже серый камень збаражских стен обретал краски. Ненадолго, но это все равно.