Единственный шанс

За те полчаса, что Хулио в одиночестве проторчал на плавящейся под летним солнцем дороге, он успел выругаться бессчетное количество раз. И не столько в адрес Бенхамина, попросившего о встрече в столь экзотическом месте, сколько в адрес себя самого за то, что пошел у него на поводу. В самом деле, что такого важного мог сообщить Бенхамин? Вроде бы все уже было сказано после окончания съемок вчера, а то, чего так хотелось бы, все равно не скажет… Да и, самое главное, незачем это говорить. Однако же вот, позвонил. И Хулио, как последний дурак, отчего-то согласился сразу, не раздумывая, стоило только еще раз неожиданно услышать этот приветливый, чуть смущенный голос (он-то полагал, что Бенхамин уже давно в Сантьяго или, по крайней мере, на пути туда). А когда тот закончил звонок, вспомнилась вдруг та самая ссора, перед съемками в Дельте. Бенхамин кричал, что он, Хулио, ничего не видит вокруг себя, никого не уважает и ему на всех наплевать. И что он, Бенхамин, уезжает вовсе не потому, что проблемы со съемками на две страны, и не потому, что устал, и не потому, что у них разногласия с Адрианом, а исключительно потому, что видеть больше его, Хулио, не может. Главную сцену Хулио играл, чуть не скрежеща зубами. Бенхамин замерз, когда делали промофотосессию, а Хулио поймал себя на том, что мстительно радуется тому, что она затянулась. Правда, потом все-таки не выдержал — затребовал у ассистента горячий мате, одолжил у кого-то теплую куртку. Помирились на съемках на следующий день, накануне очередного отъезда. Просто, оставшись в каком-то помещении вдвоем, шагнули навстречу, прижались друг к другу и стояли так минут пять, водили бестолково руками друг другу по спине, не говоря ни слова. Потом изредка обменивались дружелюбными смсками, в которых по умолчанию отсутствовал смысл. Теперь же Хулио ходил взад-вперед по обочине дороги на въезде в Буэнос-Айрес, ожидая непонятно чего. Да еще с довольно ощутимой ношей — подставкой под зонты, которую присмотрел по пути в антикварном магазине. Квадратную глиняную вазу с рисунками в греческом стиле (кажется, абсолютно непрактичную, но из разряда тех вещей, перед которыми он не мог устоять) за отсутствием у продавца пакета завернули лишь в упаковочную бумагу, и теперь приходилось держать ее в руках. Возможно, стоило отдать подставку водителю, но Хулио опасался за ее сохранность. А может, просто хотел занять чем-то руки. Или иметь повод для ругани — чтобы не замечать, насколько неприятно подводит живот. Водителя он отпустил — афишировать встречу с Бенхамином за пределами съемочной площадки не хотелось даже среди «своих». Наконец его терпение было вознаграждено, и серый «Шевроле» притормозил у обочины. Бенхамин посигналил, но не вышел. Хулио вздохнул, дошел до машины, открыл дверцу и сел на переднее сиденье, зажав вазу между ног. Бенхамин покосился на нее, но промолчал. Он был одет в голубовато-серую майку-поло, по загорелой шее стекали капли пота. Хулио немедленно захотелось протянуть руку и потрогать одну, а еще больше — попробовать на вкус. Бенхамин был красив, как всегда, и даже еще красивее, и с этим нельзя было ничего поделать. — Так что ты хотел мне сказать? — поинтересовался Хулио. Бенхамин лег головой на руль, не говоря ни слова. Хулио, раззадоренный его молчанием, продолжил: — Места подальше ты, конечно, выбрать не мог? Почему надо было обязательно тащиться сюда? Прийти ко мне домой не судьба? Или мы в разных кварталах со вчерашнего дня живем? Бенхамин фыркнул. — Из дома ты меня уже выставил однажды, а из моей машины выставишь вряд ли. Хулио подавился воздухом, когда до него дошел смысл слов. — У тебя сегодня выходной день, завтра выходной день, я улетаю послезавтра, — почти скороговоркой выпалил Бенхамин. В животе у Хулио сделалось горячо и одновременно не слишком приятно, как будто кто-то пару раз ударил его невидимым кулаком. Он буквально чувствовал, как покрываются краской лицо и шея. — Ну так что? — нетерпеливо спросил Бенхамин. Он поднял голову, но на Хулио смотреть не стал — уставился на дорогу. — Почему ты молчишь? Хулио вздохнул. — У меня только один вопрос — зачем? — Откуда я знаю? — огрызнулся тот. — Почему ты меня хочешь, например? Только, умоляю, — Бенхамин поморщился, — не ври, что это не так. — Я… — Хулио хотел было ответить, но комок встал в горле. Вспомнилось, как тогда, в сентябре, Бенхамин пришел к нему, весь взъерошенный, словно воробей. Хулио удивился, но все же проводил в гостиную, познакомил с собаками, предложил кофе. Потом они разговаривали минут пятнадцать. Беседа отчаянно не клеилась, и Хулио испытывал ужасную неловкость, и Бенхамин очевидно маялся тоже. А потом Бенхамин просто встал, подошел к нему и поцеловал. Хулио, конечно же, не ответил, от изумления застыл столбом. Бенхамин схватил со спинки дивана куртку, вцепившись в нее, как в последнее средство спасения, пробормотал: «Мне лучше уйти», а Хулио, разумеется, и не подумал протестовать. Напротив — проводил с готовностью, подтвердив, да, мол, так будет лучше. Разве можно было иначе справиться с шоком, собственной реакцией и прочей ерундой? От воспоминания в груди что-то подрагивало, что-то такое, родственное клавишам в древнем органе. Ударишь посильней — и ветхое рассыплется, замолчит навсегда. — Это единственный шанс, — глухо сказал Бенхамин. — Если не сейчас, больше никогда ничего. — Сейчас и больше никогда? — вдруг, словно против собственной воли, спросил Хулио. — Поживем — увидим. Но если не сейчас… Я скоро уже жену твоим именем называть начну. Черт возьми, неужели тебе самому?.. «Самому что?» — подумал Хулио. Проще оставить все как есть, никогда не воспользоваться единственным шансом, никогда не?.. Но и воспользоваться — одна ночь, потом, если повезет, через полгода вторая, а потом что? «Любовь — это когда умеешь отпускать»? Неужели и правда кто-то умеет? Хулио посмотрел на Бенхамина — длинные тонкие пальцы вжались в руль так, что костяшки побелели, несколько раз дернулась щека. Собственное сердце стучало мелкими, частыми, и очень противными, толчками. — Ладно, извини, все это было глупо, — Бенхамин завел машину и отвернулся. — Я отвезу тебя домой. Я просто подумал — у тебя сегодня выходной, завтра выходной, — чрезвычайно звонким голосом закончил он. — У меня завтра репетиция в три, — мягко возразил Хулио. Машина тронулась с места и остановилась. — Что ты сказал?! — переспросил Бенхамин, поворачиваясь к нему, и, судя по голосу, все еще не веря, что правильно истолковал смысл его слов. — У меня завтра репетиция в три, — повторил Хулио. — Высади меня, пожалуйста, на въезде в Палермо. — Ааа, — Бенхамин отвернулся. Голос «потух» мгновенно. — Конечно же. — Придешь, когда стемнеет. Может быть, у тебя, как ты любишь говорить, и что-то вроде открытого брака, но я уже не в том возрасте, чтобы легко снести оплеухи от твоей жены. — Про Исабель я сам ей сказал, — улыбнувшись, ответил Бенхамин. — Мне тогда казалось, что важно быть честным. Только, кажется, вышло не очень. А про тебя… — его голос дрогнул. Несколько минут они просидели в полном молчании. Бенхамин медленно водил указательным пальцем по рулю. — Я приду. А ты правда будешь меня ждать? — наконец тихо спросил он. — Я буду тебя ждать, — подтвердил Хулио. В эту минуту он отчего-то точно знал, что да, будет. …А потом наконец решился, отнюдь не бережным жестом спихнул осточертевшую вазу под ноги и притянул Бенхамина к себе — поцеловать…