Призраки

Когда за Джонатаном закрывается тяжелая дверь замка Дракулы, он думает в первую секунду, что это его похороны, и только что заколотили крышку гроба. Однако дурное предчувствие не оправдывается. Оно оказывается еще более дурным, чем Джонатан мог себе представить. Не принято как-то в Британии гостей, пусть даже нежеланных и выполнивших свою функцию, отдавать слугам для забав, и тем более не принято приковывать их к постели. Нет, иногда Джонатана выпускают. Отстегивают наручники, зацепленные обычно за перекладину в решетчатом изголовье кровати, и тут же снова надевают, сковывая запястья за спиной. Ему позволяют принять ванну — Харкер сидит в деревянной кадке и пытается не думать о служанке, которая моет его, везде проводя огромной губкой, не думать о том, что он совершенно обнажен и беспомощен. Его кормят — унизительно, с рук, следя за тем, как тщательно он прожевывает безвкусную пищу. И его возвращают на место, все та же служанка, обладающая нечеловеческой силой — Джонатан пытался вырваться, много раз пытался, но она удерживала его на месте, как непослушную собачку на поводке. Его укладывают на постель, заводя руки на голову, застегивают наручники и снова надевают на глаза повязку — нечто вроде венецианской маски, но из плотной ткани, с мягкими подушечками на веках, не дающими даже под повязкой открыть глаза, с, кажется, картонкой у носа, из-за чего не получается пазух, в которые можно подсмотреть. Абсолютная темнота, словно света дня никогда и не было. Даже в его снах теперь только тьма. Да в этой штуке и не различить, где сон, где явь! Но повязки на глаза мало, ему еще и затыкают рот — черт знает, зачем. Здесь все равно бессмысленно звать на помощь. Языком Джонатан может определить, что это платок, завязанный в узел. Концы врезаются в углы рта, они связаны на затылке, и голову невозможно положить так, чтобы было удобно. Поверх, кажется, еще ткань, чтобы он не мог вытолкнуть кляп. Но нос не закрыт — и Харкер хотя бы может дышать полной грудью. День за днем он лежит связанный, укрытый из ложной заботы тонким одеялом, которое ни капли не греет, и думает: мысли — последнее, что ему остается. Он думает о самых абсурдных вещах. Если его правое веко — яблоко, то какова сумма его ноги и печенки? Если его губы — ворота, то, если заменить их, будет ли таращиться на них баран? Он понимает, что это все сущий бред, и пытается перейти на более нормальные вещи. Скажем, на собирание в памяти всех известных слов на немецком. Или в подсчете неправильных глаголов, которые во всех формах звучат одинаково. Что угодно, лишь бы занять время до того, как придут они. Они — двое. Мужчина и женщина. Джонатан видел их в замке, но не запомнил имен. Французы. Он — секретарь графа, она — экономка. У нее длинные волосы, темные, кажется, у него — щегольская бородка и умелый язык, который лезет туда, куда не следует лезть, они приходят часто — сложно определить, в какое время суток, - и делают с ним вещи, о которых Джонатан смущается даже думать. В первый раз он вырывается, бьется в их руках, пытается пнуть и даже пинает, но с ним что-то делают — острые иголки прошивают кожу, и должна пойти кровь — но она не льется, к ранке приникают чьи-то губы, и Джонатан слабеет и проваливается в сон. Во второй раз он действует умнее — ему так кажется. Он пытается представить, что это Мина. Они никогда не делали такого, до свадьбы это попросту немыслимо, и даже представлять свою невесту делающей такое... неправильно. Но у Мины никак не может быть четырех рук и двух жадных ртов, и даже если Мин две, и обе с ним, то одна из них явно забыла побриться... снова абсурд, и Харкер пытается смеяться с кляпом во рту. Третий, четвертый, пятый раз он не помнит. Он сбивается со счета, путается в днях, перебирает в уме все законы Великобритании, чтобы не свихнуться, и вспоминает о запрете содомии — и когда с него в первый раз снимают кляп в постели, он сначала кашляет, потом просит воды, а напившись, цитирует закон. Тюремное заключение. Слыхали про такое, мсье? Мсье только смеется и целует его — и Джонатан кусает его за язык. Помнит, где этот самый язык побывал, и ему становится ужасно противно. Мсье обиженно вскрикивает и усиливает натиск — и Джонатан сдается. Он не может бороться сейчас. И он пытается копить силы — но все повторяется. Во второй раз без кляпа он сразу говорит, что не станет целоваться. Они и не настаивают, позволяя ему нести бред уже вслух. Мсье снова хохочет и переспрашивает со своим мерзеньким выговором, как там Джонатан сказал — губы — ворота? Врата в Рай, мечтательно произносит мсье и кусает его шею, и как только извернулся. Мадам советует, когда Джонатан требует отпустить его, расслабиться и получать удовольствие. Какое тут может быть расслабление, рассеянно думает Харкер. И ему показывают, какое. Он в их власти. Он ничего не может решить сам. О нем заботятся, как могут, а могут не очень хорошо, если честно, но они следят, чтобы он был сыт, не терял слишком много крови, не испытывал, в общем, физических страданий. Он абсолютно беспомощен. И это сводит с ума. Джонатан сбился со счета, а жаль. Ему интересно знать, когда произошел перелом. В этот ненумерованный раз он поддается и отдается, позволяет делать с собой совершенно все и впервые понимает все свои ощущения — может и хочет разложить их по полочкам. Он лишен минимум двух чувств из пяти — и остальные три усилены до невозможности. Слух: он слышит их стоны, от которых все внутри переворачивается, слышит, как они переговариваются на французском, которого Джонатан не понимает, но не слышит их дыхания. Обоняние: от мсье пахнет кровью, хорошим вином, чернилами и старой бумагой. У мадам — снова кровь, запах которой уже не кажется Джонатану неприятным, духи и какие-то пряные травы. Кажется, розмарин, или базилик, или тимьян, он никогда не был силен в готовке, мята и лаванда. В высшей степени странное сочетание, но весьма волнующее. Осязание: Джонатан превращается в один сплошной нерв. Им достаточно просто коснуться его скул — и он уже выгибается навстречу, требуя еще прикосновений. Все ощущения в сотни раз ярче, чем были бы с открытыми глазами — то есть у Джонатана не такой большой опыт, но он знает и еще чудом помнит, как это бывает обычно. Но когда его касаются, он забывает все, свою жизнь, свою профессию, свою Мину и даже собственное имя. Это так неважно, когда они рядом. А потом у него появляется шанс. Служанки болтают о своем, почему-то на немецком — и Джонатан понимает, что их нет в замке, и, когда его отстегивают от кровати в очередной раз, он не дает им снова застегнуть наручники. Их нет, и неясно, что бесит больше, то, что они так держали его, или то, что они бросили его, уехали и оставили его одного. Джонатан бежит из замка. Он словно выпадает из спячки, из вечной апатии, и его разум сразу начинает работать в сотню раз быстрее, стоит только Харкеру снять наручники. Ноги приводят его на вокзал, и там он добивается билета до Будапешта. Только там Джонатан наконец чувствует себя в безопасности — и запирает прошлое, запечатывает. Кольцо на пальце напоминает ему о том, что началась новая жизнь. С Миной. Без них. Когда Ван Хелсинг рассказывает про свои догадки насчет смерти Люси Вестенра, он упоминает, кроме Дракулы, его свиту. И не только доктор в этот момент болезненно морщится, вспоминая то, что поклялся забыть. Призраки прошлого не уходят никогда. Тем более призраки такие. Они только прячутся — но новой встречи не избежать. И Джонатан ловит себя на том, что ждет этой встречи.