Часть 1
22 апреля 2012 г. в 13:30
Абрахам считает себя сильным человеком, но когда ему сообщают о смерти супруги, он понимает, что до сих пор глубоко заблуждался.
Он задыхается в неверии, бежит из Лондона, бросая университет и учеников. Он возвращается в Амстердам, почти родной ему город, и там, в психиатрической лечебнице, получает подтверждение — и все еще не верит, хотя сам лично удостоверился, осмотрел тело жены: Годеливе ван Хелсинг, урожденная Рютте, скончалась. Во время припадка, которые в последнее время хоть и стали реже, но не исчезли совсем, она упала и проломила череп. Санитары не смогли удержать ее, когда она, одержимая своей идеей, вырвалась и побежала по лестнице — и ноги подвели ее.
Ван Хелсинг обходит железный стол и вновь смотрит в мертвые глаза. Годеливе впервые за последние семь лет выглядит умиротворенной. Он слишком привык видеть ее усталой, испуганной, взбешенной — настолько, что забыл, как она улыбается. Должно быть, демоны, терзавшие ее при жизни, ушли — и отпустили бедняжку туда, где она будет в безопасности.
На похоронах он встречает господина Рютте. Его тесть обнимает зятя, вцепляясь в него, как утопающий, и вспоминает, что бабка Годеливе по линии матери, по слухам, тоже была полоумной. Француженка наполовину, что с нее взять. Да и его родословная не вполне чиста — собственная бабушка господина Рютте скончалась так же, от припадка. Женская линия в их семье, должно быть, проклята.
И мужская, как выясняется, тоже: ровно через неделю после похорон Годеливе хоронят и самого господина Рютте. Линия пресекается.
Абрахам оказывается — неожиданно для себя и, надо отметить, запоздало, - богатым наследником и завидным женихом. Но жениться снова он не торопится. Сама мысль о подобном кажется ему предательством.
В Лондон он не вернется еще много лет. Не захочет и оставаться в Амстердаме, слишком уж много воспоминаний связано для него с этим городом.
Он едет в Париж.
Там доктору Ван Хелсингу предлагают хорошее место, и он с радостью соглашается. Абрахам давно ведет переписку со многими французскими учеными, и возможность встретиться с ними лично — а после и работать вместе — определенно упускать нельзя.
Там он снимает небольшую квартирку на улице Константинопольской, 127. Нельзя сказать, что это место пользуется хорошей репутацией, но Абрахам все равно бывает здесь исключительно по ночам, все остальное время проводя в университете, библиотеках, больницах и музеях. Он впитывает знания, как губка, пишет статьи в солидные журналы, даже принимает участие в написании учебника — и подробно описывает там припадки на примере «мадам R.», случая, который он наблюдал во время своей практики.
Одним из неожиданных увлечений оказывается эзотерика. Спиритические сеансы вызывают у Абрахама зевоту, а гадание на картах заставляет думать лишь о ловкости рук гадалки, но вот демонология действительно интересует его. Он начинает копать глубже — и находит весьма интересные сведения о верованиях балканских народов. Перевод с арабского. Автор, осман, бывший на Балканах по долгу службы, описывает удивительные суеверия, бытующие среди местных. Например, о вампирах.
Абрахам полагает, что это может быть ключом: кто знает, вдруг это — и не суеверия вовсе? Но пока он не подошел к разгадке. Он собирает материал — и проводит публичную лекцию, для студентов, вольнослушателей и всех, кто пожелает прийти. Тема лекции: «Потусторонние силы в суевериях Восточной Европы».
***
Сатин отчаянно скучает. Граф, конечно, великолепный собеседник, и Сатин уже делает наметки для многотомной «Истории Валахии», но все равно — ей ужасно скучно, до того, что она даже совращает настоятеля ближайшего мужского монастыря, - но и это не помогает ей развлечься.
Она шьет новые платья, заказывает из европейских столиц всякую всячину, делает полный гардероб в стиле Директории и Первой империи, рисует карту Парижа тех же времен, пишет мемуары — и снова скучает.
Сорси, несмотря на все его достоинства, ужасно скучен — и в постели, и в беседе, он умеет лишь развлекаться и ограничен своими эгоистическими порывами, Пуазон же, откровенно говоря, ребенок, а детолюбием Сатин никогда не могла похвастаться. Произвела на свет одно дитя — и хватит. Было, правда, это почти восемьдесят лет назад, так что Сатин, вполне возможно, уже бабушка — но все равно, возиться с ребенком она не намерена.
Дракула наконец отрывается от себя — от своего чересчур богатого внутреннего мира, напичканного разнообразными ужасами, - и предлагает куда-нибудь съездить. Куда-нибудь — это в замок Бран, но там за последние пять лет они были семь раз, и Сатин отрицательно мотает головой. Ни за что, никакого замка Бран, никакого Стамбула — хотя турецкие мужчины весьма привлекательны в юном возрасте, - никакой Вены и уж тем более Берлина. Немцы, так унизившие ее великолепную Францию и племянника ее великолепного Императора, не достойны и края ее подола, что уж говорить о всей Сатин. Англичан она тоже презирает — но, может быть, потом и согласится посетить Лондон, а пока ее мысли полны возвращением на Родину.
Париж, волшебный Париж, которого она не видела столько лет, с ним связано столько воспоминаний — она родилась там, выросла там, сидела там в тюрьме, чуть не была гильотинирована, вышла замуж, родила дочь и умерла — и все это меньше, чем за тридцать лет, подумать только, как много успевают люди в такие развеселые эпохи.
А здесь за столько лет она лишь отрастила длинные волосы. Как странно — волосы и ногти у вампиров растут, и раны зарастают без усилий со стороны самой Сатин, но ничего больше не меняется. Сатин должна была стать безумной, как все в ее семье, но не стала — не успела, и это, надо полагать, к лучшему.
Она дышит воздухом Парижа полной грудью. Сорси погружается в океан разврата — и черт с ним. Вампиры не болеют пошлыми болезнями, они просто переваривают их, впитывая в себя смерть и грязь, и то, что любовники их прелестного искусителя ничуть не здоровее нищих и шлюх, ничего не меняет конкретно для него. Они рисуют его — художники, пишут о нем стихи — поэты, даже фотографируют, и Сорси остается на фотографии. Вампиры отражаются в зеркале, это давно известно тем, кто с ними встречался и выжил после, но фотографии — это нечто новое. Жаль, во времена Сатин не было фотографий: она с радостью запечатлела бы себя, своих подруг и своего Императора.
Ее дом стоит, и нищий всего за су рассказывает ей удивительную историю: во времена славного Наполеона здесь жила богатая семья. Муж был видным военным и женился на девчонке куда младше себя, злой красавице, которая только и знала, что кутить с императрицей. Родив дочь — стоит надеяться, все же от мужа, - красавица сошла в могилу, и муж ее не смирился — и сошел с ума, промотал все состояние, а дочь его взяли на воспитание какие-то заезжие нувориши то ли из Германии, то ли из Дании, кто там разберет. Сатин лишь фыркает и благодарит за рассказ второй монеткой. Значит, муженек ее отправился в дом умалишенных и сгнил там — ну что, жена не собирается по нему плакать. Она теперь, выходит, вдова своего вдовца, стоит придумать для такого новое слово в французском языке.
Дракула тоже находит себе занятие: он весьма привлекателен для дам, и он устал отбиваться от красоток, которым жмут корсеты и супружеская верность. Сатин лишь усмехается — у него и так может быть сколько угодно женщин, ему просто нравится чувствовать свою власть — знать, что все эти Жозефины и Лорены ради него способны даже преступить закон — и что это за закон, возмущается он, наблюдая за их восхищенными лицами, что любовь по нему карается так строго!
Но скука — скука и здесь, и Сатин решает тянуться к знаниям. Она не легкомысленная кокетка, какой ее считали при жизни, - точнее, она уже перестала быть легкомысленной кокеткой, когда уже после смерти подсчитала любопытства ради, сколько же ей должно теперь быть лет.
Она читает газеты, следит, кроме моды, еще и за политикой и может без запинки назвать все колониальные владения Франции. Она читает новейшие книги — и восхищенно вздыхает при имени «Октав Муре». Впрочем, для очередной авантюры она выбирает мужской костюм, по примеру Жорж Санд — была знакома, правда, не слишком близко. И приходит на публичную лекцию какого-то профессора, ожидая, что там будет ужасающе скучно.
Но ее ожидания не оправдываются. Лекция оказывается весьма занимательной, учитывая, что она касается напрямую Сатин.
Она даже задает вопросы — и лектор отвечает, остроумно и точно. Он честно признает, что не знаком ни с одним вампиром, что не видел их никогда, но раз так — не может утверждать, что их нет вовсе. Суеверия не появляются на пустом месте. Да, конечно, многие признаки вампиризма можно объяснить с точки зрения медицины, но сам феномен нельзя отрицать, пока не будут изучены абсолютно все слухи и домыслы.
Сорси, едва не засыпающий от скуки рядом с ней, читает от нечего делать мысли студентов. Он развил это умение, отточил до совершенства, пока Сатин тренировалась читать вслух для Пуазон так, чтобы та засыпала поскорее и не заставляла с ней поиграть.
Он выясняет имя профессора, узнает, чем он занимается, где живет и как обычно ведет практические занятия, собирает крупицы слухов и сплетен и передает все это подруге. Та лишь кивает.
Что-то в этом человеке интересует ее. Он отличается от других — может быть, тем, что честно признает, что, возможно, бежал бы от вампира при встрече, а не хорохорится, не имея на то никаких оснований. Он, несомненно, весьма умен, совершенно точно читал последние книжные новинки и может поддержать беседу.
Значит, профессор Абрахам ван Хелсинг.
После окончания лекции Сатин поднимается со своего места и, дождавшись, пока большинство посетителей уйдет, подходит к профессору. Она хочет задать вопрос.
Что самое странное — она получает ответ. Да, он совершенно свободен завтра и с радостью покажет мсье... ах, мадам, простите, мужской костюм сбил меня с толку, - покажет мадам мозг одержимого, если мадам не смущает необходимость вновь одеться подобным образом.
Сатин удовлетворенно кивает. Мозг одержимого кажется ей отличным началом знакомства.
Правда, странное выражение лица профессора слегка озадачивает ее — но он не мог заподозрить в ней вампира. Вампиры не ходят днем, он сам рассказал об этом, а сквозь окна аудитории пробиваются слишком яркие даже для людей лучи солнца.
***
Абрахам снова фатально ошибается, на сей раз насчет того, что примирился со смертью Годеливе. Он может жить, не вспоминая о ней каждые полчаса, но он до сих пор держит на рабочем столе ее фотографию, и когда Годеливе — в мужском платье, с волосами, убранными так, как прежде она никогда их не убирала, но все же это Годеливе, - когда она задает вопросы на лекции, а после спрашивает, в какие дни они могут продолжить беседу, Ван Хелсинг словно возвращается в прошлое.
На следующий день они недолго обсуждают характерные изменения мозга, свидетельствующие о сумасшествии, а потом Абрахам все же спрашивает Годеливе — Мадлен Моро, она представилась, но сама, кажется, не вполне свыклась с этим именем, - есть ли у нее сестра.
Мадлен отвечает, что нет и никогда не было — и интересуется, что же побудило задать его такой вопрос. Вздохнув, доктор ставит банку с препаратом на ее положенное место и предлагает даме присесть.
История Годеливе Рютте укладывается в пять минут, и Абрахам сам поражается, как спокойно звучит его голос. Да, он вдовец, уже несколько лет, переехал в другой город, но сменить обстановку не вышло — и, признаться честно, сначала он подумал, на миг всего, но все же — что Мадлен — его восставшая жена. Они изумительно похожи. Они одинаково двигаются, склоняют голову набок, улыбаются, наматывают на палец выбившуюся прядку одним и тем же жестом, - но взгляд у них разный. Годеливе боялась своих демонов, смущалась их, и только во время припадков смотрела так — как будто она знает все, может все, она хозяйка мира, и она скорбит за весь мир. Она и смеялась иначе, словно боясь, что смех оборвется в любую секунду, и голоса у них с Мадлен совершенно разные.
Мадлен рассказывает свою историю. Она парижанка, тоже вдова, но сложно сказать, что она скорбит по мсье Моро, детей у нее — она не колеблется ни секунды — нет, но есть воспитанница, дочь ее хорошего друга.
Абрахам улыбается. У него нет детей, но если бы были, он бы заботился о них, как наседка. Он любит детей — и взрослых, вообще всех людей. Мадлен же замечает невинным тоном, что людей в целом она не жалует. Предпочитает выбирать из массы отдельных личностей, вроде самого Ван Хелсинга. Он только фыркает в ответ на этот комплимент — выдающийся? Он себя таким не считает. Может быть, потом. Годам к семидесяти.
Мадлен, к слову, младше его на двенадцать лет, и Абрахам вздрагивает — Годеливе, выходит, ее ровесница. Поразительно. В одно время, за сотни километров друг от друга, и настолько похожи... стоит ли поверить в астрологию после такого?
Мадлен лишь смеется. Не стоит. Она вот не верит — и прекрасно живет, а что до Годеливе — бывают в мире совпадения.
Она спрашивает о ее родословной, не знает ли Абрахам случайно, кто из семьи его жены был связан с Францией. Тот качает головой — известна лишь фамилия «Моро», но она так распространена. Возможно, они очень дальние родственницы — такое бывает.
Они долго еще болтают о мелочах, а потом Мадлен смотрит на часы — мужские, на цепочке, с гравировкой, которую Абрахам не может разглядеть, - и извиняется. Ей, к сожалению, пора. Она пожимает доктору руку и целует его в щеку на прощание, прижимаясь чуть ближе, чем следовало бы. Она делает много вещей, которые не следует делать, как она говорит. Ну и плевать, Мадлен смеется, ей ли соблюдать законы.
Следующую встречу она назначает сама — и Абрахам радуется уже тому, что будет следующая встреча. Читал ли он один из последних романов Золя? К сожалению, нет, и Мадлен вызывается принести ему книгу, сама она знает ее наизусть, и она спрашивает его адрес, чтобы они могли поговорить по душам. В ее доме не слишком безопасно, мужской костюм ей надоел, а к нему домой она может прийти в платье. Соседи — соседи не подумают лишнего, она умеет быть чопорной и скучной, такой, что про нее стесняются не то что дурно сказать, а даже дурно подумать.
***
Это развеивает ее скуку. Новая встреча — повод прихорошиться. Сатин надевает черное платье, но не слишком туго затягивает корсет — если все пойдет так, как задумано, его нужно будет снять и потом снова надеть без помощи служанки. Турнюра нет — он не нужен, покрой не тот. Отделки не слишком много — это все же траур, Сатин любит соответствовать выбранному образу, - но ткань, наверное, чересчур дорогая. Ну и плевать, повторяет она и недовольно морщится — она легко цепляет новомодные фразочки от Сорси.
Мадлен Моро. Сколько она уже не использовала это имя? Со своей смерти, пожалуй. Сатин — она уже не помнит, откуда это словечко взялось, но оно показалось ей удивительно подходящим. Мадлен Моро, в девичестве Ругон, умерла, а вот сейчас — неожиданно воскресла.
Имя «Годеливе» ей тоже нравится. Может быть, она представится так когда-нибудь. Может быть, это ее внучка или правнучка, которую ветром перемен занесло в Нидерланды, а ее мужа тем же ветром вынесло навстречу Сатин.
Чудесная встреча. Абрахам — это гипертрофированная человечность, квинтэссенция человека. Что он сделает, когда узнает, кто такая Сатин на самом деле?
Что сделает сама Сатин? Она никак не может придумать Абрахаму назначение, пока что он просто развлекает ее — и потом, наверное, она просто исчезнет из его жизни. Встречи этак после пятой.
Она кружится перед зеркалом и подбирает шляпку. Сатин чуть пониже его, но она делает высокую прическу, хотя это уже не в моде. Вуаль скрывает ее лицо, черные перчатки лежат в черной же кожаной сумке, книга в той же сумке ощущается приятной тяжестью, когда она стучится в нужную дверь.
Квартира Абрахама потрясающе показывает хозяина, говоря о нем больше, чем сам доктор мог бы рассказать. Тут чисто, ни пылинки, и не похоже, что Абрахам только что убирался. Для него естественно поддерживать подобную чистоту, истинно нидерландский порядок.
Сатин позволяет доктору снять с нее манто и разглядывает обстановку. Мебель не его; много книг на полках; рабочий стол, заваленный бумагами — но даже бумаги разложены в каком-то не вполне ясном гостям, но понятном хозяину порядке. Она улыбается.
В комнате графа в замке тоже много книг, но они свалены кучей, он любит хаос, он сам есть лихорадочный хаос, полная противоположность Абрахама. У Сорси — много тряпок, а книги он берет у Дракулы и в библиотеке — хотя читает обычно две-три строчки и закидывает чтение куда подальше. У Пуазон — много игрушек, самых разных, пятна крови на полу и розовое покрывало.
У самой Сатин — две-три книги Дюма и ее собственный саван на стене, единственное светлое пятно.
А тут — светло и чисто, только сухого треска горящих дров не хватает. Человечно.
Сатин нравятся его волосы, и когда он сидит на расстоянии вытянутой руки от нее и воодушевленно рассказывает о психиатрии, она подается вперед и касается темной пряди. Абрахам тут же замолкает и смотрит на нее, на ее руку, и Сатин кивает — мол, продолжай. И придвигает стул ближе.
Теперь их разделяет меньше десяти сантиметров.
Сначала она просто гладит его по волосам, изредка вставляя несколько слов — в психиатрии она не сильна, и он охотно рекомендует ей достойных авторов. Потом Сатин начинает заплетать небольшие косички, едва ли в полпальца шириной, а после — кладет голову ему на плечо.
При прощании она снова целует его — и обнимает, не в полную свою силу, но так, как могла бы обнять обычная женщина. Сатин не хочет давать ему подсказок.
Сатин открывает для себя городские письма-телеграммы. Это ужасно удобно — они доходят так быстро. Сорси через одного из своих любовников узнает для нее расписание Абрахама, и Сатин назначает доктору новое свидание.
Ее ужасно забавляет его сдержанность. Она до сих пор не знает, умеет ли он зашнуровать корсет, но уверена, что скоро узнает. Ни одна крепость не держится вечно, и у Сатин хватит терпения не снимать осаду.
В этот вечер Сатин узнаёт, что у него мягкие губы. Он не позволяет себе лишнего, хотя пульс выдает Абрахама с головой. Сатин молчит о своих наблюдениях, и вечер они посвящают Золя.
Сорси упорно не понимает, чем же её так заинтересовал Ван Хелсинг. Он не считает доктора красивым и талантливым, к тому же он не так молод, хотя, конечно, младше их всех.
Сатин только качает головой. Она не хочет вступать в перепалки, и Сорси, фыркнув, уходит на очередную пьянку. Он застрял в своих двадцати с чем-то и не хочет вылезать, как Пуазон застряла в пятилетнем возрасте. Как Дракула застрял в своем пятнадцатом веке и не желает понять, что времена изменились.
Если она попробует объяснить Абрахама обычными словами, он не станет хуже, ее отношение к нему не поменяется — но ему ужасно не подходят обычные слова.
***
Невероятно — все, что происходит в последние дни и недели. Это невероятно.
Мадлен бывает у него все чаще, и их беседы продолжаются все дольше. Хотя они, наверное, просто слишком часто отвлекаются на поцелуи и объятия. Абрахам старается держать себя в руках, не терять головы — черт побери, он взрослый человек, - но это становится попросту невозможно, когда Мадлен придвигается ближе и смотрит ему в глаза.
Она не Годеливе, это ясно после пяти минут разговора, и целует она не как Годеливе, и Абрахам целует ее как Мадлен. Внешность — это лишь внешность, хотя их сходство играет доктору на руку: в фотографии на своем рабочем столе он все реже видит покойную супругу и все чаще — мадам Моро.
Мадлен не скрывает своих демонов, как пыталась скрывать их Годеливе. Она заставила их служить себе — она великолепно владеет собой — она хозяйка мира, в этом теперь Абрахам уверен.
Абрахам — она зовет его «Брам», легко и просто сокращая его имя. Однажды она играла, составляя из букв его имени разные слова. Она хотела составить «вантоз», но ей не хватило «т», и она дописала спереди - «доктор».
У нее слишком медленный пульс для человека, но Абрахам не думает, что она вампир. Она сама подкидывает ему эту версию ради смеха — и после долгих споров он отклоняет ее. Может быть, она фейри, но вряд ли вампир. Она ведь отражается в зеркале.
Она, она — все мысли только о ней, и он пишет статью о женских образах, не забывая и «Кармиллу», на которую Мадлен похожа решительно ничем.
Во вступлении он обрисовывает героиню — и примеряет на нее всех мифических существ, которых может вспомнить. Статью Абрахам прячет в стол. Публиковать такое категорически нельзя, и не потому, что он может скомпрометировать даму. Мадлен ведет себя так, что наличию у нее — кого? любовника? наверное, да, - никто не удивится. Это слишком личное.
Личное — как они обнимаются, встречаясь и прощаясь, - но убедившись, что дверь закрыта. Личное — как она касается его волос, легко, нежно, расчесывает их, заплетает. Личное — как она раскачивает часы на цепочке, засекая, как долго он будет разбираться со шнуровкой корсета. Когда он побивает рекорд, установленный ее служанкой, Мадлен аплодирует.
Они сидят после этого вдвоем в одном кресле, и кто-то читает вслух. Она хорошо читает, не сбиваясь даже на самых сложных словах, ссылается на большой опыт сидения с детьми. Публикуют «Bel ami» Мопассана, но Абрахам живет на втором этаже — хотя Мадлен предлагает обойти весь первый этаж и найти квартиру на имя мадам Дюруа.
Когда подходит его очередь читать, он несколько раз запинается — французский дается ему не слишком легко, и правила чтения, понятные Мадлен интуитивно, как носителю языка, он зазубривал наизусть. Или, может, он запинается потому, что ладонь Мадлен вовсе не там, где ее ожидают видеть правила приличия.
Больше всего Абрахам боится конца. Он неизбежен, это ясно, как день. Так не может продолжаться вечно. И чем ближе они друг к другу, чем роднее, тем сильнее он понимает, что не сможет отпустить Мадлен просто так.
Хватит с него потерь. Довольно и того, что она не остается на ночь — никогда. Ее ждут дома.
Он просит ее фотографию — чтобы была рядом. Мадлен отвечает слишком резко — мол, у него же есть фотография Годеливе. Но они разные, убеждает ее Абрахам, но она лишь качает головой и в этот раз уходит раньше, чем обычно.
Газеты взрываются заголовками: страшное убийство, в магазине мод — трупы продавщиц, обескровленные, выжатые до капли — и вся кровь на стенах и товаре. И кровью же — роспись на стене, S et S, и никаких больше пояснений. Черные шелка раскатаны по всему помещению — и ни единого следа взлома, следы на полу — только те, что остались от несчастных девушек.
Абрахам рассказывает полиции все, что знает о кровососущих существах, и пытается заговорить об этом с Мадлен, но та лишь отмахивается. Она, по ее словам, не может смотреть на черный шелк без содрогания и надевает фиолетовый — сливовый, как она говорит.
***
Сатин вспоминает одно хорошее слово, которое успела забыть в Трансильвании: ревность. Она ревнует своего Абрахама ко всем. К продавщицам в магазинах, где он покупает продукты, к пациенткам, к телам, которые он вскрывает на занятиях со своими студентами, а больше всего — к Годеливе.
Они слишком похожи, и Сатин мучает себя сомнениями — кого Абрахам видит, когда закрывает глаза? Ее? Свою жену? Это глупо, она великолепно понимает это — и никак не может остановиться.
Ей нужно постоянно доказывать себе, что Абрахам все еще принадлежит ей. Поэтому она идет все дальше и дальше, она даже почти открывает свою тайну — пока что в форме «если бы», но он не верит.
Они заходят вместе в магазин тканей, и Абрахам, задумавшись, задерживает взгляд на продавщице на полсекунды дольше — и на следующую ночь Сатин приводит туда Сорси.
Она чувствует голод, хотя и охотится почти каждую ночь, и ту девицу, что посмела привлечь внимание ее мужчины, Сатин убивает сама.
Приходится сменить гардероб — хотя не сказать, чтобы ее это сильно расстроило. С застежками на новых платьях Абрахам справляется так же быстро, и это несколько успокаивает. Она не лезет в его голову — может, но не хочет, боится увидеть слишком много.
Она все чаще спорит с Сорси. Последний раз у них был период непрерывных ссор лет двадцать назад, из-за какой-то ерунды, к которой они все возвращались и возвращались. Теперь они не сошлись во взглядах на любовь.
Сорси вбил себе в голову, что Сатин влюблена. Чушь, в самом деле, она не может любить, она мертва. Его возмущает ее избранник — он считает врачей, учителей и юристов скучными, а конкретного Абрахама — старым и страшным, но если его возраст признается еще относительно допустимым, то к его внешности Сорси беспощаден.
Сатин звенящим от ярости голосом клянется ему, что Сорси влюбится без памяти в юриста. Вампир только хмыкает — да никогда, не бывать тому, даже если он будет молодым и красивым. Сатин кивает — будет, еще каким, только вот до Сорси ему не будет дела.
Их спор прерывается самым неожиданным образом — Пуазон, которую они, видимо, разбудили своими пререканиями, выходит из своей комнаты, прижимая к груди огромную игрушку, и просит их не ругаться, иначе она скажет все papa. Это вынуждает их замолчать. Граф прощает им многое — но если с головы Пуазон упадет хотя бы волос, или они помешают ей хоть на секунду, их уничтожат.
Пуазон зевает. Она выдает соломоново решение, есть у нее такая способность, видимо, действительно, уста младенца... Сатин, по ее мнению, действительно влюблена, но она не дитя и знает, что творит. Сорси же стоит больше внимания уделять себе, заботливо говорит Пуазон и, подойдя к «брату», стирает с его щеки каплю крови. И есть аккуратнее, добавляет Сатин уже без злости.
Граф знает о том, что происходит. Скрыть от него что-то невозможно, поэтому никто и не пытается. Он просто советует Сатин по старинке выпить из Абрахама всю кровь, поделившись, естественно, с семьей, и забыть об этом навсегда.
Сатин обычно следует его советам — но не в этот раз.
***
Абрахам просыпается среди ночи от шума в гостиной. В квартиру пробрались? Но это решительно невозможно.
Он вооружается толстой книгой и идет на звук.
Последний человек сейчас, кого он ожидает увидеть, - это Мадлен.
Она сидит в их любимом кресле, закинув ногу на ногу. Платье на ней — незнакомое, необычного кроя, и платье ли это или сорочка? Абрахам не разбирается в предметах дамской одежды, кроме того, он растерян, поэтому долгая минута проходит в молчании.
Наконец Мадлен поднимает голову, и ему приходится сделать над собой усилие, чтобы не отшатнуться.
Однажды — не так давно, - они говорили о возможной встрече с вампиром. Что случится, если подобное существо попадется им на пути? Мадлен призналась, что она прежде всего завизжит, - и Абрахам, подумав, с ней согласился. Вряд ли он попробовал бы убить вампира. Может быть, если преимущество на его стороне — но героически погибать ни с чем кажется ему как минимум странным. Хотя героичным, без сомнения.
Теперь же он просто молчит. Луна слишком яркая сегодня ночью, и ее свет обрисовывает острые черты Мадлен. Ее лицо кажется застывшей маской, которая вот-вот потрескается и явит настоящий облик мадам.
Абрахам ни секунды не сомневается в том, кого видит перед собой: вампир. Как описано. Может, дело в струйке крови у ее губ, словно она только что хорошо перекусила, может, в клыках, которые поблескивают в свете луны, может, в том, что волосы у Мадлен уложены так, что образуют своеобразные рога. Очевидная отсылка, но Абрахам не хочет думать, к чему именно.
Она наконец поднимается — одним движением, так быстро, что он даже не замечает, как, собственно, она оказалась на ногах.
Она хочет пройти мимо него — хотя она, должно быть, умеет летать или обращаться в летучую мышь, - но Абрахам ловит ее за руку.
И Мадлен остается.
Они сидят в гостиной до утра, и она рассказывает ему все то, что не хотела говорить. Кто она и откуда, когда и где она жила, за что ее чуть не казнили и почему она вновь взяла свое старое имя.
Она обещает, что не убьет его, и заставляет его пообещать, что он не станет искать ее. Объясняет, чего на самом деле боятся и не боятся вампиры, и он обещает — уже сам, - что не выдаст их.
Единственная вольность за эту ночь, то, чего она никак не могла спланировать, это то, что он позволяет наконец ей попробовать его кровь.
Один укус — это совсем не больно, не опасно для здоровья и не делает человека вампиром. Сатин целует его запястье и прокусывает сосуды, а потом сама перевязывает ранку.
Абрахам же просит поцелуй — чтобы навсегда запомнить ее, в дополнение ко всем городским телеграммам, листочкам, на которых она выводила свою роспись, к ее перчаткам, забытым однажды, - и Сатин-Мадлен целует его, не убирая клыков.
И они оба знают, что это не в последний раз.