Guard down

Эрих сидел на нем сверху, сняв сапоги и обняв коленями его обернутые в темно-зеленую ткань рубашки ребра. В таком положении было очень удобно тосковать, прижимая к губам чужую по-военному грубоватую и пропитавшуюся дымом и порохом ладонь. В покосившимся доме было уютно. В этой небольшой избе, затерянной среди лесов и полей где-то безумно глубоко под Воронежем, в безликом поселении, носившем непонятное для немцев, как и большинство других деревень, название Сухая Россошь. Там было тепло и хорошо, как в мышиной норе. Из красного угла на захватчиков осуждающе смотрели иконы. Со стен — какие-то люди на смазанных фотографиях. Маленькие, выпяченные переплетом кривоватых рам окна были закрыты пропылившимися занавесками. В развалившейся на добрых полдома русской печи потрескивали и допевали свою заунывную, но умиротворяющую песню угли. В избе пахло березовыми вениками, развешанными над притолкой. И связками сушеных грибов. И листьями мяты в жестянке, закопанной вглубь массивного буфета. И рассыпанным по полу черным перцем-горошком. И, немного неуместно здесь, немецкими сигаретами. Эрих влюбился в запахи этого дома с первого дня. Такие чужие, но в то же время будто бы родные. Хартманн просто терялся, входя в их облако, забывая, где он. Пайперу тоже нравилось здесь. Под Воронежем немецкие части застряли надолго. На весь этот холодный, заснеженный и одинокий декабрь сорок второго. Ни вперед, ни назад, остается только ждать, когда русские ударят, что того и гляди случится со дня на день, судя по их активной возне вдоль линии фронта. В этой опустевшей, но, к счастью для немцев, не сожженной ими на пути туда деревушке располагался временный штаб третьего мотострелкового батальона, в котором Иоахим Пайпер занимал руководящую должность. Ему, как гаупштурмфюреру, как командиру немного завязшей в русском снегу танковой части, полагался личный дом, один из лучших в селении. Дом с покатой просевшей крышей, с тремя окошками, печью, сенями, опустевшим скотником, полуразрушенным сараем и всем остальным, невольным хозяином чего Пайпер стал на пару особо метелистых недель. В доме днем обсуждались военные дела по высвобождению попавшихся в снежную сетку тигров и орлов. А вечером, выгнав сослуживцев, благо звание позволяло, Пайпер мог отдохнуть один под прикрытием слишком быстро падающего с небес раннего вечера. Весь день, отмораживая тонкие уши и пальцы, Йохен таскался по позициям, выгребал из-за шиворота снег и устало склонялся над картами. Умотавшись и устав, получив от темноты отпущение, он возвращался в свою Сухую Россошь и подолгу бился с отказывающейся служить врагам и отчаянно дымящей печкой, пока наконец не брал над ней верх и не получал от нее немного коллаборационистского тепла. На это тепло приходил и Эрих. Так уж сложилось, что сооруженное по надобности посреди некогда пшеничного поля поле летное располагалось поблизости, в соседних Сагунах, крыши изб которых ясным утром было видно из Россоши. Хартманну было достаточно с полчаса побродить в ночи по колено в снегу, срезая изгиб железной дороги по перелеску, чтобы оказаться в расположении мотопехотной части. Волков Хартманн не боялся. Он боялся замерзнуть, но и это его не останавливало. А Пайпер, не успев заметить как, привязался к этим опасным ночным посещениям и с тоскливым волнением ждал его прихода, не гася свет керосиновой лампы и не запирая двери. Как так вышло? Довольно странно. Это все Эрих. Хартманн, как и многие другие, видел ослепительную фотографию Пайпера на обложке «Stuttgarter Illustrierte» еще в славные времена французской кампании. Пайпер ведь был особенным. Это сразу бросалось в глаза, передавалось даже через иссыревшие журнальные страницы. Он был молодым и сильным. По-стальному красивым и светящимся строгим, но добрым благородством, он был адъютантом рейхсфюрера, умным, честным и бесстрашным танковым предводителем, вежливым, веселым и справедливым. Словом, идеальным со своими железными крестами, наградами и просто преданным уважением своих солдат и своих танков. Идеальных людей любить сложно. Но Пайпер и в этом преуспел. Хартманн не быстро, но плавно и безвозвратно в него влюбился. Именно этого больше всего желало его двадцатилетнее, но бьющееся как у шестнадцатилетней девочки сердце, его яркие глаза и сухие губы, его светлые волосы и обветрившаяся на морозе кожа, его невысокий рост и зарождающаяся виртуозность, с которой он поднимался в чужое небо. Эрих был маленьким солнцем. Слишком симпатичным, милым и невинным для суровой войны на территории дикой страны далеко на востоке. В Советском союзе, с первого дня в нем, было холодно. Не так уж давно Хартманн был здесь. Всего несколько месяцев. Но эти месяцы растянулись на сотню жизней, и все эти жизни протекали в холодных ливнях, промозглых ветрах и снегопадах. Эрих к такому не привык и немного по-детски тосковал по дому. В Германии даже литые бока самолетов казались родными. А тут превратились в куски обжигающего морозом безликого камня. В Германии и небо, и снег были мягкими и быстро таяли, не оставляя грязи. В России же снег резал словно ножом и пробирал до костей. Эриху было одиноко. Несмотря на частые письма из дома, несмотря на веселых и неунывающих товарищей и друзей, несмотря на восхитительно чувство полета. Несмотря на теплые, порой даже по неосторожности двусмысленно жаркие взгляды сослуживцев. Эрих не мог ничего с этим поделать. Не мог заставить себя выглядеть старше и мужественнее, да и не хотел. К нему приклеилось прозвище «Малыш», и оно и впрямь соответствовало каким-то душевным характеристикам его щенячье-мягких повадок. Хартманн знал, что посреди войны нравится окружающим, как нравится сидящий в каске лисенок. Эрих, хоть и смутно, но отдавая себе в этом отчет, понимал, что его хотят, как мечтают о прекрасных берлинских девушках, за одну из которых Хартманн, если знать, под каким углом смотреть, вполне мог сойти, что тут скрывать. Но все это было как-то грязно и неприятно, да и, что самое отпугивающее, опасно и наказуемо. Эрих не собирался и не хотел уступать себя чьей-то тоскливой потребности и по этому пути, понурив светлую голову, идти кому-то в руки. Никогда не хотел быть чьей-то маленькой игрушкой и вещью, которую только дергают в разные стороны и постоянно гладят по волосам. Он не то что бы считал это неправильным. Просто упрямо отказывался признавать, что полон привлекательной, все еще детской и невинной ангельской нежностью, которая на войне улетучивается быстро, мягкостью, которая так и просится быть брошенной в чьи-то уверенные, пропитавшиеся сигаретным дымом и танковым дизелем руки. Эрих не был лишен заносчивой гордости и на уровне с самоненавистью самолюбования. Так разве есть в этих холодных дебрях человек, достойный его больше, чем та прекрасная девушка, что осталась в Корнтале? Человек, достойный его золотых крыльев, его прозрачно-голубых глаз, лица как у ангела и тонких рук? Нет такого. Так Эрих думал, бесцельно слоняясь вслед за самолетами, до того самого заснеженного дня, когда увидел Иоахима Пайпера. Поначалу просто увидел. Прошелся безразличным взглядом по его шинели, фуражке, трехдневной щетине и облепленным инеем ресницам. Казалось бы, ничего особенного. Вспомнилось, конечно, что это образец для подражания и знаменитость, некогда ходившая в шестерках у Гиммлера и улыбавшаяся с черно-белых обложек, а теперь вот, заброшенная к черту на рога на восточный фронт, но не более того. Впрочем, этого ли не достаточно? Уже через день Хартманну захотелось увидеть его вновь. Такого благородного, сильного и непостижимого. Такого орлиного, внушительного и чисто по-немецки волшебного... Пряча глупую улыбку, просто заскучав без вылетов, Эрих стал искать с ним встречи. Вернее, конкретно встречи Хартманн боялся как огня, и поэтому, добравшись до расположения чужой части, не чувствуя холода, просто бродил вокруг, наблюдая издалека. О чем можно будет поговорить с танковым тигром, Эрих не представлял. И ужасно боялся, что Пайпер просто оттолкнет его, и, как бы ужасно это ни было, это будет абсолютно естественным. Йохен грубо его оборвет, ослепительно усмехнувшись, велит заткнутся и попросит оставить в покое. Ведь это так глупо... Так невозможно по-идиотски. Пайпер старше на семь лет, умнее и уверенней, кроме того, он женат. Вон, у него на пальце кольцо поблескивает в свете редко показывающегося зимнего солнца. Из обрывков разговоров Хартманн узнал, что у него и дочка есть, и жена, и Генрих Гиммлер — его хороший знакомый... На что тут вообще можно рассчитывать? На дружбу, которой между ними не может быть в силу сотни различий? На собственную красоту? В ней Эрих был не очень уверен, кроме того, думал, что если Пайперу и понадобятся красивые друзья, он мигом их найдет. И все-таки Эрих проваливался в этот рыхлый снег самокопаний и противоречивых чувств все глубже. Особенно после того случая, когда Хартманн чудом сбил заплутавший вражеский бомбардировщик прямо в небе над Россошью. Через третьих лиц Эрих узнал, что гаупштурмфюрер, наблюдавший за боем с земли, долго расхваливал молодца-летчика и даже спрашивал его имя, чтоб порекомендовать к награде... Дело это так и замяли, но теперь у Хартманна появилась реальная причина познакомиться, и это так и горело у него в голове, словно шапка на воре. Желание завести разговор не давало покоя. Желание иметь право прикоснуться к нему, хоть поздороваться за руку, просто сводило с ума. Хотя одна только мысль, что подобное прикосновение возможно, в секунду заставляла Эриха пугливо закрыть горящие глаза и прижаться лбом к чему-нибудь холодному. А по ночам мысли, эти чертовы мысли, делали больно. Разрывали голову. Мысли о том, как Пайпер хорош в профиль, как надвигает на глаза цвета крошащегося бетона фуражку, как прячет озябшие руки в истрепанные рукава... Пайпер был идеальным. Об него можно было разбиться, как о каменную стену. Им можно было задохнуться, как циклоном Б. И все. Эрих никогда не был излишне робким, но предпочитал загадочно молчать, пока девчонки кидаются в него записками. Делать первый шаг навстречу кому-либо было не в его правилах. И так бы он и промолчал, но вокруг грохотала война, хоть в декабре она и подувязла по пояс в снегу. Не от вражеского огня, так от болезни или мороза. Каждый день мог стать последним. И Пайпер тоже мог погибнуть, если бы так пожелали звезды. Один только вопрос, не требующий ответа. А вдруг завтра все прервется навсегда? И если не умрем, так никогда не встретимся?.. Декабрь был слишком холоден. Время летело в пропасть слишком стремительно, а темные одинокие ночи под волчий вой ветра тянулись бесконечно. Мучительно. Холодно. Медленно. Хватит. Первые предвестники поражения в войне настойчиво лезли в душу. И что потом, после войны, это никому не известно. И упустив этот каждый раз последний-единственный шанс, ты действительно рискуешь остаться одиноким. И поэтому, после нескольких бессонных ночей, после тревожно искусанных губ, после выкуренной залпом пачки сигарет на голодный желудок Эрих все-таки решился. На странный и кому-то способный показаться смешным поступок. Хартманн, когда окончательно извелся, разбудил посреди вечной ночи своего соседа, друга, наставника и ведущего, а в сумме много больше, чем просто родного человека, Вальтера Крупински. И, сбиваясь и пряча глаза, стесняясь, но в то же время чем-то гордясь, все ему рассказал. Вернее, не рассказал, а вывалил на сонного летчика ушатом воды кучу аккуратно подобранных слов. Да и не все рассказал, а только лишь то, что Пайпер хвалил его небесный залет и теперь Эриху уж очень хочется поговорить с ним лично. Зевая и ежась от холода, Вальтер не понял, в чем подвох, и предложил Хартманну просто поехать и поговорить, когда Пайпер не будет занят. Эрих вытаращился на него как на безумного и сказал сдавленное: «Нет!» Логичным был вопрос: «Почему?» И совершенно наивным и умилительным был ответ: «Я боюсь, что он не захочет». Объяснения и увещевания с обоих сторон были долгими, но потом Вальтер понял, что слишком хочет спать, и поэтому предложил: «Хочешь, я с ним поговорю о тебе?» О таком Эрих совершенно не думал, но как только услышал этот вариант развития событий, мигом поразился его совершенности, своевременности и простоте. На том и решили. Все еще немножко нервничая, Эрих отправился спать, а Крупински озадачился новой головной болью, потому что, хоть ничего и не боялся, все равно приобрел лишние хлопоты. Но оберегать Хартманна от необдуманных поступков вроде как входило в его обязанности, поэтому Вальтер, так и не уснув снова, быстро разработал план действий. Который заключался только лишь в том, чтобы поехать навестить соседей, хоть и не по уставу, но обменяться с ними кое-какой провизией и поговорить, черт возьми, с этим гаупштурмфюрером. На следующее утро Вальтер и сам немного волновался, потому что только теперь понял, как глупо и по-своднически выглядят его действия. Но отступать было некуда. Пайпер был порядком удивлен. Это все отдаленно напоминало то ли сватовство, то ли приглашение на свидание вслепую. В масштабах войны это было так смешно и не вовремя. Но Иоахим и не подумал отказаться. Почему? Да потому что несмотря на всю свою мужественность и благородную силу, он был добрым, чертовски хорошим человеком, просто душкой, черт побери. И всегда старался помочь, если кто-то нуждался в помощи. Если кто-то выглядел грустно и одиноко. Это ведь не так уж трудно. Поэтому Пайпер ответил летчику, что согласен встретиться не пойми с кем, хоть это и попахивало опасностью и подставой. Но что Пайпер мог потерять? И не с его личных слов, но и откуда угодно любой желающий мог узнать, где стоит его дом. На краю деревни Старая Россошь. В первом слева окне горит лампа, керосина пока достает. Возле калитки — поломанный взрывом клен, мимо не пройдете. «Эрих Хартманн может прийти. Я буду рад... буду рад помочь ему разобраться в себе». Тем же вечером Эрих пришел. Постучался в дверь, запнулся о порог, принес снег на своих плечах. Долго не спешил расстегнуть куртку во тьме и тепле дома. Пайпер делал все, чтобы разговор шел плавно. Эрих тоже старался, но беседа не клеилась. Не так много у них было общих тем. Пайпер сидел возле печки, тыкая в топку щепкой и поджигая от нее сигареты. Он не волновался и не нервничал. Он был совершенно спокоен, ведь он был хозяином положения, но ему казалось, что он смотрит на странного неопределившегося ребенка, и поэтому снова и снова путался в своих ожиданиях. А Эрих сидел словно на иголках. Пальцы сводило и отнимались ноги. Должно быть от тепла и сонма прекрасных запахов, самый удивительный из которых, прищурившись в полутьме, смотрел на него. Как-то так вышло, что Пайпер, сам того не желая и не замечая, зашел в ту область разговоров, которая для Эриха была больной и тяжелой. Побледнев и не дрогнув лицом, но внутренне расплакавшись, Хартманн с гордым видом, показывающим, что он обиделся, унесся. А Пайпер еще долго сидел в недоумении и догадках, чем мог так обидеть, когда совершенно этого не хотел и не произнес ничего, на что стоило обижаться. Замерзший и покоцаный метелью, Эрих притащился и на следующую ночь. Пайпер уже и не ждал его, поэтому обрадованно метнулся снимать с него куртку и проледеневшие сапоги. Об этом малыше почему-то хотелось заботиться. Иоахим вообще любил о ком-либо заботиться, а когда эта забота была жизненно необходима и встречала жаркую благодарность и мутный блеск в глазах напротив, она становилось чем-то прекрасным, ради чего и стоит жить. Это что-то из разряда домашних уютных вечеров за самоваром, которых у Пайпера, считай, и не было. Присутствие в доме Эриха ощущалось на уровне воздуха. Удивительным образом с ним становилось уютнее. Он был словно котенок, спящий на комоде. А дом с котенком, хоть дом и покореженный, и растащенный дом ненадолго, уже родной. Их разговоры не спеша крутились вокруг войны и родины. От вечера к вечеру, по накатанной дороге все большего взаимопонимания и несмешных, но добрых шуток. Порой Пайпер поражался, какой Эрих наивный, порой даже прикрывал лицо ладонью и фыркал. Порой откровенно скучал и мечтал от него избавиться. Потому что Эрих не желал умолкать. И когда все уже было сказано, продолжал что-то перемалывать. Йохен, засыпающий над своими бумагами, мечтал о тишине и покое, и чтоб не нужно было отвечать односложными глупыми репликами на уже заданные сотню раз вопросы. Иоахим даже начинал немного злиться и, нахмурившись, уходил в сени покурить, хоть в большинстве случаев курил прямо в доме. Эрих отвлекал его. Эрих утягивал его то ли на уровни безынтересных болот, то ли на уровни слишком голубого неба. Это было прекрасно, но... Это было прекрасно. Это было естественным ходом вещей — привязаться к мальчишке, и уже не представлять своего вечера без его улыбки и пустой болтовни. Ведь это так хорошо. Это как будто бы дома. Как будто бы и Пайперу все те же беззаботные двадцать, и ветер летает в голове, и он тоже занят мелочными проблемами и неурядицами летного поля. Так продолжалось недолго, но в масштабах этого декабря — бесконечно. Должно быть, от скуки, или напридумывав себе невесть чего (Пайпер не знал, чего именно), Эрих стал все чаще в разговорах, как бы между делом или наоборот, вполне осмысленно подходить к тому, как Пайпер ему стал, видите ли, дорог. Иоахим сначала с невозмутимым видом усмехался таким речам. Говорил что-то вроде «Ну да... ага», но это его смущало. Йохен попытался и не смог найти первопричину всех этих слов, ведь повода он не давал, всегда сохраняя целомудренную дистанцию. Потом Пайпер постарался пропускать эти слова мимо ушей. Ведь оттолкнуть Эриха, указав ему на его место, было бы слишком жестоко, все равно что пробующего твои пальцы на зуб щенка пнуть. Пайпер отшучивался и скромно молчал в ответ, не желая случайно разбить чье-то сердце, как однажды разбили ему. Он ведь понимал, что стоит ответить Эриху маломальской взаимностью, и это станет неправдой. Жестокой неправдой. А если правдой, то гаупштурмфюрер тут же размякнет и разнежничается, что ему не свойственно. А там и до греха недалеко. До того самого греха, который Пайперу тоже был совершенно не свойственен. Гиммлер отучил его от этого раз и навсегда несколькими обжигающе холодными словами... Да и вообще. Дело ни в какой не в привязанности и не в фантомной дружбе, а просто в том, что ангелочек Хартманн сам создал себе какой-то светлый образ, к которому и проникся нежностью. А дело просто в войне, в расстоянии и в одиночестве. В застойной зимней скуке, в желании молодого романтика наговорить кому-то глупостей, раз уж сердце этого просит и раз уж слушают. Сердце не любит, но хочет думать, что любит. Самообман. Иллюзия и лицемерие. Пройдет время и ничего не останется, отгорит и пройдет, как и все на свете. И поэтому Иоахим старательно гнал от себя всякие чувства. Но он ничего не мог поделать с тем, что в силу человеческой природы ему было страшно приятно слушать эти возлияния. И с каждым днем все приятнее, и, что самое пугающее, он подсаживался на это, как на вызывающий привыкание препарат, и уже сам хотел внимать подобным соловьиным песням. Так глупо... Но Пайпер ничего не мог с собой поделать. И эта нежность, основа которой привычка, благодарность и желание защитить, затапливала его с головой ближе к вечеру. Когда он выходил под своего дома и тревожно оглядывался, порой даже волновался, что Эрих заблудится и не придет. Но Эрих приходил. Здоровался с ним за руку, обжигая один заледеневший холод кожи другим. И улыбался. Заиндевевшими губами улыбался так, что Иоахим с подозрением отмечал в себе, что чтобы согреться, ему никаких печей больше не нужно. Зимняя русская ночь длинна. Очень-очень длинна. Ты успеешь состариться и умереть, а она только-только забрезжит зеленоватым рассветом. В последний раз. Ведь как показывает разведка, со дня на день русские подберутся с севера своей Острогожско-Россошанской наступательной операцией. И скорей всего, потеснят немцев, отбросят еще дальше с едва завоеванной мерзлой земли. А после, сожженным летом сорок третьего Эрих станет настоящим героем, сбивающим по семь вражеских самолетов за день. Его по-прежнему будут называть малышом, но уже с оттенком благоговейного уважения. Ведь он один такой. Пайпер не мог знать всего этого той зимней ночью, когда они прощались. Но Иоахим мог почти с полной уверенностью предположить, что они больше никогда не встретятся. Ведь следующим утром третий мотострелковый батальон основательно снимается с места и выдвигается на подступы к Воронежу, который нужно будет долго и мучительно, захлебываясь в кровавом снегу и погибая, защищать. Чтобы потерять его сияющим в лучах впервые весеннего солнца, но взамен получить звенящий тающим льдом Харьков. И вновь завязнуть там, посреди нигде по случаю весенней распутицы. Но Хартманна там уже не будет. Жизнь разведет по разным берегам разлившихся рек, по разным подсолнуховым полям, по разным дорогам, убегающим обратно в Германию. В жаре и в пыли, и снова в снегу, под голубым небом, по родной земле, по этапам и концентрационным лагерям военнопленных. По холодным советским баракам. По гулким камерам смертников. И наверное, не зря Хартманн решился познакомиться той зимой. Чтобы убедить его в этом, их последней зимней ночью Пайпер чуточку поступился своими геометрически-правильными, идеализированными принципами. И долго и ласково, немного по-отечески обнимал, целовал в волосы, целовал руки, говоря, что любит, что не забудет. Что небо всегда будет цвета его глаз. А любое упоминание летчиков и авиации в принципе в любую минуту его предстоящей жизни будет уносить к этому моменту. К моменту, когда Пайпер, устало вздыхая улегся на продавленный, изъеденный мышами и пауками диван и потянул Эриха за собой, чтобы сел рядом. Чтобы помолчал и просто посидел в полутьме. Такой молодой и такой красивый. Ставший таким родным, совершенно чужой незабываемый ребенок.