Красное на черном

Она напоминала ему богиню, спустившуюся с небес по какому-то неотложному делу и снизошедшая до разговоров. Красноватая кожа, которую на лбу прорезала мудрая, но не чуть не старящая ее морщинка, блестела на солнце. До этого он видел кучу женщин – как черных, так и белых – но не одна не вызывала в нем подобных чувств. Все они казались на ее фоне лишь женщинами. Страстными, нежными, стервозными или милыми, все равно, но не одна из них не смотрела исподлобья, не хмурила лба и не поджимала так серьезно почти бесцветные на фоне кожи губы. Индейцы. Боже мой, думал ли он, когда ехал в эту чертову экспедицию, что он польститься на одну из их братии? Конечно не думал. Пошутил, конечно, мол, а есть ли у них красивые девушки, но серьезно об этом не думал. Да и зачем? Девушка, которая вместо бус носит ожерелье из зубов, вставляет перья в спутанные волосы и разрисовывается краской вместо современной косметики – ему это казалось каким-то диким. Она и правда носила такое ожерелье, правда разрисовывала лицо и носила перо в прическе, но она казалась ему гораздо более женственной, чем все размалеванные городские куклы. Да и не все ли равно, раз уже все решено. Она, смотря на него настороженно, будто он может вот-вот ударить или обидеть, обвила горячими ладонями его шею. Такие желанные пухлые губы оказались в опасной близости от лица, и он не смог сдержаться от поцелуя. От нее пахло травами, пахло дымом костров и чем-то сладким, а что на вкус из себя представлял этот поцелуй, он не решился бы описать. Перед ней, привыкшей молчать, он чувствовал себя всегда болтливым и косноязычным. Он, закончивший университет парень, ученый, да еще и черный, преклонялся перед той, кто даже писать-то толком не могла, перед дикаркой. - Я заберу тебя с собой, - прошептал он. – Я заберу тебя. Не оставлю. Но ей, кажется, было все равно. Индейцы не любят белых, а как они относятся к черным? Ответа на этот вопрос он не знал, но услужливо выгнувшаяся под его рукой спина красноречиво подсказала ему, что будь он хоть дьявол, она бы все равно его любила. Она никогда не говорила заветных слов, но сбившееся дыхание, тихи стоны, блуждающие в волосах руки и наполненные желанием глаза говорили это за нее. Она вообще предпочитала дело словам. И он знал, что если он соберется ее увести, она полюбит его еще крепче, а если не увезет, то хоть сто раз проси прощенья – она не глянет на него. Большие светлые ладони, контрастные по отношению к телу, мягко прошлись по любимым щекам, по спине, обхватили небольшую, но такую красивую грудь. Сколько раз он трогал других женщин, но не один хваленый силиконовый третий размер не смог бы сравниться с этой скромной грудью молодой девушки. Да их почти невидно было из-за белого балахона, подхваченного вышитым поясом, лишь упругие соски иногда проглядывали на глади ткани. Да уж, дитя природы не за что бы не надела лифчик, будь она трижды приличной девушкой. От ласковых прикосновений она расслабилась, перестала хмуриться и ласково посмотрела на него из под тяжелых черных ресниц. Такой взгляд пьянил хуже любого виски, потому он, не особенно задумываясь, скинул с нее балахон, оставляя девушку в том, что мать родила. Она неуверенно схватила его ладошкой за край облегающей белой майки, которая, по ее мнению, очень ему шла, однако раздеть своего парня не решилась, не в их это было правилах. Он мысленно пообещал себе, что переучит ее, раздеваясь сам. Она уже ждала. Ждала, глядя чуть затуманенным взглядом. Каждая ночь с ней казалась ему чудом. Он и подумать не мог, что столь изящная, но в то же время совсем не примечательная девушка, может столь сильно захватить его в свои пылкие объятия. Он каждый раз зацеловывал ее шею, обводил языком ключицы, рисовал на груди и животе узоры из мокрых дорожек. Каждый раз как последний. Каждый раз как первый. Тяжелые вдохи, прикрытые глаза, невнятные бормотания, это заводило не на шутку, и когда они, доведенные до грани, соединялись в единое целое, он терял голову, выпадал из жизни на минуты, часы, целые ночи проходили в яростном страстном беспамятстве. Он видал многих женщин. Некоторым нравились извращения, постоянная смена поз, кто-то обожал, когда их облизывали, кто-то пытался перетянуть инициативу. Он как-то попытался и ей сделать пресловутый кунилинкус, за что получил ощутимую пощечину. Не то хотела эта непокорная краснокожая. Ей куда как больше нравилось тепло тела и мягкая кожа цвета темного шоколада, ей куда как больше нравились большие сильные руки и упругие мышцы чуть подкаченного тела. И ему почему-то казалось, что столь примитивный секс доставляет ему много больше удовольствия, чем любые извращения. Перед ней меркли все прошлые подружки. Темп нарастал, дыханье учащалось. Стоны становились более глубокими, более долгими, ее чуть трясло от удовольствия, она чуть слышно, сквозь стоны, смеялась. Не одна девушка не смеялась от удовольствия, по крайней мере таких он не знал. Этот ее тихий смех вызывал улыбку и у него. И вот, в пик удовольствия, когда уже не раз и не два перепачкали оба тела любовными соками, когда уже слишком устали, чтобы хоть разок шевельнуться, они прижались друг другу в темноте, нащупали губы, и начали целоваться. Мало кто целуется после секса, но им, уставшим, постоянно было друг друга мало. Даже когда силы на исходе, даже когда не можешь и пальцем шевельнуть, они все равно терлись друг о друга, обнимались, и получали удовольствия не меньше, а то и больше. Он знал – приехав в город, она точно измениться, но не скоро и не до конца. Он так же знал, что любая женщина рано или поздно надоедает. Но он гнал эти мысли, надеясь только, что ее племя не проклянет их за побег. С этими мыслями он и заснул, прижимая к себе свое единственное сокровище – неповторимую краснокожую богиню во плоти, снизошедшую до него, черного парня из большого города, не бельмеса по ихнему не понимающего, но от этого не менее счастливого.