Если тебе будет больно, ты можешь сказать мне, и я сделаю тебе ещё больнее.
Кровавую дорожку, ведущую от трона вниз, вытирают, тело уносят, бьющуюся в истерике Нанали накачивают снотворным – этого по телевидению уже не показывают, но догадаться, что будет происходить дальше, несложно. Весь мир скорбит по императору Лелушу Британскому; скорбит по нему и Одиннадцатый Сектор, который теперь снова назовут «Япония», скорбят по нему все, кто знали его, и кто не знали, скорбят тоже. Скорбеть по тому, кого ненавидишь – достаточно забавно и свойственно только людям.____________________
Подсолнухи вот-вот расцветут. Повозку подкидывает на самых мелких камешках так, как будто мы едем по валунам; сколь Лелуш гениальный стратег, столь же и отвратительный извозчик. Во всём хорош не будешь, а я не собака, но ведьма на сене – грех мне, в общем-то, жаловаться. Миллион разных звуков окружает – и шелест ветра, травы и листьев, и отдалённое пение птиц, и скрип колёс, и моё сбивающееся на каждом ухабе дыхание – все эти звуки оглушительно громкие, но оглушительно настолько, что слышу я только тишину. И сказать что-то надо, но я потому и пережила свои вечности, чтобы понять цену слов и поступков. И всем словам и поступкам моим сейчас – ломаный грош цена. Не найдётся настолько мелкой разменной монеты, которой можно заплатить за сказанное тому, кто только что потерял абсолютно всё.____________________
У Британской Империи теперь всё по другим правилам, по тем, которые Лелуш сам установил; но всё, как и раньше, выверено и точно. Экономика пойдёт вверх, социальная жизнь тоже станет подниматься, Япония вернёт себе статус высокоразвитой страны. Прогноз погоды начнут передавать с точностью до количества осадков, люди не будут бояться смотреть друг другу в лицо, запоминая черты и слабо и неуверенно улыбаясь в ответ. Конец процессу ассимиляции, конец имперской тирании – она умерла вместе с императором. – Добро восторжествовало, – говорю я, свешивая ноги с повозки. – Кто победил – тот и добро. Нам нет места в этом новом мире.____________________
Лелуш не говорит ни слова семь дней. Без общения вполне можно жить – он глазами указывает, когда ему надо что-то подать; а если я не смотрю на него, то он не окликает, а берёт это сам. Его молчание давит хуже гранитных плит и жжёт сильнее раскалённого железа – мне есть с чем сравнивать, так я тоже уже умирала. Его сестра лишилась возможности открыть глаза больше от стресса, чем от нанесённых ей повреждений. Это, кажется, можно назвать посттравматическим синдромом, но я не знаю точно. Я не потратила свою вечность на изучение психологии. Я не потратила свою вечность ни на что. Иногда Лелуш открывает рот, но из горла не вылетает ни звука.____________________
Жесты, взгляды, прикосновения – это тоже речь, только куда более совершенная. Хозяин мотеля в безымянном захолустье прикусывает одну из брошенных ему монет – совершенно излишне, на мой взгляд, так как сплав меди и чего-то там ещё – это не чистое золото, и проверить его «на зуб» на подлинность не получится – и после нехитрого заполнения бланков мы можем подняться в свободную комнату. Мотель – это слишком громко сказано; три комнатки наверху, общая ванная и туалет – однако, этого вполне хватит, чтобы провести ночь и двинуться дальше. Надо спросить, куда мы направляемся, но Лелуш поворачивается ко мне спиной, а я – я всё ещё не умею спрашивать подобное глазами; и – могу понять далеко не всё. Этому мальчишке восемнадцать, а кажется – несколько тысяч лет. И я – неожиданно маленькая и глупая – тяну к нему руки. Прикосновение губами к кончикам пальцев значит «куда угодно»._____________________
– На следующей ступени совершенства мы научимся обходиться без слов, хватит прикосновения, ты все поймешь, – читаю на раскрытой наугад странице; в комнатушке, которая досталась нам, кровать, рассчитанная на полтора человека, стул и книжный шкаф. Лелуш полощет майку во взятом из ванной тазике, а я – читаю. Лелуш не слепой, он вполне может сделать это самостоятельно, а мне почему-то всё ещё хочется верить, что он зависит от меня. Но я ошибаюсь. Это я – даровавшая ему силу, которая сломала его жизнь, я, вечная и молчаливая, я, серая ведьма – это я завишу от него. – Как подсолнух, – договариваю намного тише. Чувствуешь?*____________________
Он заключил со мной контракт, и не смог выполнить его условия. Он дал мне обещание, и не посмел его нарушить. * Гиасс оказывает разрушительное действие на человеческую психику; использующие гиасс рано или поздно сходят с ума, а носители продолжают разносить эту необъяснимую сверхъестественную чуму, мечтая только об одном – о смерти. Я сломала его жизнь, только встретив; я сломала его самого. И теперь, когда Лелуш находится вне вечности – я всё ещё продолжаю разрушать его.______________________
Всё, что он любил, осталось вне зоны доступа. – Никогда тебя не пойму, – говорю, меняясь с ним местами – так выбирать ухабы и колдобины на сравнительно ровной дороге уметь надо. – Я живу слишком долго, чтобы понять, кто испытывает ко мне любовь, а кто – ненависть. Я практически не вру – я действительно не могу понять. Я помню спятившего Мао, которому было совсем не страшно стрелять в спину; Мао, который хотел распилить меня на части, зная, что я испытаю невероятную боль, но не смогу умереть, и увезти с собой; Мао, который желал меня так, как не желал даже силы. Я практически не вру – я действительно не могу понять, почему я, уже не боясь, но и не собираясь сознательно причинять себе боль, тысячу с лишним раз смогла бы умереть за того, кто сказал мне, что я не одна. Наше будущее никогда не умрёт, но нас в нём уже не будет.____________________
– Ты встретил меня, когда тебе было семнадцать, – я полностью обнажена – сменной одежды нет, а всё остальное невероятно грязное; Лелуш лежит на постели, повернувшись ко мне лицом; однако, он смотрит мне в глаза, как делает это всегда, когда я что-либо говорю. – А я встретила тебя намного раньше. Лелуш недоуменно изгибает бровь – как это? – Тебе было десять лет, – я провожу пальцами по длинному тонкому шраму на бедре снизу вверх. – Я стояла в поле подсолнухов, а ты пытался забраться по обрыву, но не смог, пока Сузаку не протянул тебе руку. Я стояла в поле подсолнухов, и на моём синем кимоно тоже были подсолнухи, хотелось добавить мне. Я стояла, и я думала: нашла. – Сузаку всегда протягивал тебе руку тогда, когда ты не мог справиться, – добавляю зачем-то. В глазах Лелуша отражается совершенная пустота.__________________
В глазах Лелуша отражаюсь я, и теперь так будет всегда._________________
В настоящей дружбе всегда принято приносить те или иные жертвы. И Лелуш, и Сузаку приносили в жертву её саму. Лелуш никогда не сможет вернуться к тем, кто остался, к тем, кого он любит – всё это отнял у него гиасс. Всё это отняла у него я. Лелуш никогда не сможет вернуться к двум своим самым близким людям, а они – никогда не смогут простить себе этого. У Сузаку останется на руках его кровь. У Нанали – крик в ушах. Она кричала, что ненавидит того, кто пошёл ради неё на всё. И это было последним, что он слышал. – Ты сам виноват, Лелуш, – мой голос больше похож на шелест. – Ты любил их больше всего на свете, но не смог им довериться. Ты верил мне так, как не верил самому себе, и теперь у нас есть целая вечность, чтобы возненавидеть друг друга.____________________
Яблочный чай в кружке обжигает руки, а шрамы на коже никогда и никуда не исчезнут. – Хочешь, я расскажу тебе, как я умирала? Лелуш впервые за несколько месяцев размыкает губы. Голос у него надтреснутый, как ручка моей кружки, голос у него хрипит. Он смотрит на меня почти тридцать секунд. – Нет.*____________________
Это было его первой смертью, и стало бы тысячной по счёту моей, ошибись я хоть в чём-то. Но нет. Столетия одиночества стёрли во мне умение ошибаться. – Ты мальчишка, – говорю ему, заползая на кровать и садясь на его живот. В этом домишке простыни отвратительно, тошнотворно белые, а лоскутное покрывало смутно напоминает витражи церкви, в которой я впервые умерла. Первая смерть не забывается, равно как не помнятся все следующие. Когда умираешь тысячу с лишним раз, прекращаешь обращать внимание на подобные мелочи. Он кладёт мне руки на бёдра, не привлекая и не отталкивая. Он дал мне выбор, пообещав просто остаться со мной. И я выбрала продолжение своей адской вечности бок о бок с ним. – Мне не жаль тебя, – продолжаю, сползая ниже, чтобы дать ему возможность сесть. – Это твоя первая смерть, а их будет ещё немало. Ты никогда не увидишь тех, кого любил. Ты не поднимешься к ним, и это я лишила тебе всего. Я не плачу, потому что давным-давно забыла, как это делается. Он называет меня по имени и сцеловывает слёзы с моих щёк, а я лихорадочно шепчу, что когда-нибудь и его имя станет белым, как снег. *____________________
Витражи моей церкви выбиты, а я всё ещё жива. – Впервые я умерла на костре, – захлёбываюсь воздухом. – Вот здесь, вот в этом месте, я точно помню. Пепел, покрашенный в белый, был очень похож на снег, и мне было страшно. Лелуш крепко сжимает моё запястье. Подсолнухи цветут.____________________
– Поприветствуем нового вице-губернатора Японии – Нанали Британскую! – в немецкой глуши телевизор взрывается воплями и аплодисментами, а Лелуш выглядит так, будто его ударили по лицу. – Больно? – спрашиваю я ядовито. – Больно, – ровно отвечает Лелуш, и на этот раз его вид вполне оправдан, потому что я, поддавшись сиюминутному порыву, отвешиваю ему такую оплеуху, что голова дёргается в сторону. Ладонь болит. – Что ты знаешь о боли, смертный? – подбочениваюсь. – Ты умрёшь, и твоё «больно» исчезнет вместе с тобой. У Лелуша глаза необыкновенного, завораживающего цвета; он смотрит на меня искоса, из-под чёлки, и они блестят; мне хочется прижаться к его веку губами, и отчаяние захлёстывает меня волной. – Благодаря тебе у меня появился шанс узнать. Словами он бьёт куда больнее, чем я – рукой.____________________
Он никогда не говорит «из-за тебя». Он говорит: «благодаря тебе».____________________
Когда я не могу уснуть, Лелуш перебирает мои волосы, а иногда – даже поёт. – Получается отвратительно, – каждый раз колко замечаю я, на что он только усмехается. Я прожила множество столетий, но не могу различить жалость и нежность точно так же, как не могу различить ненависть и любовь. – Я стал колдуном не только потому, что я не мог иначе, – говорит он, когда думает, что я заснула. – Но и потому, что я обещал тебе. Я никогда не поправляю его, говоря, что вообще-то он обещал меня убить.____________________
Я буду кормить тебя вечностью с рук, говорю я молча. За нашей повозкой в германскую столицу въезжает осень.____________________
– Знаешь, что такое гиасс, Лелуш? Он сидит на полу у моих ног, положив подбородок мне на колено, и смотрит куда-то в сторону. – Я только недавно вспомнила, – продолжаю. – Это искажённое произношение ирландского слова «гейс». Оно значит «обет». Или «клятва».* Лелуш молчит, а подступающая вечерняя темнота шепчет, что я больше никогда не буду одна.____________________
В булочной на углу невероятно вкусные круассаны с клубничным джемом, а декабрьский мороз красит мои щёки в нездоровый розовый цвет; Лелуш кутается в шарф и смеётся себе под нос. Подсолнухи отцвели, синее кимоно износилось и стало похожим на тряпку, а ему понадобилось полгода, чтобы научиться улыбаться заново. Мозаика, похожая на мою память, подсказывает, что у меня на это ушло намного больше времени.____________________
Каждую ночь я просыпаюсь рывком, как будто меня кто-то вытаскивает. Дыхание Лелуша мерное, и из дневных кошмаров он меня вытащил за шкирку; ночные же неподвластны даже ему; и это единственное, что он может обо мне не знать. Я привязана к Лелушу так сильно, что от этого действительно больно. Восемнадцатилетний мальчишка сможет создать новую вечность, но перекрыть прошлую – никогда.____________________
Меня зовут С.С., и я всё ещё падаю.____________________
Кимоно с подсолнухами лежит на подушке, и все слова застывают в горле. Лелуш усмехается и смотрит в глаза, когда говорит: «моя».* Мне хочется умереть и ожить заново. – Я ломаю всё, к чему прикоснусь, – шепчу я, вспоминая глаза каждого из тех, кто был ему дорог. – Я никогда об этом не пожалею, – отвечает он, прикасаясь губами ко лбу. Печать гиасса жжёт так, будто только появилась.