Счастье в кулачке

Бездумное перещелкивание по телеканалам от одного к другому. Везде все одинаково, сколько бы не прошло: милые моэ-девочки улыбаются с экранов, рекламируя совершенно ненужные, и такие же милые, как и сами модели, вещи; на других каналах идут слишком громкие ток-шоу, больше напоминающие выступление клоунов, раздражающих и совсем не смешных, потом снова реклама, моэ-девочки, разговоры, старые фильмы, анимации, рекламы, шоу, новости, шоу рекламы – этот круг никогда не разорвется, даже если наступит конец света. Реншо устало нажимает на кнопку, мысленно сетуя, что у него нет такого же дистанционного пульта – нажал, и пустота заполняет твое сознание, оставляя в покое уставший разум и душу. Невольно вырывается вздох, а глаза глядят не на выключенную плазму, затихшую и, кажется, все еще гудящую от прошлых громких звуков, а в даль, в прошлое двадцатилетней давности, где Соринодзука еще на что-то надеялся, хотя и повода уже не было. И, вроде прошло уже почти четверть века, четверть, почти половина его прошлой жизни, а воспоминания о том времени еще слишком больно врезаются в память, оставляя после себя алые, незаживающие шрамы на сердце. Погруженный в свои мысли, екай совершенно не слышал, как с характерный хлопком нараспашку открылась дверь из душа, и Нобару, свежая, еще пахнущая лимонным гелем для душа, почти строевым шагом вошла в комнату, словно бы готовится к бою против полчища извращенцев. Углядев потерявшегося во временах и пространстве Реншо, девочка почувствовала, как в душе поднимается волна гнева. Вдох, больше похожий на тихий всхлип непролитых слез, окончательно довел Юкинокодзи до белого каления, отчего та больно, насколько хватало сил, ударила товарища по плечу, желая выбить из него всю эту старческую дурь. Соринодзука вздрагивает и что-то там бормочет про инфаркт и преждевременную смерть, а Нобару только больше злиться, сама не понимая себя: она уже давно поняла, что ей не особо важны мужчины во всех их проявлениях, но почему-то, глядя на этого старика, одинокого вздыхающего и глядящего в черный экран телевизора, ей хотелось кричать и ругаться, плакать и смеяться одновременно. Что-то не так, не правильно это! - Что не так? Что-то случилось? - и как всегда, этот учтиво-вежливый голос, спокойный и слишком взрослый. Нобару помнит старые воспоминания, помнит этого олуха молодым как душой, так и телом, и ей становится действительно страшно. Страшно настолько, что Юки-онна ничего не может сказать, только сводит брови к переносице да недовольно морщит губы, словно съела горсть клюквы. – Что тебя беспокоит? – и Реншо улыбается так, как это делают взрослые: чуть понимающе, словно бы показывая, что ребенку больше нечего бояться, его обязательно поймут. И от этого обиднее всего, потому что Нобару – действительно ребенок для него. Подросток, не понимающей всей глубины вздохов в тишине, сиплых криков в подушку ночами и бездумного перещелкивания каналов телеэкрана. - Может, прекратишь себя вести так? Бесит! – а в ответ недоуменное выражение и, совсем немного, удивление. Юкинокодзи чувствует уверенность в себе, она встает в более утвердительную позу, и выдает то, во что верит всем своим сердцем, прижимая крепко стиснутый кулачок к груди: - От твоих вздохов счастье сбегает! Реншо сначала недоуменно моргает, а затем, словно бы поняв шутку, но боясь обидеть ребенка, поднимает руку в знак извинения, с улыбкой на губах произнося: - А, виноват, виноват! Прости, я просто задумался немного, - а тон такой покровительственный, что Нобару хочется пинать его долго и упорно, лишь бы выбить с него всю эту старость, всю эту насмешку над ее пусть детскими, но причудами. – Но я удивлен, Нобару-чан, что ты веришь в подобное. Я-то думал, что ты хладнокровный реалист… Нобару виновато смотрит в пол, чувствуя себя не в своей тарелке. Она действительно реалист, до мозга костей, до кончика ее светлых волос. Разве можно быть кем-то еще, зная, что вот-вот ты умрешь, не дожив и до 30 ? Разве можно быть романтиком, помня свою смерть с прошлого раза, такую страшную, что ночами зарываешься в одеяло и плачешь безмолвно от страха, потому как нет шанса избежать своей судьбы, нет ни возможности, ни… ни желания. Все равно все повторится вновь, она снова переродится и увидит то, что видит сейчас. Пусть немного по-другому, но это ее истина жизни, ее судьба. И может именно поэтому… - Да, в этом я немного ненормальная, - сознается Нобару, ближе поднося к себе стиснутый кулачок, который нельзя распустить ни в коем случае. Реншо внимательно, и уже серьезно смотрит на собеседницу перед собой, словно пытается решить что-то для себя. Его волосы немного спутаны, на лбу и щеке уже появились первые морщинки – признак того, что он действительно стар, настолько, что даже тело не выдерживает такого напряжения. В усталых глазах загорается едва знакомый огонек понимания, почти потухший под толщами боли и отчаянья, заливающих его изнутри. Поэтому его аккуратный, почти осторожный голос Нобару узнает не сразу: - В этой руке… вдох? – девочка молчит, поджав губы, не желая говорить, потому как от места, где ее только что коснулся палец, на кулачке, бегут разряды тока, заставляющие голос дрожать, а слезы – собираться на длинных светлых ресницах. Промолчать – это лучшее решение, знает Юкинокодзи, только вот хочется ему ответить на просящий взгляд, на эту интонацию. Ведь редко когда он бывает настолько серьезен с ней, 15-ти летней девочкой под его присмотром. – Ты поймала мое счастье, которое только что сбежало? – и снова этот тон взрослого. - Да, это оно. Пойду спущу его в унитаз, - от злости голос не дрожит, он становится стальным и прочным, таким, каким его хочет слышать Юки-онна. Он снова отнесся к ней, как к ребенку, опять посмеялся над ее верой в… во что? - Эй, эй! – Он виновато улыбается и поднимается с дивана, а Нобару резко, с разворота ударяет его в пресс, и тихо, так, что почти не различить от ветра за окном произносит: - Я солгала. Забирай, - а затем, поднимая взгляд, падая в его омут боли, в котором тухнет любой огонек надежды, сглатывает застрявший ком в горле. – И смотри, хорошо о нем заботься. – Реншо молчит в ответ, словно бы не знает, как ответить на такой прямой взгляд, на это теплое прикосновение, но Юкинокодзи этого и не требуется. Она и без этого знает, насколько порой бывает тяжело помнить все, оставаться самым последним, самым одиноким и, вместе с тем, лишним, даже если все вернулись. – Тебе не нужно ничего говорить, - чтобы хоть как-то разбавить повисшую тишину, произносит девочка, как неожиданно, рука Соринодзуки ложится поверх ее кулачка, так и не разжатого. На его губах играет особая, очень редкая, отдающая горечью осеннего клена улыбка, а голос серьезен, как никогда раньше: - Ты можешь хранить его у себя. Никогда не забывай, что мое счастье в твоих руках. За окном дует ветер, за окном ночь и холод, укрывшие город плотным коконом темноты, в комнате пахнет клиновым сиропом и осенней грустью, пряными листьями и отчего-то солью, и от этого на глазах собираются капельки дождя, холодного, как и реализм, пропитавший все существо Нобары до мозга костей. Только вот почему-то на душе у нее от таких слов тепло, хоть и больнее, ведь Юки-онна знает, что у Реншо есть и семья, которую он любит, и друзья, другие, не те, что заперты в своих судьбах и этом волшебном особняке. Но даже так, девочка лишь крепче сжимает кулачок, в котором хранится чужое, но такое родное счастье, и произносит, едва сглатывая ком, подступивший к горлу: «Это… не попахивает старьем?», получая в ответ почти знакомое, но уже давно далекое, потерянное двадцати тремя годами ранее: «Жестокая ты». Главное – не отпустить это счастье, добавляя больше боли в его омуты памяти. Главное – удержать его счастье, пойманное в кулачок.