Retrospection

Он крутит барабан цветастого колеса с делениями, как на низкосортном ТВ-шоу с фигуристой бесстыжей тёлкой и непристойными репликами звонящих в студию – нынешнее его утро без сомнений и дополнительных подсказок выпадает на сектор «блять, что я наделал». Ему всего-то нужно было побыть разумным мальчиком – хотя бы один вечер в твоей сраной жизни усмирить своё либидо, неужели это так сложно, – но теперь муки совести идут бонусным приложением к похмелью и измазанным простыням (а ещё, судя по следам, это было на полу, на столе, и – прости, Господи – на посудомоечной машине) – кажется, его тысячу раз учили быть аккуратным. Он запускает пальцы в волосы и - блять, блять, блять – как же хочется завопить и удариться об стену, хотя, судя по тому, что он тут вчера вытворял, мама уже роняла его головой вниз в младенчестве. Нет, - рассуждает он уже на кухне, всё так же массируя левый висок и считая ложки гранулированного кофе (как бы не переборщить), - Нет, глупо спорить, что это был лучший секс в его жизни, но блять! Просто «блять»! Нет, Бэкхёну в это утро вообще почти не о чем жалеть – его устраивает каждый момент его прошлого, кроме, пожалуй, того трагикомичного эпизода, когда мама таки произвела его на свет Божий, – о, кто бы знал, как это было зря. Сегодня утром, разглядывая чужие джинсы с вывернутыми штанинами, покоящиеся почему-то на его книжной полке, он познал всю скорбь мира и глубину стыда не удержавшейся от соблазна весталки. Эти кеды в прихожей (они со стразами, блять, стразы!) аккуратно поставлены вплотную к стене и нагнетают ауру молчаливого укора вокруг себя – Бэкхён ещё не отошёл от вчерашнего лонг айленда, ядерных шотов и неразбавленного джина, поэтому ему мерещится чёрт знает что, и он посылает кедам вызывающий раздражённый взгляд – «не тебе меня судить, обувь». Две чашечки залитой кипятком арабики, равно как и вчерашние двести пятьдесят текилы для разогрева, идут одна за другой под заголовком «для храбрости» – Бэкхён решается вернуться к постели и получше разглядеть обладателя легендарных кед. Обладатель выглядит спокойным и умиротворённым, будто это не он вчера заставлял Бэкхёна буквально орать от экстаза, демонстрируя навыки образцовой куртизанки – он, кажется, даже чуть улыбается во сне, словно видит единорогов и божьих коровок. Бэкхён разглядывает золотые заклёпочки в мочках спящего, пальцы с длинными фалангами и – блять, как же стыдно – засосы авторской работы Бён Бэкхёна на шее. У него в ушах звенит нашумевший хит какого-то размалёванного под самку ольджана певца, но он думает, что немного неуместно будет начинать диалог двух-только-что-переспавших-людей с недоумённого и претенциозного «what is your name». Этот чувак такой же красивый, как его джинсы – заключает Бэкхён, поднимаясь на носочки и подцепляя с книжной полки что-то дизайнерское, тесное и с заниженной талией. Бэкхён не торопится будить своего гостя, перебирая в голове возможные варианты утреннего приветствия: выставить за дверь – грубо и не в его стиле, однако к завтраку в постель и целомудренному поцелую в лоб он сейчас тоже вряд ли готов. Именно за необходимость такого мозгового штурма Бэкхён и ненавидит плодотворные ночи с пятницы на субботу. Бэкхён выворачивает карманы чужой куртки – жвачка, ключи и зажигалка, ни намёка на визитку или мобильник – имя остаётся в тайне, и Бэкхён опасается, что попал на студента или клерка, а эти ребята обычно сентиментальны и очень навязчивы – довольно нежелательное знакомство. Хотя (Бэкхён снисходительно вздыхает) ради такого секса можно терпеть даже плюшевых медведей и цветы по утрам в воскресенье. Терпеть ему приходится только собственное абсолютно возмутительное возбуждение, когда Безымянный Бог Секса сладко потягивается и совершенно умилительно потирает глаза, смазывая с уголков век остатки дымчатой подводки (перед этим он оповещает Бэкхёна о своём пробуждении протяжным довольным стоном и лёгким хрустом запястий, и тот стремглав несётся с кухни в спальню, попутно опрокидывая в себя ещё полчашки кофе). - Ммм, пахнет свежесваренным американо, или я не угадал? – юноша выглядит от силы на двадцать, зато улыбается как умудрённая опытом прима квартала красных фонарей. Он приподнимается на локтях, исподлобья бросая на Бэкхёна бархатный взгляд – тот боится, как бы одеяло не сползло ниже: ещё двадцать сантиметров к югу, и кому-то точно несдобровать. Сегодня у Бэкхёна все фразы строятся по схожей схеме, и теперь его тянет выпалить что-нибудь вроде «блять, мальчик, где ты такому научился» или «блять, давай повторим». Он шмыгает носом и оторопело хлопает ресницами, размышляя, удастся ли решить проблему мирным путём: всё-таки, не помнить имени своего любовника (особенно такого) – это какое-то хамство, и оно вряд ли может быть компенсировано чашкой кофе. Бэкхён зажмуривается, как шестилетняя девочка, которой запрещают смотреть Фредди Крюгера, когда замечает, что гость разгуливает по квартире в чём мать родила и подбирает свои вещи, где придётся. Нельзя сказать, что Бэкхёну это не нравится, просто созерцая божественную голую задницу в своей квартире, он чувствует, как к плите начинает прикипать убежавший кофе. Бэкхён нехотя отводит глаза и спешно вытирает кофейные разводы влажной губкой: он почти уверен, что ему была дарована милость лицезреть нечто священное. Отправляя в ароматную жидкость третью ложечку сахара (он так и не спросил Бога о его пристрастиях, поэтому делает на свой вкус), Бэкхён обещает себе обязательно подумать над своим поведением и впредь держаться подальше от текилы. Когда чашка взлетает к губам, а потом с мягким стуком приземляется на стол, парень посылает Бэкхёну такой взгляд, что тот решает больше никогда в жизни не понижать градус и не мешать светлое с тёмным. - Ты не помнишь, так ведь? – незнакомец поглаживает пальцем ручку чашки, и Бэкхён очень переживает, как бы он не заметил крохотного отбитого кусочка керамики на кромке. - Не помню, - честно признаётся Бэкхён и вспыхивает, как спичка, - и мне очень стыдно, - добавляет он, боясь показаться неискренним. - Я так и думал, - гость даже не удивляется, только выпускает из ладоней чашку и проверяет наличие всех серёжек на своих местах. Бэкхён знает, что пирсинг у того не только на ушах, но помочь посчитать не решается. Он съедает ещё порцию яичницы и один горячий бутерброд в полной тишине, а потом обшаривает свою куртку и живописно отправляет в рот пластинку жвачки, прямо как в рекламе. Бэкхён рассеянно протягивает ему влажную салфетку, чтобы вытереть кеды и заодно сканирует извилины в поисках нужного имени, разумеется, безуспешно. - Текила была лишней. Всегда отшибает память, - непринужденно смеётся незнакомец, поправляя воротник куртки, - Спасибо за гостеприимство. Надеюсь, самое главное ты запомнил. *** Каким бы отчаянным желанием это ни показалось, Бэкхён всё-таки надеялся на прощальный поцелуй, что за невнимательность, неужели он не заслужил? Пожалуй, его амнезия действительно была настолько разочаровывающей, что его гость даже не оставил бумажки с номером телефона. Вообще ничего не оставил, кроме бледного запаха парфюма на простынях. Следующие два часа Бэкхён проводит в некой прострации, убирая постель и загружая белье в стиральную машинку. Ему уже, в общем-то, плевать, как звали обладателя божественного зада, важнее, что он пользуется Paco Robanne. - Да ты прикалываешься, - задумчиво заключает Лу Хань, когда Бэкхён вваливается в бар в расстёгнутой кожанке и растрёпанных чувствах, - тебе чего налить? - Эспрессо, - Бэкхён небрежно проводит рукой по волосам и ёжится. В Сеуле плюс восемь, и это уже не шутки. - Ты в бар пришёл, а не в Старбакс, - недовольно восклицает Лу Хань и ставит на стойку медовый бурбон, - только из Штатов привезли, зацени. Хочу добавить в основную карту, такой вкус хороший, народу понравится. - Дай мне что-нибудь менее гейское, - Бэкхён не очень элегантно взгромождается на барный стул и брезгливо вглядывается в стакан, - оно пахнет яблочками. Лу Хань саркастично усмехается, прищуривая глаза и склоняя голову на бок; весь его вид мерзко и издевательски шепчет: «oh you've gotta be kidding me». Он меняет пепельницу на стойке и напоминает Бэкхёну, что тот с пяти лет пел в хоре для мальчиков. Уже это – во всех смыслах очень по-гейски. Бэкхён пьёт и больше не жалуется. Он чувствует себя приглашённым актером первого плана, когда рассказывает Лу Хану о случившимся. Всё звучит неправдоподобно и чуточку нелепо. Бурбон, пахнущий яблочками, и правда пробивает на откровения. Бэкхён знает: у Лу Ханя язык без костей и жажда интриг, он займется устным тиражированием истории, как только будет выпит этот стакан. Нет, это американское пойло никак нельзя добавлять в основную карту. Бэкхён благоразумно опускает некоторые особо сочные детали и напоминает другу об этике барменов, «которые как священники в исповедальне, только ещё и наливают». Лу Хань выкидывает воображаемый ключик от своего всё ещё ухмыляющегося рта через плечо и даёт клятву о неразглашении. Брехня, конечно, - в Бэкхёне ещё жив здравый смысл, и он обречённо сползает со стула на пол, обещая прийти на днях и распробовать бурбон как следует. Лу Хань, конечно, рассчитывает на ещё одну горяченькую историю или на сиквел к предыдущей, но Бэкхён решает для себя, что нихрена тот не получит. О самом Лу Хане известно только то, что он любит чёрные кашемировые водолазки с высоким воротом и от него вечно пахнет какими-то орехами. Больше друзей у Бэкхёна нет. Лу Хань иногда шутит, что это из-за того, что Бэкхён их всех перетрахал. Бэкхён думает, что нет его вины в том, что в почти всех людях, с которыми он так или иначе пересекается, он видит отнюдь не дружеский потенциал.