IAMX – I Am Terrified You look good in leather, in bars Breaking things, breaking hearts You look good in pleasure, in hotels Loneliness is the key to break that spell
Страхи приходят немного за полночь. Лухан не спит и видит, как на него смотрят два огромных глаза. Волк будет кружить, не давая заснуть. Ему хочется крови. И одиночества. Один раз сжать зубы, и тоненький позвоночник с хрустом переломится пополам. Горячая кровь в морозную ночь... Богиня будет довольна. Та богиня, что наблюдает за ним, во всей своей красе. Лухан боится полнолуния.***
Когда Ханю семнадцать, он смотрит на вещи так, словно они сгорели и вместо них - зола. Он делает вид, что не умеет плакать, да и смеяться тоже, что равнодушен к свету, и ему плевать на тьму, если погаснет солнце, чувствовать он будет кожей, пусть даже придется трогать яд, кислоту и ртуть. Ладони обгорают от прикосновения солнца, а вместо тонких пальцев снегом белеет кость. Лухан делает вид, что вместо боли он выбирает злость. Только на самом деле он не умеет злиться. И вот он чувствует, словно его совсем не научили жить, поэтому достает лист бумаги и пишет (глупо конечно) прямо на небеса: "Здравствуйте, мне семнадцать, и я - не Бог, не птица. Мне бы немного солнца, чтобы ночами не выть. Только глупости это. Ведь там никто не услышит, верно?" Пора забыть.***
Лухан собрал в себе все девять жизней и вдвое больше неверных истин, когда повзрослел. Он смотрел, как Сэхун сжигает кисти, и думал, что рождается новый мир. Сам он - маленький сгусток боли, запах чужих квартир и сигаретный пепел. Сэхун говорил, что любит, но на Лухане и так слишком много всего повисло. И потому он повторял только одно: «Зачем мне еще и ты?» Он убил своих муз, десяток Венди, воскрешал мертвецов, но так и не смог оживить своего пера.***
Утро привычно встречает чаем. Сэхун всегда пытается накормить Ханя, но тот только отворачивается от еды, недовольно морщась. За долгое время ему опять приснились волки. - Ты плохо выглядишь, – с искренней заботой говорит Сэ. - Волки никуда не уходят, они всего лишь меняют лицо. Хань понял это только сейчас. А Сэхун не понимает. Он никогда ничего не понимает. Мир Ханя для него закрыт. А сам Хань говорит это даже не ему, а куда-то в окно, наблюдая, как за ним рождается весна.***
Исин тянет Лухана из дома чуть ли не за шкирку и говорит что-то из стандартного: «Тебе там точно понравится». У Лухана нет повода не верить своему лучшему другу, но проблема в том, что он с недавних пор перестал любить общество людей. - Тебе стоит сменить свой склеп и стрясти пыль. Хань, ты лучший поэт современности и ты себя прячешь за гнилым паркетом. Сидеть в четырех стенах и жалеть себя точно не выход. - С чего ты взял, что я себя жалею? - Потому что ты можешь сказать, как выглядит твой потолок, сколько на нем трещин и какие причудливые тени рисует отблеск солнца. Исин толкает Ханя в темное подвальное помещение, наполненное дымом, в котором тонет шум чужих разговоров. Они идут к столику, за которым уже сидят Кёнсу – молодой художник и Чанёль – студент консерватории, влюбленный в музыку. - А где Сэхун? – как-то на автомате вылетает из Чанёля, и он слишком поздно понимает, что спрашивать не стоило. Но Лухана этот вопрос нисколько не смущает. - Как и положено таким, как он – где-то-хорошо-что-не-со-мной. - Мммм, – многозначительно тянет Пак, решая перевести разговор на какую-то нейтральную тему. Интерес ко всему происходящему за столом Хань теряет довольно быстро, погрузившись в свои собственные мысли. Он думает, что ему лучше отойти за барную стойку и не тревожить своих друзей. Парень в белой рубашке творит какие-то немыслимые фокусы с коктейлями. Лухан читает «Минсок» и про себя переиначивает имя на «Миньшо». Звучит как-то мягко, хорошо. - Вы случайно не продаете чувства? Парень только улыбается. И Ханю на секунду кажется, что он понял. - Страх, Побег, Адреналин? – Минсок похож на какого-то продавца из преисподней. Дьявольски красив и услужлив. - Мне бы вдохновения. - Тогда абсент. Лухан не может оторвать взгляда от аккуратных движений тонких маленьких пальцев бармена. Прямо сейчас он готов написать целую оду, посвященную рукам Миньшо. Жаль, что в продажу пока не поступила любовь.***
Лухан доходит до точки, когда понимает, что ему нужно увидеть Миньшо еще раз. Он идет по сырым улицам, тоскою навылет прострелен, и думает, думает. «Привет, я весна, ты будешь хотеть меня больше всех, и как бы ты ни был сед, ты будешь хотеть меня больше девиц и всяческого рода потех». Странно, за что так сильно любит сырую весну Лухан. Она дарит ему ощущение боли и это, как нечто необходимое для него. Он долго не решается зайти, но потом вспоминает, что ему нужно посмотреть на руки Миньшо. Так просто находить прекрасное в этом мальчике. - Ты мне так и не сказал, как тебя зовут, – Мин опять улыбается приветливо, нежно. - Меня зовут апрель, я как-то не очень солнце и людей, – цитирует собственные стихи Хань. Чуть позже он все же говорит, что его зовут Лухан, а потом рассказывает смешные истории, почему-то Мину хочется рассказывать только хорошее. Чтобы он смеялся веселее, громче. Пусть смеется, потому что молчания от него Хань уже бы не выдержал. Знаете, такого рода молчание, когда дома слышно как капает вода из крана. Кажется, в продажу поступила боль. И Лухан принимает ее с благодарностью.***
Когда отворяется дверь, свет ночника больно ударяет Лухана в глаза. На кровати калачиком свернулся его Миньшо, а Хань просто рядом садится на колени и бесконечно долго всматривается в каждую черту. Ему опять не хочется писать, но это уже другое. То сокровенное, что пока на бумагу не хочется переводить, не хочется выцарапывать те чувства, которые в нем живут. Лухану так зло. Он думает, что завтра этого может уже и не быть. Мин - не подарок судьбы, упакованный в яркую обертку. Он как-то случайно попал ему в руки. Лухан точно знает. Мин просыпается и сонным взглядом смотрит на Ханя. - Ты сегодня поздно. Лухан тянет руку, и ладонь его ложится на шею Мину. Но тот дергается, как от прикосновения чего-то чужого, что не должно к нему прикасаться. Лухану так зло. Мина тревожит то, что он не в своей постели, а спит у Ханя. А Лухан ничего не может с собой поделать, он бы показал Мину, как можно любить, как он умеет любить, но Мина это тяготит. Лухан чувствует себя неумолимо чужим, не в праве чего-то требовать. Он просит богов, которые спрятались за болью этой весны о том, чтобы они дали ему сил.***
Мин пропадает на несколько дней, а потом вновь дает о себе знать простым «Приезжай». И Хань знает, что не стоит, но все равно едет. На пороге его встречает радостный Мин. Они на работе что-то отмечали и теперь ему скучно. Ханю странно, что Мин предложил продолжить веселье именно с ним, но не перечит. После выпитой бутылки, Миньшо и вовсе расслабляется. Нечаянным движением он опрокидывает бокал и тот разлетается осколками по полу. - Ты так совершенен. Даже, когда разбиваешь бокалы и сердца. До Мина не доходит то тайное и сокровенное, которое было скрыто в этой фразе Ханя. А может, просто не хотел понять. - Как ты это делаешь? - Что именно? - Ну, как ты пишешь свои стихи? - Не знаю. Иногда сами приходят, иногда настроиться надо. Вот, например, когда я смотрю на тебя, то на ум сразу же приходит: «Пора бы давно научиться прощаться с теми, кто сумел без боли навсегда попрощаться со мной». И дальше что-то про солнце. А когда тебя нет рядом, то хочется все про волков, про волков и про тени, которые заползают под кровать. - Послушай, а если вдохновляться, то как? Хань вспоминает, что у него в куртке есть красная помада. Он достает ее и показывает Мину. - Откуда она у тебя? - Знаешь, как в фильмах на зеркалах обычно рисуют помадой, если им хочется выкричаться? У меня всегда было желание сделать так же, когда совсем уже безысходность - сделать слова чувств осязаемыми, заметными, кричащими. И Лухану хочется выговориться, сказать, что в нем там очень много любви, и не хватит ни одного зеркала, чтобы написать, и если уж и писать, то получится сплошной красный фон. Но Мин не станет слушать и это не новость. Мина нельзя трогать такими разговорами, потому что слова имеют свойство не только ранить, но и вызывать отвращение. Мина передернет от слов так же, как и от прикосновений Ханя к его нежной шее. И Хань, наверное, готов с собачьей верностью в глазах терпеть все, пока Мин не привыкнет, даже отвращение. Лухан хочет рассказать, и притяжение его настолько сильно, что он решается притянуть лицо Миньшо к себе, и на губах алым громко рисовать, что чувствует. Получается очень нежно, слишком интимно. Лухан ждет, когда же Мин скажет хоть что-то, но он молчит и видно, что все, что хочет произнести Лухан, все что он говорит прямо сейчас, раздражает его. И тишина становится такой, которую Хань так сильно ненавидит, все такой же, когда ты слышишь капли воды из крана на кухне. До чего же нестерпимо зло. Лухан наклоняется очень близко, все еще держа подбородок Мина в своей руке. - Чтобы говорить о тебе стихами, мне не нужно вдохновляться. Ты и есть мое вдохновение. В глазах Мина читается страх, и Хань не может заставить себя сделать хоть что-то, что Мину не понравится. Он стирает помаду с его губ, оставляя след на щеке. Лухана нестерпимо злит то, что Мин все еще молчит, и его разрывает, как в безвоздушном пространстве. Лухану бы радоваться, что его одаривают таким благородным молчанием, что не обвиняют и даже не брезгуют, но молчание в сто раз хуже, и он снова пытается его нарушить: - Знаешь, если ты позовешь, я обязательно приду. - Голос его звучит весело, спокойно. Лухан говорит это уже у самой двери, повернутый к Мину спиной. Он плачет, но голос его не меняется от слез, и за это Хань благодарен. Ведь это уже совсем унижение - плакать перед тем, кто даже тишину с тобой считает отравленным временем.***
Хань ходит по краю, но ему не страшно, в нем растет смелость. Его все равно никто и никогда не спасает. Может именно потому люди так любят проверять как это, когда в спину. Словом, рукой, пистолетом - вообще неважно. Лухан завис над обрывом, но у него не дрожат руки. Ему приходится падать каждую ночь, когда кто-то играющий в детство, вдруг разрешает себе быть жестоким до дури, он подбегает, со смехом толкает в пропасть. Миньшо. Его Миньшо можно все. Натянут канат над обрывом. Хань готов даже на нем сплясать. Он может взлететь на ободранных скалами крыльях. Но он нагло врет, крыльев нет, нет каната и танцев. Нет и Миньшо, пустота. Небо сгорает в закате, и ноги устали взбираться. Но он все же доходит до бара Мина. - Знаешь, сегодня погода такая... для танцев... Любовь так и не завозили?