Да

Сперва, после Афганистана, Моран чувствует себя уставшим. Смертельно уставшим от жизни, от крови и взрывов, от бесконечных стычек и палящего солнца. Сначала – он сидит целыми неделями дома. У него есть старый ноутбук с барахлящим кулером, незапароленный вай-фай из соседского магазина и кабельное на сотку с лишним каналов, по которым, кажется, крутят только рекламные блоки и телемагазины. Он пьёт пиво. Самое, чёрт его, дешёвое пиво, которое только возможно было найти среди пёстрых продуктовых рядов в супермаркете. После того пойла, которое ему доводилось глотать на войне, оно кажется куда лучше, чем есть на самом деле. Сперва, после Афганистана, Моран чувствует себя слишком уставшим для того, чтобы различать все оттенки слишком блеклой и ненасыщенной жизни. На войне всё было проще. Ему не снятся кошмары – только высокое и кажущееся выгнутым афганское небо, сухой и колючий шелест афганской травы, афганский воздух, пыльный и тёрпкий, красная и потрескавшаяся афганская земля. Он лежит посреди скудной палитры красок и не может двинуться. Может быть, у него просто нет сил. Может быть, у него рваная рана в боку, и земля только кажется красной. Может быть, он просто заснул с открытыми глазами, а картинка, преломляясь, отпечатывается у него на роговице? Мир кажется ускоренным слайд-шоу из тысяч фотографий, отснятых на объектив "рыбий глаз". Когда он просыпается в Лондоне, он чувствует, как нереальность происходящего давит ему на грудь тяжелее обломков подорванного повстанцами здания, как невербально трещат рёбра. После возвращения на территорию матушки-Великобритании, он ни разу не интересуется, как обстоят дела у его бывших сослуживцев. Джека он знает слишком хорошо, чтобы и так знать, что парень уже спился или сопьётся в ближайшее время; Боб и Билл очень любят свою эмигрировавшую в Америку матушку и с остервенением перерезают глотки тощим мальчишкам-смертникам; а Майк – это уже совершенно другой случай. Клинический, выражаясь более прямо. От каждого из них - и ещё пары дюжин ребят - у Морана остались воспоминания. И, наверное, странно, что он не дорожит ими. Может быть это потому, что они, эта несчастная пара дюжин ребят у него в голове, вызывают у него воспоминания о войне? Но война его почти не затронула. Морану никогда толком не снятся кошмары. Он просто мало спит, наверное, по привычке. А их, привычек, война оставила ему много. Заряженный пистолет, снятый с предохранителя, под подушкой, готовность подскочить в любой момент от любого шороха и – сразу, без разбора – убивать. В Лондоне это моветон, это ненормально и странно, Моран переучивается. Ставит пистолет на предохранитель, плотнее закрывает окна, чтобы не было сквозняка, и идёт за пивом. К этому почти можно привыкнуть. Позже, после Афганистана, когда Моран приходит в себя, судьба решает снова выбить его из колеи. Ой, говорит низкий парень с огромной картонной коробкой в руках, натыкаясь на Морана у входа в жилой блок и глядя на него странноватыми глазами смоляного цвета. Ой, говорит Джим, застрелив человека. А потом добавляет - весело, попробуешь? Моран смотрит в его нездорово блестящие глаза, смотрит на слабо вздрагивающий уголок губы, и не понимает, как тот Джим-новый-сосед превратился в консультирующего-преступника-Мориарти. Где он провёл это время? Почему не заметил изменений? Почему-то уже и полюбившееся дешёвое пиво из супермаркета кажется виновным в этом странном, странном провале в памяти. Моран знает, насколько быстро обрывается человеческая жизнь, насколько легко это делается всего одной пулей, насколько молниеносная реакция нужна для того, чтобы не словить её брюхом или дурной башкой и выжить. Моран считает себя достаточно закалённым для таких досадных неожиданностей. Достаточно подготовленным. Опытным. До этого момента. Образ первого Джима накладывается на образ второго, картинка рябит, непрозрачность слоёв сбита. Объектив "рыбий глаз" поймал в фокус глаза обоих, только, почему-то пытаясь найти хоть какие-то точки соприкосновения, Моран чувствует до боли знакомое чувство тяжести на груди. Как будто бы на нём сейчас вместо удобной гражданской одежды – огрубевшая, ссохшаяся от пота, грязи, пыли и, слава Королеве, чужой крови военная форма. Моран, опытный воин, каймлённый жаром афганского солнца, чувствует себя растерянно. А куда же девать хвалёный опыт, не пропьёшь же, думает Моран сначала с тоской, потом – почему-то о том, что в холодильнике ещё осталось две банки пива. А потом молча смотрит на свои обломанные, неаккуратные ногти и высмоленную до коричневого кожу на тыльных сторонах кистей, на опрятные руки Мориарти, на пистолет в них. И, не думая, берёт протянутое. Джим Мориарти расплывается в улыбке, прищуривает глаза так, что белка почти не видно – тень от век и ресниц, слабое освещение… Моран гонит неуместные сравнения Джима и аргентинского дога. У него в детстве был такой, и он до сих пор помнит, что, каким бы верным псом ни был Спайк, его, ещё ребёнка, частенько пугали непроглядно-чёрные глаза, которыми тот на него преданно смотрел. В этот раз выдрессированное войной предчувствие Морана подсказывает, что честь с отчаянной, на грани болезненности, привязанностью заглядывать в рот хозяину уготована ему. Мориарти улыбается, Моран тяжело вздыхает. Либо этот человек сведёт в его могилу раньше времени, либо однажды у него самого дрогнет рука, и улыбчивого Джима не станет, ровно как не станет нездорового Мориарти. Умереть или убить. Морана гложет вязкий водоворот дежавю, на грудь давит, на зубах скрепит песок - что-то похожее он уже проходил. Если бы война была девушкой, Моран уверен, он бы захмелел, только увидев её. Она была бы его любовницей, царапающейся и ревнивой, не намеренной оставлять его. В облике девушки ли, в облике Мориарти ли, война не хочет его отпускать. Мориарти носит дорогие костюмы, умеет обращаться оружием и с удовольствием запугивает людей. Джим натягивает на себя растянутые футболки и великоватые ему джинсы, ловко орудует кофеваркой и немного застенчиво улыбается. Мориарти отличается от Джима немногим. Это Моран понимает совершенно случайно, когда видит, как Джим знакомым жестом сгребает из громко шуршащей упаковки чипсы и кладёт их себе в рот, запрокинув голову. А потом облизывает усыпанные солёной крошкой губы, вытирая остатки тыльной стороной ладони. Джим тоже так делал. Джим тоже любил перекусить фастфудом, когда напрашивался к Морану в квартиру, чтобы попытаться вытащить его ноутбук с того света. Мориарти улыбается, как обычно широко и немного неестественно, говорит глазами Морану - прекрати. Моран подчиняется. Не потому, что боится его, не потому, что привязался к нему или что-то в этом роде. Моран с лёгкостью может его убить, а потом не будет жалеть, распивая дешёвое пиво у себя на диване. Джим конвертирует окружающую реальность в двоичный код. Моран, как её составляющая, с трудом может не подчиниться. А ещё, Джиму очень идёт играть роли. Поэтому Моран не бесится, когда Мориарти шипит на него, посылая ко всем чертям, когда тот отвлекает его от работы. Моран не принимает близко к сердцу постоянные едкие шуточки над его уровнем интеллекта, когда Джим особо не в духе. Морану наплевать на нечастые джимовы пьянки с крепким виски, заказанными на их очередную съёмную квартиру, чьи хозяева живут не дольше, чем нужно, коктейлями "Маргарита" и распеванием The Pixies, если Мориарти празднует, или злится, или хочет излить душу, но заливает в себя выпивку. Моран чувствует, как жжётся на руке след от принятого им из рук в руки пистолета, это как печать, как контракт, но Моран не жалеет, что продал душу дьяволу. Он сделал это не за бесценок, потому что он видит настоящего, не работника IT, не преступного гения, а того, что под дорогими костюмами и солёной крошкой у рта, Джима Мориарти. А ещё, когда Моран простреливает очередному идиоту, решившемуся встать у Джима на пути голову, или сердце, или что-то ещё, в зависимости от пожеланий клиента, Мориарти сплетает для него из воздуха маленькое чудо. Моран всегда работает чисто, но Мориарти постоянно пачкается - немного, хотя бы чуть-чуть - в крови убитых и всегда подходит к нему. Кладёт руки ему на грудь, там, где так глубоко и так давит, и говорит что-то про руки. Про то, что Моран - это руки Джима, про то, что Моран будет убивать, пока Джиму не захочется остановиться. Джим говорит, постоянно одно и то же, Морана шатает, ему кажется, что руки у него на груди сейчас расплавят грудную клетку и вот-вот вытащат оттуда то, что занимает так много места и не даёт нормально жить. Да, да, да, Джим, беззвучно повторяет Моран, вторя каждому слову Мориарти, ну же, ещё немного. Джим замолкает, улыбается и отходит от него, напоследок вжав кончики указательного и среднего пальцев в самый эпицентр тяжести, будто нажав на кнопку. Моран чувствует, как разворошенное что-то у него внутри наливается яростью, сипло рычит, просит крови. Да, Джим. Да.