Бесконечность

Пропащие мальчишки быстро понимают — Феликс совсем не похож на них. Они видят его, только оказавшись на острове, он, не загадочный Питер Пэн, про которого они слышали, показывает им Нетландию, разговаривает с ними. И пропащим кажется — да, он такой же, как мы. Пропащий. Потерявшийся мальчик, прибывший сюда с тенью. По ошибке они начинают втягивать Феликса в свои ребячьи забавы, затевать с Феликсом игры и приключения, чтобы он веселился, как они, и тоже прыгал вокруг костра под дикую музыку... ведь это и положено делать мальчикам, когда они очутились без взрослых, разве не так? А Феликс — такой же мальчишка, правда? Только вот заблуждение проходит быстро. И пропащие уже с опаской поглядывают на странного парня в плаще, чувствуя, но не в силах объяснить этого чувства, - нужно обойти Феликса кружной дорогой и не приближаться к нему. Феликс — не пропащий. Феликс — тайна. Никто из обитателей острова не может заглянуть ему в глаза. Лишь хищный взгляд блеснул на мгновение,из-под капюшона, да улыбка насмешливая коснулась губ, - будто бы он знает что-то неведомое, навеки недоступное для них. Феликс — тайна. Странный, непостижимый помощник Питера Пэна. Порой его даже можно спутать с тенью хозяина Нетландии. Всегда возле него, всегда рядом с ним. А если Пэна нет поблизости — он, кажется мальчишкам, наблюдает глазами Феликса, улыбается его улыбкой, прячется под его капюшоном. Пропащие начинают бояться Феликса. И обходить стороной. В этих свирепо-хищных глазах, хитрой, чуть насмешливой улыбке, в пружинистых движениях и тихом, как шорох, шаге им чудится та самая тайна. Не разжигающая любопытство. Не пенящая кровь желанием разгадать её. Страшная тайна. Опасная. Лучше, сделав вид, что ничего не замечаешь, выбрать иной путь, не растревожить её. Феликс ничуть не выглядит старше пропащих — по началу. Вроде бы мальчишка, как все... и лишь спустя время, остановив на нём взгляд, пропащие ловят в душе странное, необъяснимое получувство — как если бы глубокая, древняя глубина лет обдала их своим мудрым, старым дыханием. Ребёнок смотрел на них глазами взрослого, много, много столетий прожившего тут. Им не нравилось это. Они боялись этого. И потому, решив держаться подальше от Феликса, они переставали видеть в нём живого человека; скорей, что-то таинственное, неодушевлённое, вроде древнего идола из цельной каменной плиты. Феликс всегда был здесь. Задолго до них. И останется, даже если никого больше не будет. Останутся только двое. Феликс и Питер. А для Феликса никаких мальчишек не существовало вовсе. Он едва ли замечал, как двигаются вокруг него размытые фигуры, пускай разные, но так похожие одна на другую; пёстрое движение останавливалось перед ним, обтекало со всех сторон и снова бурлило, ничуть не прикасаясь к нему, не задевая его. Феликсу по душе была роль наблюдателя — безучастного, скрытого от тех, за кем он наблюдает. Да, мальчишки могли увидеть Феликса, могли сделать попытку завести разговор, а он, если бывал в подходящем настроении, мог даже ответить что-нибудь; только вот никогда, никогда никому их них не заглянуть под капюшон Феликса, не разглядеть улыбки на губах, насмешливой и в целом равнодушной. Бесконечность. Время в Нетландии, замкнувшись само на себе, скручено в тугую спираль бесконечности. Она стирает за собой всё, сглаживает углы, приглушает яркие краски. Она дарит невозмутимое спокойствие ко всему на свете — оставляя, пожалуй, лишь что-то одно, единственное, на чём будет начата и закончена твоя бесконечная жизнь. Этим чем-то вовсе не были пропащие мальчишки, и потому Феликс, лениво потягиваясь и обводя всё вокруг безразличными глазами, уходит в мир, недоступный никому из них. А пропащие, с опаской оглянувшись, тихо шепчутся и посматривают на него — попусту стараясь, в общем, потому что Феликсу известно, что именно говорят о нём. Тайна. Страшный, древний секрет, глубоко спрятанный от глаз любого, кроме Питера Пэна и его верной тени. Где-то в других мирах, Феликс слышал, рассказывают добрую сказку о вечном мальчике, который уводит детей на остров смеха и веселья; они пляшут ночью вокруг пылающих костров, путешествуют по джунглям и сражаются с пиратами; они веселятся вместе с хозяином-мальчиком и никогда, никогда не взрослеют. Хорошая сказка. Дети верят в неё. И даже угодив в цепкую хватку настоящего Пэна, не всегда догадываются, - потому что лживая паутина, сплетённая улыбками и смехом Питера, опутывает Нетландию, внушает сладкое заблуждение каждому мальчишке. О да, больше всего на свете Питеру Пэну нравится разыгрывать добродушного короля-мальчика, что играет на дудочке тягучую, чарующую, мелодию, а поленья потрескивают в костре, а звёздное небо раскинулось над головой, а ветер расправляет крылья за спиной обезумевших от свободы мальчишек. Размахивая руками, изрисовав лица дикими красками, они пляшут вокруг него, кричат дурную чепуху в небо, закрывают глаза от наслаждения — совершенно потерявшие себя, покорные тому бурлящему в венах безумию, что зажигает в них деревянная дудочка в руках Питера Пэна. А он наблюдает за ними, прижав дудочку к губам. Веки наполовину опущены, волосы закрывают лицо тенью. Феликс сидит неподалёку на стволе упавшего дерева, выстругивает веточку ножом, откинувшись назад, - и даже так, через всполохи огненных струй, через тени и завесы, через паутину, окутавшую Пэна, непроницаемую для других, видит, один только он видит, бесов, приплясывающих в его глазах. Это не огонь вспыхивает, не беспорядочные силуэты мальчишек отражаются — острое, хищное удовольствие волнами исходит от Питера Пэна; он, играя, с наслаждением наблюдает за стайкой преданных зверушек, что кружатся перед ним. Иногда Пэн не появляется целыми днями, занятый где-то своей загадочной игрой, о которой лучше не спрашивать; а даже появившись, может не разговаривать с Феликсом до самой ночи — сидит, играя на дудочке, не приближается, будто бы равнодушный к верному помощнику. Никому из пропащих не доступен молчаливый разговор без слов и звуков, который происходит всегда между Питером и Феликсом, где бы они ни были. Над кружащимся, ошалевшим от свободы морем разукрашенных мальчишек, над столбом горячего пламени, взвившимся до самых небес, Питер, не отрываясь от дудочки, вскидывает голову, смотрит на Феликса — и взгляд вызывающе-дерзкий, и улыбка призывная, хищная зажигают кровь ничуть не хуже затягивающей мелодии. На мгновение Феликс чувствует себя ещё больше сошедшим с ума, чем пропащие, с визгами и криками пляшущие вокруг костра. А Питер уже отвернулся. Притворившись, что ничего особенного не случилось — и, разумеется, дурной огонёк, вспыхнувший в глазах Феликса, был замечен им. Ночью остров замирает. Бесконечная, будто бы ненастоящая тишина окутывает его, набрасывая сверху непроницаемый покров темноты и отсутствия звуков, любых звуков. Ночью на острое никого нет, кроме двоих, и, отбросив далёкое, чужое «Пэн», Феликс зовёт его близким, кружащим голову - «Питер». «Питер» - имя, которое он шепчет душными, раскалёнными, как самый дикий пожар, ночами. «Питер» - имя, которое он выдыхает в губы Пэну, на миг разорвав поцелуй, чтобы снова броситься в омут. «Питер» - имя, которое неразборчиво, повторяясь сотню раз, рвётся из него, когда руки и губы Питера бродят по всему его телу. Пропащие мальчишки разошлись, забывшись крепким, с большой вероятностью наведённым магией сном — и остров замирает. Никого больше нет, кроме двоих. Впрочем, кажется на мгновение, что Феликс остался в одиночестве — костёр больше не горит, Пэн растворился в темноте, и тишиной обнимает его Нетландия, абсолютным безмолвием, а он, не решаясь даже вздохнуть и допустить самого слабого движения, оглядывается по сторонам, чутко прислушивается к любому полузвуку, который может разрушить совершенную тишину, выдать... Его сердце пропускает несколько ударов, и всё-таки он не успевает угадать приближение Питера. Неощутимый, невидимый, будто слившись со свернувшимися в углах ночными тенями, он появляется вдруг из густого мрака за спиной Феликса, и горячие, шероховатые губы прикусывают кожу на шее. И тогда ночь вокруг на них взрывается звуками. Ковёр из опавшей листвы, травы и веток шуршит под ними, когда Питер резким движением толкает Феликса на землю и тут же прижимает сверху собой, заводя руки за голову, до боли сжимая запястья; с оглушительным треском рвётся ткань рубашки под нетерпеливыми руками Питера, которые беспорядочно перемещаются с плеч на спину, со спины на грудь, легко поглаживая, впиваясь, покрывая сетью длинных, жгучих царапин; два хриплых, сбившихся дыхания переплетаются в одно. Когда Питер прикасается к нему, шрам, пересекающий щёку, вспыхивает новой, тягучей болью, возвращая в память десятки, сотни прожитых на этом острове лет. Бесконечное множество уязвимых, будто наэлектризованных точек загорается по всему телу. И Феликс, прогибаясь в спине, откидывая назад голову, скрещивая руки на шее Питера, сходит с ума — точно так же, как в самый первый раз, точно так же, как всегда, каждую ночь, столько, сколько они находятся в Нетландии, и то же самое будет, пройди хоть ещё тысяча тысяч бесконечностей. Каждую ночь он крепко сжимает губы, в обречённых на поражение, разумеется, попытках сдерживать стон-крик, разрывающий грудь на кусочки; каждую ночь он обещает себе, что на этот раз у него обязательно получится. Но Питер безжалостным движением, запустив руку ему в волосы, резко тянет голову Феликса назад, впивается губами и зубами в шею, а другой рукой вычерчивает беспорядочные узоры по всему телу; и вдруг набрасывается на него, как хищный зверь, ошалевший от голода, опрокидывает на живот и накрывает сверху, закрыв небо и свет звёзд, весь мир заполнив собой, перекрывая дыхание Феликсу; и обжигает лихорадочно-горячими поцелуями, а после, всматриваясь в лицо Феликса и прижимаясь к его губам, разрывает на миг поцелуй, чтобы улыбнуться хищно и нагло ему в губы и насмешливо прошептать: «У тебя опять ничего не получилось, Феликс». Его имя. Оно звучит по-особенному в эти душные, жаркие, бесконечные ночи, с невероятным разнообразием интонаций и оттенков — и от тихой, тёплой нежности, вдруг прорвавшейся в том, как Питер произносит его имя, Феликс сходит с ума. Никто другой не знает такого Питера Пэна. Никогда не узнает. Эта тайна навечно будет принадлежать одному только Феликсу. Пропащие мальчишки устают от бесконечности. Кто-то — раньше, кто-то — позже, но каждый из них спустя несколько месяцев хочет вернуться домой; когда истина со всей ясностью встаёт перед ними — истина о том, что Нетландия, обособленный от всего на свете мир, начинается собой и кончается в себе, покорная воле хозяина — они плачут, сожалеют, умоляют Питера Пэна отправить их обратно. Бесконечность пугает мальчишек, ведь два, три, четыре года — это слишком, слишком много, нечего и говорить о целой жизни; а Феликс провёл в Нетландии не одну жизнь, и проведёт ещё много жизней, и вот в чём заключалось главное, непреодолимое различие между ним и пропащими. Наверное, у Феликса тоже был когда-нибудь дом, родители, друзья; наверное, ему когда-нибудь, в самой первой жизни на острове, тоже хотелось вырваться отсюда, и он, как эти мальчишки, отправлялся в джунгли в поисках до того спрятанных, но обязательно существующих выходов, и он, как эти мальчишки, умолял Пэна вернуть его домой. Только Феликс уже не первую сотню лет об этом не помнит. Время для Феликса измеряется не стрелками на циферблате часов, не клеточками на календарном листе; его отсчитывают ночи, те жаркие, безумные, сумасшедшие ночи, и голос Питера, шепчущий ему в губы что-то неразборчивое, нежное, и руки Питера, скользящие по царапинам на спине, обводящие шрам через щёку, и губы Питера, знающие каждую чувствительную струнку в его теле. Это их общая, напополам с Питером, бесконечность. И Феликс хочет лишь одного — чтобы она никогда не заканчивалась.