Догорая

Свечка, свечка, маленький огарок, свечка праздничная, расписная, или желтая молитвенная, или черная для порчи и гаданий, или белая, с которой провожают в последний путь – все они, поддающиеся жару, который сами же и создают, умирающие от него, являют собой странный и довольно печальный пример никем не оцененной жертвенности. Кособокий ли это уродец из воняющего жира или витая, гордая позолоченная фигура, цель у свечных собратьев одна: осветить и, насколько хватит сил, обогреть, а после расплыться и погибнуть. То, что чувствуют они в конце своей краткой жизни, растекаясь восковой лужицей, конечно же, никого не волнует. Вот и ее Глен называл – свечка. В первую очередь имея в виду то, какая она тоненькая и хрупкая, но заключая в подтекст, прячущийся под улыбкой и мягким звучанием, еще и возведенное в аксиому правило об отведенном ей времени на жизнь, большую часть которого часы уже благополучно оттикали. Часть счастливейшую. Глен называл ее свечкой - Глен, которого скоро будут звать просто «Леви». Глен говорил, что фигурка у нее что надо и волосы – будто черный муаровый шелк. И обязательно толкал локтем в бок: это придавало словам смешливости и отметало любую опасность. Приобнимал за плечи – отечески, с малой толикой шутовства и совсем всамделишной заботой. Он и вправду был заботлив с ней, этот человек - Леви, который скоро развалится на куски, которому уже без разницы, как тушить горящие свечи: можно и пальцами, все равно уже почти ни от чего не больно. Когда вечера такие кислые и колючие, а луна за шторами похожа на полусгнившую дольку лимона, это «почти» напоминает Леви, что оно не «совсем». Сквозь побуревшие бинты он царапает, раздирая до липкой крови, свою ненужную отвратительную руку, мертвый груз, досадный довесок. Если он сдерет с себя все то, что так мерзко гниет и опадает – может, наконец станет чем-то, что похоже на человека? - Не надо. У его свечки прохладные пальцы – касание бьющего из-под земли ключа, и серебряный ангельский голос. Да брось, девочка, что за дело тебе до старого инвалида, пусть он и сам пришел к тебе, как покалеченный зверь... Лейси молчит и заново бинтует кисть, пораженную гангреной - никакая сейчас не девочка, а взрослая тихая женщина в полудетской контрастной комнате, полной кремовых рюш и цветов. Через месяц она умрет: подобное знание делает старше. И приглушает жизнь, раньше рьяно бурлящую, и пригибает горделивую голову, и заставляет прятать глаза – смерть взирает оттуда на виноватых и правых, ища того, кто примет и поймет. Лейси страшится смотреть на Освальда и не может смотреть на Джека, и на долю ее выпадает лишь Леви, который все меньше Глен, все меньше безопасен. Их, угасающих, тянет друг к другу в эти лимонно-гнилостные, душные вечера: на остывший чай и подсохшие пирожные, на слова и разговоры, жесты и кивки, недосказанное и недодуманное. - И ты, и я… скоро мы сгорим, - произносит Леви. И слышит то, что и предполагал: - Я не хочу исчезнуть бесследно. Без обиняков и прямо Леви предлагает Лейси зажечь новую свечу. Обещая, что все будет по-другому - эта, новая, не погибнет, разлившись воском, а воссияет в вечности без фитиля и искр. Пространством, где она вспыхнет, станет Бездна. Лейси смотрит на перебинтованные руки Леви, в зеркало - на свои глаза, и соглашается. Ей нет дела до бесконечности, в которой не будет ее самой, но есть дело до того, чтобы впервые сделать что-то, способное придать смысл гибели всех свечек, когда-либо существовавших. У Лейси высокая грудь и тонкая талия – красота тела как компенсация несносному, вздорному характеру, притушившемуся под конец стоическим спокойствием готового к гибели и ни о чем не жалеющего. Красота сосуда, который станет вместилищем для эксперимента, не должна волновать экспериментатора, но волнует – пусть Леви разваливается, как трухлявый древесный гриб, он все видит, он мужчина. Он помнит ее робкой девочкой, прячущейся за спину брата, а видит желанной женщиной; она его – когда-то сильным и высоким человеком, протянувшим руку и забравшим с холодных улиц в дом, что стал родным, и проигравшим теперь своей природе и времени колоссом на потрескавшихся глиняных ногах. Ей его жаль, а ему – просто холодно. Они похожи, но совсем чужие. Ленты-змеи на платье, оковы корсета – все лишнее, все прочь. Гаснет свечка-Лейси, но огнем поделится. - А теперь, - Леви разворачивает ее, прижимая к своей груди, перетянутой власяницей бинтов. – Теперь мы будем бесконечны. Ты и я. На обнаженное бедро Лейси ложится жесткая уверенная ладонь. Когда все заканчивается, ей коротко выдыхают на ухо: «останься». - Это вообще-то моя комната, - нелогичность произнесенного Леви слова скрывает то, что слово – просьба, на несколько секунд. - Остаться? Посреди светлых одеял и тюлевой вуали балдахина он обнимает ее левой, неповрежденной рукой. Привлекая ближе, зарываясь пальцами в волосы. Щеке влажно и тепло от чужого дыхания. Эксперимент закончен – так зачем? Отпусти... Ей не неприятны его прикосновения. Ей не было больно, или страшно, или мерзко. Ей было и есть никак. Она поводит головой, пытаясь высвободиться от хватки, но безуспешно. - А все потому, - с кривым смешком оправдывается Леви. – Что у меня плохое кровообращение. Холодно... Почему-то он не уходит – словно, разделив с ней постель, имеет право теперь в ней заснуть. А Лейси не гонит – прикрыв глаза, она отсчитывает практически неслышное, но такое явное, если его как следует вообразить, тиканье невидимых часов. Свечка догорает, жизнь уплывает… жизни. Но в ней, внутри, уже зажглась новая. Леви со вздохом отворачивается – демонстрация их, умирающих, одиночества. Даже вместе, в одной постели, они не более чем чужаки. Напрасно было считать, что тепло свечи согреет то, что никогда само не горело – но Лейси не в обиде. И, касаясь острых позвонков, выступающих лопаток, бледной кожи, перепачканных кровью и гноем бинтов, вместо проклятия на веки вечные она безмолвно желает лежащему рядом с ней человеку исцеления, прощения и покоя – того, чего они оба никогда не получат.