Разум субъекта предпримет отчаянную попытку создать воспоминания там, где их нет. Розалинда Лютес
Давным-давно — восемьдесят лет назад, в другом Нью-Йорке, в другой жизни, — стояла небывало морозная зима, и мальчишки, невзирая на строжайшие запреты родителей, на спор носились по закованному в лед берегу. Первые лучи весеннего солнца высекали искры из лежалого снега. Под ногами путался чей-то визгливый щенок. Дальше всех осмеливался зайти Джим Барнс по кличке Баки, и сам черт был ему не брат. Девчонок в игру не принимали, да тем не больно-то и хотелось: они стояли у каменного парапета, разглядывая смельчаков и поправляя разноцветные шапочки. Стояли все, кроме Стефани Роджерс: ей, дурехе, почудилось, что парни топят у ледяной кромки собаку. Истоптанная льдина хрустнула под каблучком, открылась полынья, и девчонка ушла под воду, не успев даже пикнуть на прощание. Малышка Стефани, на редкость болезненный ребенок, провалялась в постели два месяца. Все это время нежданный спаситель, чудом оказавшийся рядом с утопающей, таскал ей яблоки, сопел у изголовья и уносил в портфеле наброски, сделанные слабой рукой, чем окончательно пленил сердце миссис Роджерс: та была уверена, что у нее растет художница, юный талант. Почтенная женщина сошла в могилу, так и не узнав о том, что из плотных листов для рисования получались отличные самолетики. С их помощью Джим Барнс, задира и нахал, выигрывал воздушные сражения у сверстников — они, как и все мальчишки, без устали играли «в войну», не прекращая боевые действия даже на уроках строгого математика. Одного победитель боялся: что Стефани, узнав о судьбе рисунков, расстроится, а хуже того — разревется, как все девчонки; но та, вздохнув, лишь достала альбом с карандашами и попросила друга научить ее премудрости складывать бумагу. С тех пор у него были лучшие самолетики на свете: крепкие, с разноцветными звездами на крыльях. Но это была не тайна — так, тайнишка, не стоившая выеденного яйца. Самый страшный свой секрет, уродливый и давний, Баки приберег для сочельника сорок первого года, который они со Стефани встречали вдвоем в ее промерзшем домишке на окраине Бруклина. По радио, которое все нынче слушали с опаской, передавали рождественский концерт. Пахло хвоей и — неслыханное дело! — выпечкой. — Толкнул я тебя тогда, — ляпнул Баки, набравшись смелости и вина. — Думал, на лед соревноваться полезла. Кому охота девчонке уступать? Я ж не знал, что ты раз — и в воду. Стефани не ответила: от пыли, окутавшей старые коробки, ее скрутил очередной приступ астмы. Она плюхнулась в кресло, привычно вцепившись в край стола, и Баки, нахмурившись, слышал, как за коротким вдохом следовал мучительный, хриплый выдох, словно где-то в недрах ее тщедушного тела работали скрипучие кузнечные меха. Елочный шарик, оставленный без присмотра, выкатился из-под ее руки и шмякнулся об пол — вдребезги. — Охота тебе с этой дрянью возиться, Стиви. Отпразднуем и так. А? Роджерс только рукой махнула в сторону Джеймса: она любила Рождество со всей его разноцветной мишурой и отступаться не собиралась. — А ну, дай я тогда, — недовольно сказал Баки. — Отойди. Сил нет слушать, как ты кашляешь. Он распахнул пошире форточку и взялся за праздничный выпуск Нью-Йорк Таймс, разгоняя сухой запах картона, но, кажется, напылил еще больше. Чтобы не дышать этой взвесью, Роджерс скрылась на кухне и гремела оттуда противнем: она вызвалась делать яблочный пирог по маминому рецепту, хотя, положа руку на сердце, ей сроду не давались блюда мудренее жареной картошки. — Помнишь, я после школы к тебе таскался? — крикнул Баки подруге вслед, открывая первую коробку. Та битком оказалась набита елочными игрушками, обернутыми в пожелтевшие обрывки прошлогодних газет. — Боялся, коньки по моей вине отбросишь, ужасно просто. Думал, что мне после этого? Самому в воду только. За его спиной хлопнула дверь: это Роджерс появилась на пороге, вытирая перемазанные руки о клетчатое полотенце. — Ну, чего ты хочешь от меня сейчас? — сердито спросила она. — Отпущения грехов, что ли? Так отпущены давно, Джеймс Бьюкенен Барнс. Если хочешь, могу даже индульгенцию выдать. Авансом. — Щедрая ты в честь праздника, Стиви, — фыркнул Джеймс, стараясь не показывать, какой огромный камень только что скатился с его души. Тяжесть эта, шутка ли, придавливала его к земле с тех самых пор, как Стефани, нахлебавшись ледяной воды, вздумала заболеть затяжным бронхитом. Тогда Джим решил, — отчасти по собственному почину, отчасти благодаря крепкому отцовскому ремню, — что никогда больше не даст девчонку себе и другим в обиду и терпел, даже когда дворовые приятели обзывались женихом и невестой. Это обещание он намерен был держать и впредь, а потому самонадеянно полагал, что в индульгенциях впрок не нуждается. — Подгорел, к слову, наш праздничный ужин, — сказала ему Стиви. — С одной стороны. А с другой — не пропекся. Издевательство какое-то, а не готовка. Дай гирлянду повешу — уж ее-то я не испорчу. И она, выудив из коробки длинную бумажную змею, полезла на стул, чтобы закинуть ее за угол старого семейного портрета, оправленного в простую рамку. С черно-белой фотокарточки безмятежно улыбалась покойная миссис Роджерс в скромном свадебном платье: редкая в молодости была красавица, мужчины на нее, в отличие от дочки-дурнушки, шеи сворачивали. Баки знал в противоположном поле толк. Вчерашний щекастый подросток с чернильными пятнами на рубашке сегодня брал свое улыбкой и начищенными до блеска ботинками. От его манеры вскидывать голову так, будто в мире есть лишь один король, и имя ему — Баки Барнс, млели девицы от мала до велика. Притязательных фигуристых красавиц он водил в кафе, миловидных скромниц — в кино, перебирая их пальчики под покровом темноты; но тут, глядя, как на худом лице подруги разгорается нездоровый румянец, легкомысленно обругал себя за то, что не догадался прицепить на косяк омелу. Уж на что Стиви не любила с ним нежничать, — ни обняться, ни в щечку, никак не давалась, — а тут не отвертелась бы.~ ~ ~
До восхода солнца оставалось меньше часа, и за тонкими полупрозрачными занавесками уже проступал квадрат окна. Сосредоточенно сдвинув брови, Стиви занималась своим любимым занятием — рисовала: кончиками пальцев по обнаженной и серой в предрассветных сумерках коже. На правом плече она начертила голову дракона, поверх ключиц и нежной ямки между ними — пышный колючий гребень. На груди обозначила мощный изгиб чешуйчатой шеи, на животе — и тут одеяло, мешавшее художнице, полетело прочь, — сильное, свернувшееся тугими кольцами тело змеи. Живой холст — Баки — лежал смирно и терпел, фыркая, пока Роджерс выводила круги у него на ребрах, но не сдержался, когда она спустилась к жестким волосам ниже пупка. — Щекотно, — пожаловался он, поймав запястье Стиви в полутьме. — Терпи, — отозвалась та. — Или дракон останется без хвоста. — Позже? — Баки поднес ее ладонь к губам. Рука у Стиви была мозолистая, как у солдата, а пахла мылом и карболкой, как у медсестры. Он принялся целовать ее пальцы, дошел до мизинца, запамятовал, не пропустил ли безымянный, и повторил свой нехитрый ритуал с самого начала. — Все равно я устал сейчас. — Спи тогда. — Ну нет уж. Мне кажется, я всю жизнь свою продрых, а теперь только проснулся. Детство, война, «Гидра» — все как в тумане. Только ты настоящая и есть. Он тут же пожалел о сказанном: звание Капитана Америки — нелегкое бремя, и не было нужды взваливать на плечи Стефани еще и собственную ношу. После того дня, когда Говард Старк, примчавшись на своем чудо-самолете из-за океана, отыскал их в разрушенном, испепеленном Дрездене и уговорил вернуться в часть, она и улыбалась реже, украдкой, словно боялась, что мир вот-вот сунет ей под нос еще одно свидетельство бессмысленной жестокости. За несколько дней она стала старше на несколько лет: потемнели голубые глаза, обнажились острые углы скул. У тонкого рта, который Баки уже тогда хотел целовать, целовать без памяти, чтобы помочь ей забыть и забыться самому, а жизнь хотя бы на мгновение восторжествовала над смертью, складкой легли невысказанные упреки. Баки и сейчас желал бы оградить ее, прикрыть, уберечь, а вместо этого притянул к себе здоровой — правой — рукой и прижался губами к теплой выемке у шеи, где неторопливо бился пульс. Поднялся выше, оставляя языком влажный след, горячо дыхнул в ухо, был вознагражден тычком под ребра и нашел в сумраке ее губы, горькие, как миндаль, необходимые ему, как лекарство. Было уже поздно; но лучше поздно, чем никогда. — Ты мерзнешь, — выдохнула Роджерс, когда ее рот оказался, наконец, свободен. — Вернуть одеяло? — Вот еще. — При мысли накрыться остывшей, влажной от пота тканью, что комкалась где-то в ногах, Баки тут же бросило в дрожь. Вместо того чтобы потянуться за одеялом, он лишь крепче прижал Стиви к себе. — Забирайся на меня лучше. Ты теплее. После короткой возни соски Роджерс уперлись Баки в ребра; крепкое горячее бедро раздвинуло его колени. Стиви поерзала у Баки на груди, устраиваясь удобнее, а затем примостила голову на его левом плече. Пользуясь моментом, Баки нащупал позвонки между ее напряженных плеч: месяцы военной выправки давали о себе знать, и Роджерс не сразу могла расслабить спину даже в постели. Скользнул ниже, потер большим пальцем ямочку на узкой пояснице, спустился к заднице… Роскошная это была задница, никак нельзя удержаться и не шлепнуть. В отместку Стиви беззлобно укусила его за плечо. — Поднимаем, значит, руку на старшего по званию, — с удовольствием сказала она. — Вопиющее нарушение субординации, карается трудовой повинностью, гауптвахтой и… Эй-эй-эй! Рывком приподнявшись на простынях, Баки перевернулся и подмял Роджерс под себя — непростая для однорукого калеки задача. По его ничем не защищенной спине тут же пробежал холодок, зато животу стало жарко: Стиви потешно брыкалась под ним, больше, конечно, для виду, чем всерьез. Вздумай она пинаться в полную силу, без синяков и сломанных ребер не обошлось бы. — Ну и что ты, по-твоему, делаешь? — Отрабатываю трудовую повинность, — сказал Баки честно, уткнувшись лбом ей в плечо. Он был, говорили, знатным бабником до войны, навел шороху по женской части. Баки с этим не спорил; не потому, что гордился своими победами на интимном фронте, а потому, что их почти не помнил, и признаваться в этом лишний раз не хотел. Все женские лица — кроме одного — сливались перед его внутренним взором воедино, все акты любви стерлись из его памяти, как рисунки с песка, вылизанного до блеска океанской волной. Потерявшись во времени и пространстве, Баки открывал для себя женское тело заново, как путешественник — невиданную доселе землю: холмики грудей, долину живота и влажную от сока ложбину между бедер. Свой шанс стать первопроходцем Баки, впрочем, упустил: не так-то просто ждать принца на фронте, если солдат, неделю назад целовавший белобрысой медсестричке руки за укол морфия и квадратик шоколада, сегодня прижимает ее в промерзшей подсобке. Как только беспорядочная возня подошла к концу, солдатик застегнул штаны и показал Роджерс мелкую, замызганную карточку невесты, писавшей ему письма из далекого Вашингтона. Стиви чуть не расплакалась тогда: шел сорок четвертый год, и у нее не было ни фотографии, ни адреса Баки, ни даже похоронки. Теперь, правда, Баки принадлежал ей — весь, от макушки до кончиков пальцев вечно мерзнувших ног, изрядно потрепанный в боях, истерзанный многоголовой «Гидрой», путающийся в событиях и датах, — но живой. Помимо вкуса к жизни возвращалась к нему и память, выжженная, казалось, дотла; воспоминания наплывали яркими, вырванными из контекста сценами, словно разрозненные кадры из чужого кино. Узнав о том, что после пары рецидивов ожидается полная ремиссия, Баки примирился со своим положением, но делиться со Стиви находками не перестал; так мальчик, наткнувшись на очередную безделицу, выброшенную прибоем на берег, — будь то ракушка, обломок сосны или письмо в бутылке, — спешит показать сокровище подруге. — Послушай, — начал он ни с того ни с сего, привычно устремляя взгляд вниз и вправо, как человек, который силится что-то вспомнить, — когда мы прощались, лил дождь, да? — Отвратительный просто. Будто вместо июля начался ноябрь. Мы стояли на перроне без зонтика и мокли, как цуцики. — И почему-то не поцеловались ни разу, — задумчиво продолжил Баки, — пусть и в щечку. Хотя мне хотелось, ужасно, взасос даже: я вспомнил. Так чего это я?.. — А того, — усмехнулась Роджерс, приподнявшись на локте, — что в предыдущую ночь кое-кто попытался залезть мне под юбку. Этого ты не помнишь? — Что? Да я никогда бы… Черт! Баки покаянно застонал и отвернул лицо с видом человека, только что вспомнившего настолько порочащую и стыдную вещь о себе, что сил не достает смотреть окружающим в глаза. За окном светлело, — уже можно было разглядеть щетину Баки и складки у его поджатых губ, — и, кажется, холодало тоже: от занавесок ощутимо тянуло сквозняком. Помедлив мгновение, Роджерс накинула одеяло Баки на плечи: все лучше, чем нагишом. — А ну, — сказала она, — отставить самобичевание. Что ты там такое страшное вспомнил? — Да не страшное, а… Лицо твое вспомнил, вот что, — сознался Баки, все еще глядя в сторону. — Я долго решался ведь, кругами ходил, когда понял, что никакой девчонки, кроме тебя, мне не надо. А у тебя лицо стало такое, когда я, кобель, руки распустил, беззащитное, напуганное, как будто я насильник какой или… — Дурак ты, а не кобель, — с теплотой сказала Стиви. — Я же не против была. Только вспомнила эту Мэри, которой ты как раз от ворот поворот дал, — или не Мэри ее звали, прости господи… — А что Мэри? — удивился Баки. Нехитрая ласка привела его в чувство: он повернулся, примостил небритый подбородок у Роджерс на плече и свел брови домиком, как провинившийся мальчишка. — Мэри была кудрявенькая такая. — Стиви покрутила пальцем в воздухе, обозначая крутые завитки. — Будто только что из салона. В чулках, в модных туфлях с пряжками. А я… — А что ты? — А сам подумай, какое у меня было тогда бельишко, — сердито сказала Роджерс. — Штопаное-стираное по тысяче раз, и чулки целые только ниже колена. Я как представила: снимаешь ты с меня юбку… — И сигаю от ужаса в окно! — бессовестно захохотал Баки. — Стиви, милая, да я бы все это с тебя стащил — и не заметил! — Да уж догадываюсь, — вздохнула Роджерс. — Но задним умом-то, понимаешь… Баки прервал ее долгим и таким беспорядочным поцелуем, словно им было по тринадцать лет, и они только-только учились целоваться «по-взрослому» в потайном уголке школьного двора. Еле заставив себя оторваться от ее рта, он, задыхаясь, поймал губами темные соски, — сначала один, затем второй, — и бесстыдно сунул руку Стиви между ног. Отбросив лишнюю скромность, как строгую форменную блузку, и послав к черту приличия, Роджерс отзывалась на его энтузиазм с отнюдь не юношеским пылом и стонала так, что во всех бараках, должно быть, слышали: этим утром бог благословляет Америку. Холодно ему было или жарко, Баки уже не знал. Под ребрами саднило. Кровь стучала в барабанных перепонках громче победного марша: моя, моя, моя. Своим ртом он снова прижался к ее жадным губам, напряженным членом — к ее бедру: еще немного — и они совпали бы, как две подогнанные друг к другу детали одной головоломки, но тут Роджерс отстранилась и положила руку ему на грудь. В первых рассветных лучах, пробивавшихся сквозь тонкую занавеску, ее лицо казалось отстраненным и как будто чужим. — Не отпускай меня, — хрипло сказал Баки, хватаясь за ее запястье, за свой единственный якорь. У него, кроме преданности Стефани Роджерс, ничего больше не было за душой. — Не вздумай даже, слышишь? Мороз в комнате стоял собачий. Из-за окна уже доносились неразборчивые голоса, бормотавшие что-то о миссиях, показателях и солдатах. Не дожидаясь ответа, Баки притянул Роджерс к себе для последнего, горького поцелуя. Он пытался что было сил запомнить эту минуту перед пробуждением: тепло женского тела под его занемевшей рукой; ласковые пальцы Стиви на его висках; ноющий без разрядки член и настырное солнце, лезущее в глаза, — пока чья-то рука не распахнула окно. Стерильный, белый свет полоснул по зрительному нерву не хуже скальпеля, и Баки ослеп. Нахлынув, как прибой, темнота в один миг снесла построенный человеком воздушный замок. В предплечье вонзилась игла. С влажных висков соскользнули датчики-присоски. Когда Зимний солдат, наконец, пришел в себя, моргая и отворачиваясь от ярких люминесцентных ламп, в голове у него было чисто; чисто и опрятно, как в операционной. — Глаза продрал, ну наконец-то. Я уж думал, шокером подбадривать придется. — Но-но! Не вздумай. Ты его шокером, а он тебе яйца откочерыжит. Бывали, говорят, случаи. — Так то раньше? — Его перепрошили потом, а ты все равно осторожней, камикадзе. Протез просыпался медленнее тела, и кто-то сунул в заиндевешую ладонь красный каучуковый мячик, настольную игрушку усталых менеджеров и нервных секретарш. Зимний солдат послушно мял его, не ощущая резины под пальцами: упражнение считалось законченным, когда от мяча оставались одни лишь лохмотья. Подвинули ящик с одеждой — он потянулся за штанами; нагота не смущала его, но в присутствии людей следовало быть одетым, если не приказывали обратного, это он усвоил. — Смотри-ка ты, его дружок тоже не дремлет. — Может, от холода? — Хотел бы я, чтоб у меня от холода такой был стояк! Молния сошлась на ширинке со второго раза. Застегнув ее, солдат опустил руки; война и «Гидра» давно отучили его, некогда щеголя и гедониста, оказывать излишнее внимание собственному телу. Его не беспокоил застарелый, кислый запах пота, мешавшийся с вонью пороха и оружейной смазки, не раздражали сальные волосы, падающие на глаза, и даже зов плоти оставлял равнодушным, если на то не давали указания свыше. Ему, бывало, приходилось вырывать признания побоями и насилием, но и к этому Зимний солдат относился как к очередному заданию, то есть никак: способ пытки не лучше и не хуже прочих. — Ты энцефалограмму его видел? — Опять ты со своими теориями? В анабиозе не бывает сновидений, успокойся уже, доктор Фрейд. — Глаза, блядь, разуй. Вот тут, перед пробуждением. Фаза быстрого сна как по учебнику, ну. — И что? — Так боссу доложить, может? — Да оставь ты бедолагу в покое. У него, кроме снов, ничего своего-то и не осталось. В комнате с высоким потолком и большими, в половину стены, экранами ему безостановочно крутили сценки, подсмотренные глазками потайных видеокамер. Не подозревая о том, что за ней шпионят, женщина бегала по утоптанным парковым дорожкам и перебирала старомодные пластинки, выставленные на продажу в витрине антикварной лавчонки. Когда она чертила в блокноте, бросая нервные линии на бумагу, под ее карандашом поднимались тонкие высотки Манхэттена, уходящие в небо. Показывали и другие записи, более понятные Зимнему солдату: там женщина сражалась, и солдат, подмечая ее скорость реакции и отнюдь не женскую силу, решил, что противник из нее выйдет серьезный. Он изучал ее внимательно и — за неимением лучшего слова — страстно. Ему предстояло узнать ее на поле боя и в темной подворотне, в бронежилете и в любой одежде — а может, вовсе без оной. Иногда цели, скрываясь от преследования, прибегали к маскировке и пытались спрятаться в самых неожиданных местах, но никакие трюки не должны были обмануть пулю, пущенную из его «ремингтона». Чем дольше Зимний солдат смотрел, тем больше ему казалось, что в облике женщины на экране что-то неверно: в чертах ее лица, как в уравнении, прятался непонятный, раздражающий его «икс». Сдвинув брови, он пытался вычислить неизвестное. Такое с ним уже было — однажды, когда кто-то, положив перед ним фотографию мужчины со щегольскими усиками, велел: «Убрать»; но Зимний солдат этого, конечно, не помнил. — Новое задание, — сказали над ухом, и солдат расслабился: привычные, вшитые в подкорку слова успокоили его. — Цель: уничтожить Капитана Америку.~ ~ ~
Открыв саднящие от воды глаза, Роджерс увидела только бездонное, безграничное небо в дымных росчерках и подумала, что захлебывается этой синевой. Через миг она свернулась на боку, выплевывая из легких мутную воду с привкусом тины. Ноги ее не слушались. Под сжатыми в судороге пальцами кровоточила рана. Левый висок ломило так, что хоть вой. Роджерс, стиснув зубы, вспомнила железный кулак, колотивший ее по лицу, — до остервенения, до сладкого хруста кости, — и чуть было не потеряла сознание снова, а когда у нее хватило сил приподняться на локте, следы, оставленные Зимним солдатом на влажном берегу, уже расплылись и потеряли четкость. Если не считать беспокойных снов, чаще прочих в больничной палате навещал ее Сэм Уилсон. Очаровал медсестер ямочками на щеках, поставил на тумбочку букет разлапистых хризантем, принес модный планшет, закачав на него тот самый альбом, до которого у Стефани так и не дошли руки; после этих хлопот у нее не хватило духу признаться, что гений Марвина Гэя оставил ее равнодушной. Такая уж она была, эта Роджерс: встать под пулю было ей порой легче, чем оскорбить в лучших чувствах друга. — Не хочешь — не слушай, — улыбнулся Сэм наконец, когда Роджерс, желая сделать ему приятное, поставила музыку по десятому разу. — Я ведь вижу, что тебе не нравится. Ты уж прости, но врушка, Стиви, из тебя никудышная. Лжец, надо признать, из Сэма тоже был не очень. Лишь только он, переступив порог ее палаты на четвертый день, помотал головой, — что означало «Все еще никаких новостей о Баки Барнсе», — Роджерс догадалась: темнит; и не успокоилась до тех пор, пока Сэм, махнув рукой на запрет Фьюри, не рассказал ей про запись из национального исторического музея. Стиви не очень-то жаловала тамошнюю выставку, посвященную «Воющим коммандос». Одно только название горчило на языке: придумывал его белозубый Джонс, большой охотник до комиксов и рассказов об удалых супергероях. Домой он, прошляпив растяжку, летел в закрытом гробу, — однако и те, кому посчастливилось вернуться в целости, уже давно покоились на кладбищах по всей стране. На зрителей смотрели, выстроившись в ряд, разодетые пустоголовые манекены. Старые фотокарточки пронесли улыбки «Воющих коммандос» сквозь время, но Роджерс любила их живыми, — грубыми, харкающими в костер, пересыпающими речь французским матерком, — куда больше, чем черно-белыми. Безымянный мужчина вошел в музей через задний ход и долго стоял, заросший щетиной и грязный, перед черно-белым стендом с биографией Джеймса Бьюкенена Барнса. Губы его шевелились, между бровей образовалась складка: читал по слогам. Мимо проплывали косяки неугомонных школьников во главе с учителями. Тараторили экскурсоводы. Сотрудница музея, теребя в руках лазерную указку, решилась подойти к странному посетителю: все ли в порядке, не вызвать ли врача? — Тут-то его и след простыл, — заключил Сэм. — А сотрудница не промах, пошла к безопасникам: что за странный тип, вдруг в розыск объявлен? Как видишь, не прогадала. — И вы с Фьюри говорить мне не хотели, — с укоризной бросила Роджерс, заправляя постель. Сумка с ее нехитрыми пожитками, собранная впопыхах, уже стояла наготове у двери. — Два сапога пара. — Мы не хотели, чтобы ты срывалась на поиски с дыркой в спине, — мягко поправил Сэм. — Но раз уж тут ничего не поделаешь… Пойдем, до музея подброшу. В отличие от неуловимого Зимнего солдата, прозванного призраком, обретший имя и свободу Баки Барнс оставлял следы — ничего, кроме следов. Склочная уличная торговка, запомнившая его как наркомана, недосчиталась хотдога, адвокат из Бронкса, без задней мысли сунувшая бездомному доллар — автомобиля. Машину нашли два дня спустя в тени огромной градирни, подпиравшей раструбом облака. Стройка атомной электростанции, брошенная над натиском Партии зеленых, — председательствовал в ней, смешно сказать, давний знакомый Пирса, его однокашник и должник, — оказалась недурным прикрытием для «Гидры». Кто-то сказал бы, что Зимний солдат желает быть пойманным, другой бы заподозрил ловушку, а у Роджерс сердце было не на месте: Баки вел себя как раненый, на последнем издыхании зверь, который теряет осторожность и ведет охотников прямо к разоренному логову. Его нашли в самом сердце базы, где лопасти вентиляторов впустую мололи спертый воздух, а десятки экранов подернулись серой рябью помех. Не сумев открыть криокамеру лезвием боевого ножа, он задремал в кресле, знакомом ему от электрических контактов до пятен пота на засаленной обивке, и подобрался, заслышав в коридоре шаги. Голод терзал его внутренности, боль — левую руку, ощерившуюся острыми краями пластин, но самым искусным палачом была женщина по имени Стефани Роджерс. По ее милости отлаженная программа Зимнего солдата дала сбой впервые за долгие, долгие десятки лет, и в образовавшуюся брешь тут же хлынули обрывки воспоминаний, мучившие его днем и ночью: непонятные, как ребусы, и запутанные, как горячечные сны. — Баки… На подлокотниках, хранивших царапины от его ногтей, болтались пустые зажимы. Если бы он догадался, как пользоваться ими, то непременно приковался бы к сиденью в попытке вернуть все на круги своя: правда о той, прошлой жизни пугала его больше, чем безусловная власть бога по имени Александр Пирс, звенящая пустота в голове и судороги высоковольтного тока. — Джеймс, — перебил он упрямо, сцепив подлокотник так, что побелели пальцы правой, живой руки. — Джеймс Бьюкенен Барнс — это я. В музее мы были вместе. Мертвая висела плетью; от красной звезды, которую царапали ножом и скребли до крови ногтями, осталось неряшливое пятно, едва различимое в полутьме. — Я тебя видел. На миссии, раньше. А до того я тебя знал. Все слова, что были у нее, все заготовленные фразы забылись в один миг. Осталась только боль в груди, такая острая, что дышать невозможно. Роджерс сглотнула тугой соленый ком в горле. Напрягшись, Зимний солдат наблюдал за ней исподлобья: люди, которых он пытал, часто плакали; люди, стоявшие перед этим креслом — никогда. Слезы Стефани Роджерс были выше его понимания. — Ты назвала меня другом, — сказал он, сведя на переносице брови. — В музее тоже написано: друг. Женщина по имени Стефани Роджерс ответила не сразу. Когда она отняла от лица руки, Зимний солдат подумал, что словами можно пытать наравне с побоями и сталью. — Лучший, Баки. Хотя мудаком… — Голос ее сорвался. Она фыркнула, и от этого звука что-то в груди у Зимнего солдата дрогнуло тоже. — Мудаком, прости господи, ты был иногда порядочным. Мужчина кивнул, успокоенный: детали головоломки, которая так долго мучила его, наконец-то сошлись, неизвестное было вычислено. Оставался вопрос, куда его приткнуть: все люди, которых он знал, делились на статистов, жертв и тех, кто отдавал распоряжения, но солдат, припомнив лычки и военную выправку, сделал безошибочный выбор в пользу последних. — Докладываю: цель… — тут он запнулся: сообщать женщине о том, что не сумел убить ее, казалось нелогичным. Солдат никак не мог взять в толк, довольны им будут или нет. — Капитан Америка: не уничтожена. Состояние: неудовлетворительное. К бою не готов. Он замер в ожидании приказа, но Стефани Роджерс промолчала, а потом и вовсе положила теплую узкую ладонь ему на запястье. Что-то нежное, очень знакомое почудилось солдату в этом жесте, но вместо того, чтобы ломать голову над очередной задачкой, он просто закрыл глаза. Было бы неплохо, подумал он, удержать это прикосновение в памяти — на минуту, на час; до следующего обнуления, когда бы оно ни случилось. — Новое задание, — сказала женщина по имени Стефани Роджерс. — Поднимайся. Мы идем домой. FIN май 2014