~*~
Первое, что он вспомнил — это как проснулся на операционном столе, вокруг яркий свет, аппараты и люди. Он поднял руки. Что-то в них тревожило. Что-то было не так. К нему подошёл человек в синем халате и круглых очках. Он не знал его, никогда прежде не видел, он в этом уверен, но смутное ощущение, что это враг — враг в очках — вынудило его вытянуть левую руку и вцепиться в горло врача. Во второй раз он проснулся на больничной койке и чувствовал в теле непонятную лёгкость. — Mudak. Он открыл глаза — над ним стоял человек в очках с отчётливыми, будто выведенными чернилами, синяками на шее. — Mudak, ty chut' ne slomal mne sheyu. Moyey rukoy. Ya sdelal tebe etu ruku, neblagodarnyy ublyudok. — Я не понимаю. — Не понимает он, — отозвался врач. — Хочешь меня убить? — Нет. — И правильно, — он наклонился и чуткими пальцами ощупал левое плечо. — Больно? — Нет. — Что-нибудь вообще чувствуешь? — Нет. Последующие двадцать шесть лет он ничего не чувствовал: ни радости от успехов, ни огорчения от поражения. Хотя, надо признать, поражений не было — он был быстрее, сильнее и опаснее всех. Он помнил каждый день от и до. Он помнил как три года маялся в удушающей жаре в Египте и год дышал пылью Афганистана. Помнил как засыпал и просыпался. События — летопись. Никакой эмоциональной подноготной не существовало. И не могло быть. Все тогдашние ощущения: будто между ним и всем остальным миром стена льда. Прозрачная, холодная, непреодолимая. И его это совершенно не беспокоило.~*~
Все изменилось, когда в начале восьмидесятых его отправили в США, и он уже после завершения миссии оказался в Нью-Йорке. Он шёл по улице застроенной трёх-четырёх этажными домами. От уличных фонарей лился жемчужно-белый свет. Слабый холодный февральский ветер гнал обрывки мусора вдоль тротуара. Скрипели ветви деревьев. Прежде чем завернуть за угол в подворотню, он услышал звон — звук металла о бетон, — и мусорная крышка выкатилась под ноги. Он собирался пройти мимо — не его дело вмешиваться в чужие драки, но… Он схватил за шкирку бугая и швырнул в стену, будто всю жизнь защищал придурков, неспособных здраво оценить обстановку. Подросток яростно глянул из-под чёлки: — Я бы справился сам! — Не можешь победить — беги, — отозвался он, цепляясь руками за нижнюю ступеньку пожарной лестницы. Он говорил подростку, но совету последовал бугай: только пятки сверкали. — Раз убежишь — будешь бегать вечно! — крикнул подросток в спину. Он усмехнулся, в три секунды преодолел два лестничных пролёта и — пропал. Лёд пошёл трещинами. Его нашли через три дня. Он бродил по улицам Бруклина, бормотал что-то бессмысленное, и выглядел так, будто хорошо приложился головой об стену. Он был срочно доставлен в Москву и попал к Петровичу. — Зимний солдат, — с удовольствием протянул Петрович, разглядывая его затянутого в смирительную рубашку и привязанного ремнями к кушетке. — Призрак. Идеальный солдат. Официально не существовал и не существует. Не думал, что ты ко мне однажды попадёшь. Идеальных ко мне не направляют. Петрович похлопал себя по карманам, вытащил из левого бело-оранжевую пачку сигарет, из правого спички. — Хочешь? Он кивнул. Петрович сунул ему в рот сигарету и поднёс спичку к кончику. — Ну и как? — Здорово! — Ещё бы. Могу поклясться, ты не курил лет сорок, — Петрович усмехнулся и предупредил: — Я буду звать тебя Яшкой. Но звал он его, впрочем, дровосеком. — И где, интересно знать, твои необратимые повреждения мозга? — У меня были повреждения мозга? Петрович мрачно выглянул из-за бумаг, мол, не мешай. — Повреждения пропали. Имплантат не действует. — Имплантат? Он сидел на кушетке, обвешанный датчиками. Никого, кроме Петровича, в палате не было, и тот нагло этим пользовался: сидел на соседней койке и дымно курил. — Родной, что ты помнишь из детства или юности? Он пожал плечами — ничего. — Тебе не кажется это странным? Он вновь пожал плечами — для него это всегда было обычным делом. — Например, я помню как пацаном таскал зайцев из ловушек деда Митьки. А ты помнишь себя ребёнком? — Нет. Я был создан для защиты интересов страны. Петрович хмыкнул и отложил бумаги. — В каком-то смысле…. Ты попал к нам беспамятным. Ты должен был умереть, но не умер и не собирался. Карпова это заинтересовало. Сильный, выносливый, живучий, — Петрович легонько хлопнул себя по колену. — Почти идеальный. Мы сделали тебе новую руку и лишили чувств. Печаль в том, что имплантат перестал действовать, а повреждённые области мозга восстановились, хотя считается, будто подобное невозможно. Память и чувства возвращаются к тебе, и это делает тебя нестабильным. — Это делает меня ненужным. Как это можно исправить? — Я и пытаюсь это придумать, — Петрович искоса поглядел на него: — А тебе не хочется вспомнить, каким ты был? — Нет. Не хочу. Петрович тем не менее очистил его память как луковицу.~*~
Он бежал по пыльной дороге вслед за девочкой в бледно-голубом платье. Ему было шесть, ей четыре. Он знал, что может догнать её в два прыжка, но делал вид, будто не может. Её звали Ребекка. Она была его сестрой. Когда ему исполнилось восемь, умерла мама. Очень тихо и очень внезапно. Отец не взял их на кладбище. Дом был полон чужих людей и еды: соседи несли и несли и все время норовили приласкать. Им это не нравилось. Они прятались до ночи по разным углам. Он безумно скучал по ней. Летом перед пятым классом появился малыш Стиви. Бледное личико, голубые глазища и светлые волосы, мягкие и невесомые, как гусиный пух. — Стивен Роджерс, — степенно представился он. — Глупое имя, — ответил Джим. — Не глупее твоего, Джеймс Бьюкенен Барнс. Сначала Джиму он не понравился: чудной, нескладный и слишком мелкий — одного с ним возраста, а гораздо ниже Ребекки ростом. Но постепенно он его зауважал — малыш Стиви ничего не боялся и оказался мастером на всякие неожиданные выдумки. Джим взял его под опеку. Как Ребекку. Он защищал её не из-за слов отца, а потому что не выносил, если кто-то её обижал. Впрочем, Стиви в отличие от Ребекки вечно сам нарывался на неприятности. Все лето они разыгрывали на улицах сценки, ссорились, мирились, играли в жмурки или салки. А потом наступила осень. Малыш Стиви оказался в его классе. Он никогда не молчал, всегда выступал, если чувствовал несправедливость. И получал от учительницы — о, мисс Джейн, волосы тёмные, губы алые (первые уроки прошли как в тумане), — и от одноклассников. К счастью, Джим был крепче и выше всех в классе, даже тех, кто там сидел не по первому году, поэтому малыша Стиви нечасто тыкали носом в землю. А получить линейкой от мисс Джейн даже лестно. Ну, на Джимов взгляд. Так прошли почти все школьные годы: малыш Стиви нарывался, Джим вызволял, за что и получил кличку — Баки. Сначала он злился. Да, он любил приодеться и «выделиться» как говорит Ребекка, но это не повод. Впрочем, из уст Стиви — это всегда звучало беззлобно и добро. А успокоился он, когда дознался, что тот имел в виду. Когда ему исполнилось шестнадцать, умер отец, а Ребекку отправили в школу-интернат. Джим внезапно остался без семьи. Если бы не Стив, к тому времени он перестал звать его малышом Стиви, по крайней мере, на людях, то наверное, или бы спился, или бы погиб в очередной драке. Стив остался единственным, о ком он мог заботиться. Чахлый, худой и задиристый. Рядом с ними он смотрелся комично. Ребекка была слишком высокой, на пару сантиметров ниже Джима, он даже боялся, что никто не осмелится к ней подойти. К счастью, ошибся: выскочила замуж за ирландца на первом курсе колледжа, все пятки отбил на свадьбе. Жаль, конечно, что не доучилась, но Ребекка была счастлива и ладно. Оставалось пристроить Стива, о себе Джим не беспокоился. Несмотря на то, что Стив все детство провёл ругаясь и мирясь с Ребеккой, тот совершенно не умел разговаривать с девушками. Он их боялся. Джима это ужасно смешило. — Ты смотришь на них, как на нечто потустороннее, — заявил он, затаскивая на очередные танцы. — Подойди и поговори. Ты же умеешь. Вечно же шутишь с Ребеккой. — Ребекка — это другое, — отозвался Стив. — Ребекка — сестра, как ты. — Ну, спасибо. Я девчонка для тебя, — притворно обиделся Джим. Впрочем, Стив не повёлся. — Не дури, — сказал он. — Ты мой брат, Ребекка сестра. Стив купил ткань для свадебного платья. А Джим дал молодожёнам первоначальный взнос на дом. Когда ему исполнилось двадцать три, они уже три года на двоих снимали квартиру. Джим перестал запоминать подворотни и парковки, на которых Стиву пересчитывали рёбра. Единственный раз он видел его испуганным, когда тот в драке сломал запястье правой руки. Шесть недель тщательно скрываемого страха с обеих сторон: три недели в гипсе и три недели до того, как карандаш начал плавно скользить по бумаге. Напрасно Джим думал, что хоть это как-то его усмирит. Увы. Он не знал, почему никогда толком не ругал Стива. Даже Ребекка пару раз срывалась, топала ногами, кричала, что тот сам себя погубит, пожалел бы её сердце. Единственное, чего она добилась — Стив перестал показываться ей на глаза с синяками на лице. Несправедливость угнетала его. Угнетала до такой степени, что он забывал о собственной безопасности. У Стива не было инстинкта самосохранения, у него был инстинкт защищать всех страждущих, и он — защищал. И это подкупало. Когда США вступило в войну, Джим без остановки благодарил бога, что Стив задохлик. Смелый и отчаянный, но задохлик: в армию брали только здоровых и крепких, а не всех, кто готов идти. Но это же Стив. Стив никогда не отступал. Он ненавидел подонков и не умел сдаваться. Пять отказов не предел. Он был уверен: Стив будет пытаться, пока не поймают на вранье. В последнюю свою ночь на родной земле Джим ушёл с девчонками, оставив Стива наедине с его борьбой. Он ушёл не потому, что тянуло потанцевать или развлечься… Он не хотел продолжать бессмысленный спор, который всегда заканчивался одинаково — его отступлением. Когда в окопах Джиму не хватало отчаянной смелости Стива, он черпал её из воспоминаний — бездонный колодец. «Я справлюсь, — думал он. — Я справлюсь, вернусь, и первый месяц буду просто пить, а потом расскажу Стиву, почему ему нельзя на войну». Они проигрывали даже когда занимали оставленные фашистами деревни или разрушали базы: их встречали трупы с выколотыми глазами или выкопанные ямы со сваленными в кучу солдатами. «Я справлюсь, кто-то же должен присматривать за малышом Стиви». Но он не справился. Подвёл его. Когда его привели в лабораторию, он подумал: «хорошо, что не расстрел». Он быстро передумал. Доктор Зола — маленький человечек в круглых очках — причинял такую боль, какую сложно представить. Собратья по несчастью умирали один за другим, а он всё зачем-то трепыхался. Мечты о смерти влекли его, но Стив на его месте никогда бы, поэтому Джим бился из последних сил, мечтая вцепиться в горло доктора Золы и душить, душить, душить. Стив и злость — вот что заставляли цепляться за жизнь. «Так не бывает», — думал он с трудом передвигая ноги в объятиях внезапно подросшего малыша Стиви. «Так не бывает». Он даже не знал, что поразило его в первую очередь: Стив пришёл за ним или Стив пришёл таким. Высоким. Сильным. Точным отражением своей души. Стив прилетел к нему из огня — Джим умудрился поймать его и втянуть к себе. «Все равно надо присматривать, — с плохо скрываемым удовольствием подумал он. — Даже за таким». Когда они возвращались на базу, Джим с автоматом на перевес шёл чуть позади Стива и чувствовал себя немного неловко. Рассмотрев его одежду, он узнал в нём радостного придурка. Фотографии и записи выступлений они смотрели только ради табуна девиц с умопомрачительными ногами. В теории те должны были поднимать дух, но вместо этого поднимали совсем другое. С трудом справившись со стыдом (считать Стива идиотом!), на подходе к базе он закричал: — Да здравствует, Капитан Америка! Когда они оказались наедине, Стив отвесил ему затрещину. Джим не стал уворачиваться, поэтому подзатыльник вышел качественным. — Эй! — Придурок, — Стив стиснул его в объятьях. — Знаешь, — полузадушенно пропищал Джим, — фашисты не добили, так ты прикончишь. — Терпи, — отозвался Стив, покачивая его как щенка, — я думал, ты умер. Он не умер, но точно попал в какой-то другой мир. И он ему нравился. Стив, может, и изменился внешне, но внутри остался собой. Так и не научился говорить с девушками. Агент Картер. Тёмные волосы, громадные глаза и чётко очерченные губы. Когда она появилась в баре в красном платье, оттеняющим каждое её достоинство, Джим мельком позавидовал Стиву. Да кто бы не стал? Она не отводила от него взгляд, даже отвечая на чужие вопросы. К этому надо было привыкнуть. Они шли и Джим впервые чувствовал себя на своём месте. Они побеждали. Они шли, объединённые одним человеком, человеком в синем обтягивающем трико, человеком, который спас их, когда другие отказались. Он не стал для него Капитаном Америкой. Так и остался малышом Стиви с волосами мягкими как гусиный пух. Лебяжий. Какой же из него гусь? Но Джим опять подвёл его. Он падал и видел не поезд и скалы, а лицо его Стива, застывшее в мертвенно-бледной маске горя. Сержант Джеймс Бьюкенен Барнс умер.~*~
Он лежал в снегу. Левая рука торчал под невозможным углом. Холодно. Снег всё падал и падал. — Процесс начался, сержант Барнс, — даже после смерти его преследовал бессердечный человек в круглых очках. — Процесс начался. Его не остановить. Вокруг лица доктора Золы кружили снежинки. Но внезапно вместо него проступило другое: небритое и мрачное. И никаких очков.~*~
Рана гнила. Кажется, он даже в сознание приходил от её вони. Руку отрезали безо всякого обезболивающего. Он кричал так, что закладывало уши. Мама в таких случаях говорила, да ты в голосе, Джимми. Осколки костей летели в стороны, попадали на нос, щеки, губы. Он давился и хрипел. Кажется, что-то даже проглотил. Наконец, благословенная темнота накрыла его. Он не видел людей — на глазах повязка. — На кой мы с ним возимся? — Он упал с поезда в ущелье. День пролежал в снегу. И все ещё жив. Не интересно почему? — У нас нет лекарств. — Ну так заморозь его.~*~
— Я хочу увидеть Стива, прошу! — взмолился он, когда Петрович закончил. Лицо мокрое от слёз. Он заново пережил всё: опыты доктора Золы, смерть, отсечение руки, первую — пробную заморозку на десять лет, когда ещё не придумали, что с ним делать. У него не было ничего. Лёд, который держал его, исчез. — Джеймс, Капитан Америка умер. Погиб при исполнении. Он поверил ему, сразу и безоговорочно. — Я не хочу этого помнить. Убери это! УБЕРИ! Он разнёс палату до основания: разбил приборы, сломал койку, содрал с окон шторы. Петрович ничего не предпринимал — стоял в дверях и смотрел. Не боялся. Джим вырубился в центре комнаты, на осколках. Он подвёл Стива в третий раз.~*~
У стран и организаций менялись названия, но работа оставалась прежней. Зимнего Солдата ничего не волновало. Он выполнял миссии. Впрочем, иногда бывали заминки, но учёные Пирса придумали обнуление. Только оказывается, что оно не всегда работает.~*~
— Баки, — сказал человек на мосту. От этого имени тянуло жаром, как в хороший летний день от асфальта. От этого имени несло холодом, как от раскрытой морозильной камеры. — Кто, чёрт бы тебя подрал, такой Баки? — Ты знаешь меня. — Нет. Не знаю! — Баки, — от этого имени стало больно. Он не хотел вспоминать, он хотел уничтожить, заставить замолчать. — Ты знаешь меня всю свою жизнь.~*~
— Я выполню твою просьбу, Джеймс. Не потому, что ты просишь об этом. Не потому, что я должен это сделать. Только представь, Зимний Солдат пойдёт против нас самих же. А я бы пошёл на твоём месте. Я просто не знаю, что могу сделать ещё. Голос Петровича был тих и размерен. — Зимний солдат опять станет Зимним. Имплантат ставить не буду, толку от него. Я скрою воспоминания, как снег укрывает землю. Он чувствовал по голосу, что Петрович улыбался. — Но ни одна зима не длится вечно, солдат. Весна всегда приходит, даже спустя сто лет — сто лет без тепла, без горячих ласк солнца, без шелеста юной листвы — каково, а? Ты опять встретишь что-то из прошлой жизни, как это было в Нью-Йорке. Снег растает и земля обнажится.~*~
Когда он прыгнул за Стивом в реку, он не помнил его. Просто знал, что должен. Даже мёртвый Джим — Баки — Барнс не мог подвести малыша Стиви в четвёртый раз. Прозрачно-синие сумерки окутали площадь, но фонари ещё не зажглись. Джиму пора было возвращаться домой. Он и так задержался.