Настоящая смерть. Отраженность в осколках

В небе повисла неподвижная черная птица, что парила неслышно, как сквозь волны печали в бесконечные дали, в страны вечной ночи. Возможно, эта птица являлась им, страшным Ангелом Смерти, что нес разрушения и горе. Вестник беззакатного исчезновения в небытии иль избавления. Просили все ответов: что там, где? Но он лишь вел, таков его удел, и избавляться от него жестокий вестник не хотел. И жил там человек, что не боялся смерти, что ждал ее долго. Он думал, смерть прекрасна, считал, что говорит с ней, со смертью настоящей. И нравилось уже бродить по грани, получил имя он Дедпул по названию смертельной игры из хосписа для неудачных экспериментов, откуда он сбежал. И он сошел с ума, он убивал, как в апогее зла, но не был злом, не было добром, не был никем и всем, что впитывает общие черты уродливых культур, изрытых, точно в них кроты бурили свои ходы, подтачивая корни смысловые, вгрызаясь древоточцами под кожу. Но вот явилась смерть, застала после выполнения очередного задания по устранению кого-то будто лишнего, застала на утесе, что не гора, а холм… Да, там явилась смерть, сменив недвижность птицы, явилась неоткуда в никуда, разрушив всю бессмыслицу беспорядочного хоровода голосов в голове безумного наемника, лишив его дара речи на миг, но слова легко возвращались к языкастому понапрасну: — Ты кто? Когда приходит смерть, весь смысл лишают прав. О боли ли здесь речь? Скорее о гробах. Пытаются постичь, страшнее тем, кто зрит, стремятся удержать, а жизнь уже гранит… Страшнее видеть смерть, страшнее ведь сквозь жизнь. Но этот человек считал, что уж готов. Никто и не смотрел, никто б не сожалел, лишь удивились бы слегка все те, кто знал о его неспособности обрети покой и избавление от мук земных. Мук было много — неудавшийся эксперимент оставил тело на пике вечной агонии, возвращая раз за разом к ней, не давая умереть, кидая дальше в жизнь. Но жалости он не просил, не заслужил и жалость презирал. Он высмеивал свои муки, высмеивал весь мир и только так служил безумию, убийствам и веселью темного шута, чей красно-черный колпак сродни капюшону палача. А незнакомец стоял неподвижно, замотанный с ног до головы в черное полотно, точно в саван мумии. Только бледное лицо выступало через него. — Я — смерть, — ответил неторопливо спокойным низким голосом незнакомец в черном плаще, откидывая, как крыло, полу, из-под которой донесся могильный хлад. Он точно призывал войти. — Ты не та смерть, которую я знаю! — отвечал Дедпул настороженно, но только недавно убранные катаны, еще помнившие разрубленное тело, не доставал. Наемник отчего-то отчетливо осознал, кто перед ним и зачем. Он не на миг не предположил, что перед ним галлюцинация или ряженый актер… Он вообще слишком хорошо понимал многие вещи, страшные закономерности, возможно даже лучше многих. И иногда через свое безумие (безумие ли?) яснее многих видел мир. — Не та, все верно, — улыбался жутко и холоднокровно знакомый незнакомец: — Она ненастоящая смерть. — А какая же? — пока невозмутимо отвечал Уэйд. — Нарисованная, — тон смерти был спокоен, он охотно объяснял, пока что. — А я какой? — И ты нарисованный, а я настоящий, — слегка повел головой Смерть, моргая черными глазами без ресниц, вычерченными нечетко на круглом отсвете лица: — Нарисованная смерть не может тебя забрать, а я могу. Ведь ложь на ложь дает только ложь, а правда на ложь может дать как ложь, так и истину. Я пришел за тобой в назначенный час. После некоторой паузы послышался тяжелый вздох, хоть тяжелый, но как будто вздох облегчения и голос Уэйда Уиллсона: — Наконец-то… Он как будто ждал, прибитый к жизни дубовыми гвоздями… Злой рок безумия заставил его впитать все самое мерзкое от образов всех заштампованных героев и злодеев нарисованных, картонных, заставил сделаться глупым паяцем, смешить до слез народ своими зачастую садистскими выходками, сквернословием и пошлостями, поражать, как легко и быстро он восстанавливается, как искусно владеет мечами и другим оружием. Если бы он был просто паяцем, если бы не приговором себе и всем, зачем бы ему вечная боль? И каждый забыл, что он тоже хотел бы быть человеком, не хуже, не лучше других, когда-то он хотел бы жить, теперь хотел хотя бы умереть. Или все-таки не хотел… Он не просил жалости, он просил свободы. Свободы от бессмысленности, от черного света картонных светил и одномерных людей, сам изнывая от своей разорванной одномерности, скуки и отчуждения. Отчуждения не только души и личности, но даже тканей изуродованного тела. Но все тянулось вечным кругом, весь этот балаган. И приходилось играть свою роль. Но вот пришла смерть… И до ролей ли теперь? Маска еще скрывала лицо наемника, но даже она не могла уничтожить улики сомнения. Дедпул нервно облизал спекшиеся изрубцованные губы, пытался рассмеяться, но не выходило: — Я, оказывается, страшнее на вид самой смерти. А где твоя коса и прочие атрибуты? Смерть вытащил небольшие песочные часы, вкрадчиво интересуясь низким спокойным голосом: — Этого достаточно? — Пожалуй… — неуверенно пробормотал наемник. — Ты сказал «наконец-то», но все еще боишься меня? — Все как обычно: это тело избито и изуродовано, но оно хочет жить, как бы я ни стремился умереть, — невесело рассмеялся наемник. Голос его был другим, не визгливым, как лай брехливой собаки, не намеренно заниженным, как у скомороха в роли нечистого. Это был просто его голос… Перед смертью нечего играть, ведь она срывает все маски, сжигает все балаганы. — Так вот я, пришел избавить тебя от этого тела. Иди же, всего шаг… Всего шаг под эту черную мантию, — говорил Смерть и глядел гипнотически чуть сощуренными глазами, выступавшими на фоне широкого немного морщинистого лица. Смерть не казался мертвецом, если бы ни саван, который покрывал голову без капюшона… Уэйд спокойно шагнул вперед, еще шаг, все ближе к смертному хладу, но все-таки что-то еще останавливало его, Смерть терпеливо ждал, человек замедлился: — Постой! Я это… Маску хочу снять! А то ты еще испугаешься и сбежишь! — Я не стою таких усилий, Уэйд Уилсон, — лукаво и снисходительно ухмылялся вестник: — Я прекрасно знаю, как ты выглядишь без маски. И я никогда не «сбегаю». Если я прихожу, то сбежать не может никто. — Да, это верно, — пытался смеяться в ответ Уэйд: — Ты всегда приходишь без стука. А почему сейчас вдруг именно ко мне? Я вроде как даже не ранен. Ты не можешь придти, когда кто-нибудь вышибет мне мозги? — Нет, так будет лучше. Ты осознанно примешь оказанную тебе милость, — кивнул пугающий собеседник. Путались веретена реальностей, вскидывали копья самоуверенные дикари, и ломались, как под маятником, что разбил резким взмахом стекло, слова дикарские, летучие, как ядовитые масла, впивались в уши все бунтарские и гноем выходили чрез взмах не маятника, а стрелы, не стрелы, так выстрела… А смерть стояла на скале и говорила с считавшим себя бессмертным. — Милость? — удивился человек. На трепетании небесных рос сливался сумрачный узор быстроживущих зимних странников, что открывали дали постоянством, чтобы шли за ними врось и вкривь, и вкось… Кому как ближе и за чьим ученьем. А смерть стоял на скале и говорил с провозгласившим себя бессмертным. — Конечно, милость. Думаешь, мы не знали, как ты страдаешь? (Конечной жизни брезгуя браздами, не правя колесниц, они решат и сами, куда им плыть, куда бежать в пыли, они, что мы, они давно ушли, первоосновными речами А мы остались, люди без оков, а мы остались здесь, и позабыли много нужных слов). А смерть стоял на скале и говорил со смертным. — Может, и не знали. Но я не так страдаю, наверное. Может, когда-нибудь придумают, как меня вернуть в человеческий вид. Я подожду, если нет, и так ничего… — вдруг резко начал сомневаться наемник. Бамбуком прорастала жизнь и отмирала флейтой сикухати, едва успев пропеть, лишь бы музыкант умел… — Нет, не придумают. Все тщетно, Уэйд. Так что иди, — торопил вестник, как будто испытывал дух смертного, наблюдал за людьми, вот так являясь к ним и требуя идти: — Я терпелив, но не могу ждать вечно. В мире слишком много других важных. Дел. Уэйд еще раз облизнул пересохшие губы, ощущая дрожь во всем теле, тело не хотело умирать, вот он остановился, выставил перед собой руку, не глядя на смерть, ухмылялся: — Постой! Минуту! Еще одну минуту, пожалуйста! Мгновенья острые остановиться не умели, мгновенья мчали вдаль сквозь сон до ели, чтоб окропить янтарь ажурной оторочкой жемчуга. И в вечность. — Так все говорят, все умоляют, — с фаталистичным сарказмом заметил Смерть. — Я. Не умоляю! — жестко отозвался наемник, но голос его дрогнул, он отвел пространно взгляд, все-таки снимая маску, как будто задыхался в ней: — Я просто прошу подождать! Я хочу спросить… Ветер обжег душные рубцы, ветер ударил по отсутствию кожи. Смертный страшнее смерти был ужасней страха, с меткой вечного разложения, как будто бы вобрал в себя всю суть симулякр, что фабриками грез перерабатывают стресс и ужас отчуждения людей. Но симулякр хотел быть и человеком, может, больше тех, кто был уверен в правоте своей. Считаться правым средь таких же неправых — великое заблуждение и самоуспокоение. Он был неправ во всем, но знал… И только безумие оставалось основой, чтоб не сойти с ума от бессмысленности, ведь в безумии не пытаются искать смысл. В культуре бессмыслиц только в нем возможно утаить крупицы слов живых и смысла, что сольются с бредом и потухнут под дождем медиа-магнатных туш. Когда приходит смерть, ораторы молчат. И гаснут все экраны. — Слушаю. Так и быть, — чуть склонил голову неумолимый собеседник, ничуть не реагируя на увиденное лицо, точнее фактически отсутствие лица… — Смерть, а что там вообще? — все еще глядя в сторону Уэйд, как будто вопрос лился из самых глубин бессмысленного существа, единственный настоящий вопрос, но вскоре голос смысла перестал смущать, Уэйд смело поглядел прямо в глаза вестника, все еще пытаясь слегка шутить, но выходило слишком серьезно: — Все эти выдумки про Ад и Рай — правда? Или это люди придумали себе в утешение? — Тот достопочтенный рыцарь тоже хотел знать наверняка, — рассмеялся собеседник, вспоминая кого-то из далекого прошлого, фаталист продолжал задумчиво и беспощадно: — «Что там, что там — спрашивают все — Ад, Рай или только пустота». Но я не даю ответов. Трава под ногами трепетала от ветра, ветер несся дальше, трава врастала корнями в вязкий дерн, траве некуда деться, и мало ее замечают. Не замечают, как клонится она под шагами смерти. Лишь вдали шелестели березы, точно стражи миров. — Послушай еще, смерть. Ты же знаешь, что я в своей жизни творил. Что если там не пустота? Куда ты уведешь тогда меня? — вдруг обеспокоенно поднял голову человек. Разверзлись отражения в себе, сотни скал-зеркал, сотни камней летящих по ветру, чтобы вернуться к тем, кто бросил. Каждый камень в свой час найдет бросившего в невиновного. — Куда и полагается. Там и разберутся, — умел не давать ответов вестник. Над головами двоих клубились тучи, разлетаясь, исчезая. И так исчезали где-то сотни людей, а Смерть стоял на скале и мучил бездной неизвестного пропащего человека. И расплеснутый небосвод ломал на землю пыльным вихрем воздух. — Послушай, но, если там что-то есть, если все эти выдумки не выдумки, а правда, я же попаду в Ад. И какая тогда разница? — задумался Уэйд, щуря красные ободы глаз без ресниц: — Я и здесь немало мучаюсь! Расширенные впадины хмурые глаз, почти без век и без бровей. Как много уродства, точно каждый рубец за ложную красу. Как легко смеяться над уродством, как легко отводить взгляды, но не жалости просило уродство и не осужденья. Ведь люди не судьи. Назвать убийц убийцей — не грех, а объявить врагом, сгоняя и добро в болото зла… Назвать врагом легко, особенно всем тем, кто выгоду ценит больше себя, переставая быть человеком. Но вот приходит смерть, и выгода — зола. — Не я судья. Там и разберутся, чего ты заслужил, — отвечало невозмутимо существо из затворенности своего савана, вспахивая душу человечью новыми словами еще больших сомнений: — Если там что-то есть. Как много сказов о грядущем избавлении, как много страшных предречений всех конца. Но смерть приходит — такова цена всего всегда. Не знать о ней, не думать, запрещать… Да, он считал себя бессмертным, как многие из тех, кому запретили в вечном потребленье думать о конечности жизни своей, но он все ж знал, что смерть приходит, носил как будто вечную ее метку, знал всегда, что где-то неподалеку, выхватывает из мира. Но куда? — Но здесь хотя бы бывает весело! — торопливо заговорил Дедпул, но вдруг возмутился и словно взмолился затем: — Что значит если? Так ты не знаешь? Смерть! А, смерть! Ну, ответь же! Ответь! Я не хочу вечно отражаться в зеркале своей пустоты и не видеть ничего кроме напрасно прожженной жизни! — Что же тебе мешало наполнить свою жизнь смыслом? — с легким укором говорил вестник. — Жизнь не корыто и смысл не вода… Он либо есть, либо пустота, — сурово, твердо и угрюмо отзывался Уэйд, слегка оскаливая желтоватые зубы из-под неровных, покрытых какой-то коростой, губ… Вид его был ужасен, ужаснее облика самой смерти, но он был живым, еще слишком живым. — Верно, но вы, люди, могли бы обращаться с ним осторожнее, и не разбрасываться, точно мерзлой смородиной, — кивнул вестник с легким укором. — Да не разбрасывал я его… Смерть, стой! Не приближайся, не подходи! Уйэд выставил руки перед собой, отступая на шаг, отводя глаза, когда существо начало приближаться, точно стремясь набросить мантию, точно тесня прямо к обрыву. — Но ты сам не идешь, придется увести тебя за руку. Смертью ожить лучше, чем гнить, но болью страданья смирить — тоже исход, тоже судьба. Нести клеймо своих грехов — тоже расплата. Но если бы только знать, в чем избавленье здесь или там… А где же там? И что за «там»? Каждый был счастлив когда-то, но забыл… И начал грести лишь себе, умаляя жизнь в себе, отрывая от соседа, ненавидя брата. Однажды превратил и убийства в прибыльный бизнес, породил тех, кто избавляет от пачкания рук… — Постой! Ты играешь в шахматы? — вдруг вспомнил Дедпул, стремясь теперь любой ценой отсрочить свой час. Ведь уходить в безответность навстречу неизбежной расплате или полному небытию — слишком бессмысленно. Наемник мог бы сражаться, мог бы телепортироваться, но убивать смерть — не смешно ли звучит. Он принимал существование и конечность вещного мира, но не желал пока что покидать всю эту безумную канитель, отчего-то вдруг не желал. — О! Со мной уже играл в шахматы один рыцарь, — рассмеялся Смерть: — Я бы мог сыграть и с тобой, но ты ведь не умеешь. — В карты? — вспомнил, что с шахматами действительно мало знаком, Дедпул. — Я все равно выиграю, — монотонно отзывался вестник, надвигаясь крылом ночи, отделенной тусклыми красками от каждой нити плаща: — Я всегда выигрываю. — Послушай, но если ты заберешь меня, что станет с теми двумя чудаками в моей голове? — ощущал, как вновь впадает в орды бессмысленных видений и образов Уэйд. За миг до этого он был на пике ясности собственного сознания, точно зеркало внутренней пустоты разбилось, и он отразился в острие каждого осколка, увидел себя и ужаснулся. С колокольни сняли колокол, сердце темною росою напоили, как гнилой из болота дурного водой неживой, как и свет, что слепит. И корабль избит, парусами изорванными, холодными, полными. Привыкли люди смеяться над уродством других от страха стать самими уродливыми, не храня и живого отзвука в сердцах из коросты и водорослей, склизких, холодных. Кто смеется над шутом, станет лишь травой потом. Смерть всегда идет за дураком, а этот шут и сам почти смерть, смешав все карты, пародируя весь мир. Убийца, пародист и безумец жили в нем сами по себе, и каждый пребывал в борьбе с осокой омертвевших душ. А что ж душа? А что она? И есть ли? Он не знал, не ощущал, и колокол в пыли травою зарастал, где не найдется слов, что музыки верней. Глаза соврут, а слух души — ничуть и никогда. Но вместо слуха лишь вода-беда… И так всегда. — Они уйдут вместе с тобой, — ответил вестник о голосах. — Как же они могут уйти? Они же сами по себе. — Нет, Уэйд, это тебе только так кажется, — покачал головой Смерть, все тесня к краю обрыва. Прыгнуть? Сбежать? О нет, от него невозможно укрыться, не спасет ни воля, ни тюрьма. Уэйд вдруг понял до чего же влюблен в свою отвратительно неприятную серо-бурую ржавую жизнь, в ее причудливые повороты и неурядицы. Это все равно была жизнь… И она все равно казалась лучше смерти. — Смерть, все равно погоди. Вот я увидел тебя и теперь почти уверен, что все эти выдумки реальность. Может, дашь мне пару лет, я стану добрым гражданином и уйду с чистой совестью? Жемчуг крупный с янтарем возле березы вечным днем… Не уйти и не пройти, как от крыльев диких птиц, что под стрелой охотника, отделится отражением сосны. Ни с живыми, ни с мертвым ему не по пути. — Мы не на рынке. Жизнь не торговля. Смерть приходит в назначенный час. И мне не интересно, успел ли ты стать " добрым гражданином». Нельзя стать добрым по заказу и ради себя. Вот так всегда: сначала многие отчаянные умники говорят самодовольно «наконец-то», но как только вспоминают, что не знают наверняка, начинают извиваться, как уж на сковороде. Получается, ваш не-страх перед смертью — только ваша игра? Не более того, лишь попытка показать себя оригинальным. Но мне ни к чему ваша оригинальность. Смерть приближался. Осталась пара шагов. Неужели уже? Он не боялся боли, он страдал слишком много, чтобы перестать бояться, но представить мир без себя он не мог, не хотел. И жизнь все ж прекраснее смерти. — Не трогай его, Смерть! — послышался глухой хриплый голос. На валуне застыл человек в серой кольчуге, сидел, положив небрежно одну ногу на другую, держал плашмя длинный меч, не катану, не рыцарский, без крестовины с узорным навершием. Меч точно маятник мира в разбитом стеке. Пришелец, явившийся из неоткуда глядел тревожно и сурово прозрачными карими глазами из-под бледно-каштановых патл. — Кого я вижу! Сумеречный Эльф. Неудавшийся страж Вселенной, Тринадцатый проклятый, — Смерть обернулся, опустил полу плаща и почти рассмеялся, издевательски, надменно. Сумеречный Эльф медленно, но требовательно спросил: — Смерть, почему ты пришел к нему? А не ко мне? Смерть! Мне ведомы все тайны, все уголки мирозданья, его прошлое и будущее, все, кроме своей судьбы. И сила моя может пошатнуть его. Но зачем? Смерть, я устал, я вечно между светом тьмой. Я хотел бы умереть, когда во мне свет. Я уже две с половиной тысячи лет не могу умереть! Когда во мне тьма… Я не хочу снова убивать от этой тьмы! Дороги в пыли, бесконечность дороги, безответность пути. Однажды тринадцать решили, что найдут знание, чтоб искоренить зло, но не стали светом, оставив в себе осколки долгой тьмы… — Две тысячи лет? Не так уж и долго, — неоднозначно отозвался вестник. — А ты лишь смеешься надо мной, пока я метаюсь и страдаю. Послушай, я не он, я приму любой исход, любой суд! — считал, что исчерпал страх смерти бессмертный поневоле. — Тем не менее, я пришел не к тебе. Таков был твой выбор. Я буду всегда приходить не к тебе. — Оставь его! — жестко осадил Смерть Сумеречный, на миг оскалившись. — Эй, чувак, отвали! У меня свои счеты с этим типом! — вернулся в насмешливого себя Дедпул, надевая обратно маску, перестав ощущать холод разверзнувшейся могилы. Чтобы ни случилось, он ненавидел, когда вмешивались в его дела. — Смерть, ты ведь просто так пришел? Не забрать его? Решил так же мучать, как меня? Сколько раз ты ко мне являлся так! — озлобленно и непонимающе глядел Эльф. Его молодое бледное лицо было красиво, он был красив — гладкая кожа, пухлые алые губы, вычерченный, как клюв хищной птицы, длинный нос с точеными ноздрями, выдающийся резко подбородок. Он был красив, не то, что Уэйд, чья внешность без маски вызывала отвращение у тех, кто существовал вечной бессмысленностью оберточной цивилизации. Вот только не являлась ли красота еще одного бессмертного тем же маскарадом, что и шутовской колпак наемника? Чрез юные черты мелькали отпечатки старости незапамятной. И мистически они были невероятно похожи, обреченные жить, требовавшие и отвергавшие избавление в смерти… Каждый за свое нарушение табу нес бремя. Уэйд за свое желание выжить, а Несостоявшийся Страж Вселенной за великие знания и за предательство, но это была его долгая-предолгая история… И вот они оба стояли по разные стороны от черной птицы смерти, что отвечала: — Я ничего не решаю. — О! Не лги мне, не лги! — качал недовольно головой Эльф: — Может, посылают тебя и высшие силы, но образ твой ужасен, как и твоя бессмысленность. И часто ты ходишь по этой земле просто так, являешься, дразнишь почти сошедших с ума скитальцев вроде нас. — Что ж, думай так, мне все равно, — невозмутимо отозвался собеседник, закутываясь плотнее в саван: — Без меня вы бы совсем разучились ценить жизнь. Вы и так в достаточной мере обессмыслили это слово. С этими словами Смерть растворился. Исчез, взмахнув плащом. Как не приходил. Только трава на месте, где он долго стоял, смерзлась и поникла. — И что это была за (…)? — совершенно вернулся в себя обычного Дедпул. Что он ждал от этой встречи? Ничего. Или же… Но точно не знал, как к ней относиться теперь. Может, он упустил свой единственный шанс, вот так отвергнув смерть? Но нет, умирать по своей воле — малодушно. А он не считал себя трусом. — Что видел, то и было, — улыбнулся Эльф, как будто увидел давнего приятеля: — Если что, я тоже сумасшедший с расщеплением личности на светлого и темного. Иногда такое привидится… Но это был Смерть. — Может, это был тот, кто меня придумал? Или тебя? — задумался Дедпул, следуя своей вечной паранойе. Он считал, что застрял в безумии пестроты комиксов, а автор его ведет, швыряет, как щепку вне всякой логики… Кто, кого и куда вел? — Нет, смерть настигнет даже того, кто придумал тебя, даже тебя, нарисованного, и даже меня, потерянного среди случайных строк, — странно отвечал Эльф. Береза качалась на остром ветру в отдаленье. Жемчуг исчезал, отдалялся, янтарь никак не являлся. Тогда кто же? — А ты тоже не дурак потрепаться! — ухмыльнулся Дедпул. — Да. Вот так придет смерть. И ничего не скажешь ей… — усмехнулся Эльф, но невыразимо скорбно спросил, как будто знал ответ, но все же надеялся услышать иное: — Скажи, ты бы хотел начать другую жизнь. С самого начала? Дедпул некоторое время молчал, он уже устал от провокационных вопросов, ответы на которые не несли никаких изменений. Он пообещал себе, что если и этот вопрос не найдет ответа, но на следующие расспросы он приведет железный аргумент в роли катаны. Но все же теперь ответил, честно, пытаясь скрыть, высмеять, но бесполезно смеяться, представ перед самим собой. — Ты пытаешься наставить меня на дорогу из желтого кирпича? Ой, наставляют только рога, совсем забыл, когда я и кому… Ч (…)т! Нет, это совсем не смешно. Новую жизнь… К-ха-ха… Да… И ты не представляешь до чего хотел бы! Хотя в этой помойной жизни немало веселого, но все-таки… — но он остановил себя, ведь стоило только сорваться в пропасть апатии и ничего не спасло бы от оцепенения, а это почти сравнимо со смертью, отсутствие себя сравнимо со смертью: — Впрочем, это все равно невозможно. Время нельзя вернуть. — Да, это правда… В него нельзя вмешиваться, — скорбно вспоминал о своем проклятье Сумеречный Эльф. Его сила позволяла творить многое, смещать галактики, играть мирами, сознаниями, но он бездействовал, потому что не имел права вмешиваться в мировой порядок, что был установлен не им. Он только шел вечно куда-то… И сходил с ума от своей бесполезности: зачем сила, зачем знание, если ничего нельзя менять? И он ничего не менял даже в рамках своей человеческой сущности. Но приходила иногда тьма, древняя тьма, которую он сдерживал, точно схватившись за концы тяжелых цепей монстра, и все слова терялись… О как хотелось бы все изменить тогда, больше двух тысяч лет назад! И сколько лет еще предстояло существовать так Уэйду? Вот пришла смерть, а он отринул ее, и выбрал жизнь, любую, самую невыносимую, самую бессмысленную, но почему-то все равно жизнь. — Так я и думал, — горько рассмеялся Дедпул, еще раз убеждаясь, что слишком хорошо изучил законы этого мира: — Так ты и есть какой-то там Страж Вселенной? Может, хоть ты ответишь, есть ли там что-нибудь или нет? — Мне неведомо, — растерянно поднял глаза Сумеречный, точно извинялся: — Это невозможно знать и не нужно. Ты либо веришь, либо нет. — Понятно, значит, вы все бесполезны… — прицыкнул Уэйд, вздыхая и посмеиваясь: — Что ж: хе-хе, мне остается только продолжать смеяться, это отпугивает боль, сомнения, страх. Смех все скрашивает. В следующий раз, если все-таки случится так, что я умру, я буду смеяться ему в лицо! И когда мне снова ждать этого вредного типа? И позволить себе не смеяться невозможно, ненужно, то страх. Отрешенность от мира вряд ли. Воля к смыслу проснется в гробах, встанет, землю разрыв постоянства, понесется за озеро в дни. Однажды колокол вернется из пыли. — В назначенное время. Живи дальше, зная, что смерть может придти в любой миг, живи так, чтобы не пришлось просить впредь отсрочек. — Я, наверное, и без тебя разберусь, — не любил долгих бесполезных нотаций Уэйд. — Как знаешь, я сам однажды страшно запутался. С этими словами Эльф отправился дальше в путь, вечный путь на бесконечной дороге, что пытается внимать, как та пустыня, где звезда с звездой говорит. А Дедпул отправился своей дорогой вечного Млечного Пути средь иных судеб миллионов. Неподвижная черная птица скрылась средь туч не в последний час мира. Жемчуг или янтарь? Янтарь иль жемчуг по березовым мостам безответностью «кто там»… Мимолетная белая птица пыталась сдержать маятник-меч…