Четырнадцать лет летаргии

      Кофе плескался от неровного движения поезда, заставляя пену сверху напитка ударяться о стенки стаканчиков. Покачиваясь из стороны в сторону, я шёл вперед по коридору вагона. В окне мелькали серые постройки, столбы с проводами, всё в округе казалось таким безжизненным и тусклым. Я не знал, остался ли хоть кто-нибудь в живых из моих друзей и насколько далеко раскидала нас друг от друга эта война. Я уже не знал, за что можно было бороться в этом мире. Но если бы я не очнулся от этой летаргии, то я бы уже никогда не задался этим вопросом. Четырнадцать лет в забвении, четырнадцать лет бездействия и неспособности что-либо изменить. Дверь в конце вагона распахнулась, и, держась за дверную ручку, на пороге появился он. Он немного взволнован, он ждал меня, возможно, даже беспокоился. Леви. Всё это время, пока я был овощем в кресле, не реагировавший ни на что, все эти четырнадцать лет, он был со мной. Он был со всеми, потому что ему было не все равно. И хоть он хмурился и ворчал, что его это достало, что ему надоело, он оставался рядом с беспомощными людьми. Я знал, что у него было необъятное и чуткое сердце. И все эти несколько лет я видел, как проходят годы, как зима сменяется летом, как Рождество приходит на смену чьего-то дня рождения. Я видел, как он рос. Как приходил со школы и помогал родителям в больнице ухаживать за умалишенными. Видел, когда он со страхом в глазах смотрел, как уводят психов для очередных экспериментов Черепа. Он всегда прикатывал моё инвалидное кресло к окну, чтобы мне было светлее и чтобы я мог наблюдать из окна птиц, слышать шум дорог, улавливать звуки стрекотания сверчков по вечерам. Он кормил меня, читал мне, он надеялся, что когда-нибудь я всё же смогу выйти из этого коматозного состояния. Он верил, что я вновь смогу вернуться к обычной жизни, смогу чувствовать, говорить. Но в этом мире эту обычную жизнь составляла лишь война. Война, которая не оставляла никакой надежды, потому что всё прекрасное, что было на земле, умерло, оставляя место лишь жестокости и смерти. И хоть по человеческим меркам мы были знакомы несколько дней, после того, как я вышел из бессознательного состояния, я знал его гораздо дольше. Я знал его на протяжении этих четырнадцати лет. Я видел и слышал всё, что творилось вокруг, а он лишь считал меня небезнадежным пациентом. Смерть его родителей и он, лежащий в крови чужих пациентов и врачей, оглушенный немецкими солдатами. Это всё заставило меня привести голову в порядок и попытаться хоть как-то защитить его. И сейчас мы едем вдвоем в тюрьму Айзенвальд, за бойцами сопротивления, которые находились в плену, в Берлине. Эта малая крупица надежды на горизонте этой безысходности придавала нам силы идти дальше. Я захожу в купе с подносом, и сразу же позади меня щелкает замок дверей. Повернувшись, я подхожу к нему. За его безразличными глазами скрывается непонимание наших дальнейших планов. Я знаю, ему страшно, он же провел свою жизнь у себя в городе, в больнице у родителей. Он никогда не воевал и никогда не держал в руках оружия. Но Леви не из трусливых людей, и поэтому в нём я был уверен. - Это мне? – спрашивает он, кивая на поднос. - Да. Протягиваю ему стаканчик с горячим кофе. Он обхватывает его своими тонкими пальцами, касаясь губами края. - Тут только одно спальное место, - говорит он. - Да. - Может, разделим его? - Да. Колёса поезда стучат по рельсам, и вагон плавно потряхивает. Огни от фонарей вдоль дороги мелькают в нашем окне. Занавески невесомо колышутся от сквозняка приоткрытого окна. В купе жарко и душно, даже несмотря на свежий воздух пробирающийся сквозь опущенное стекло. Мы впервые вдвоём так близко, в одной постели. Он такой горячий, что кончики моих пальцев, касаясь его кожи, обжигаются как от раскаленного пистолета с отстреленной обоймой. Его короткие тёмные волосы падают на глаза, слепляясь прядями на влажном лбу. Я веду своими руками по его плечам, опускаясь ниже, очерчиваю пальцами его ключицы, сжимаю талию, касаясь бедренных косточек. Вижу контраст его хрупкого тела с моими огромными ладонями. Сжимаю бёдра и немного приподнимаюсь навстречу ему. Он сидит сверху, в районе моего живота, сжимая меня своими ногами. Подаётся ко мне, сгибаясь. Наши губы встречаются в лёгком касании. Облокачиваясь на мои плечи, он оставляет свои жгучие поцелуи на моей скуле, в уголках глаз. Целует в висок, дотрагиваясь пальцами до моей шеи. Делая глубокий вдох, я чувствую запах известняка и пыльного города от его волос. Чувствую тепло глубоко у себя в груди. Удары сердца отдают в голову, в затылок, пульсируя прямо под его пальцами. Воздух в купе давит, не давая вздохнуть полной грудью. Стены сжимаются, делая его ещё ближе, и кажется, что мы вдвоем в этом вагоне, в поезде, в этом мире, среди железных солдат и чудовищ. Среди бездушных механизмов, подавляющих всё живое вокруг. Цепляю взглядом блеск в его глазах и совсем не жалею этого бездарно потраченного времени, потерянную связь со своим телом и частично с мозгом. И впервые я благодарен этому осколку в моём черепе за то, что я смог повстречать его. Мне нравится вновь чувствовать. И он ловит на себе мой взгляд, совершенно иной. Живой и заинтересованный, а не мертвый и стеклянный, как это было в больнице. После стольких лет я могу шептать ему на ухо, зарываться руками в его волосы, гладить руки, касаясь его кожи. Ноги упираются в ворох одеял на кровати, я приподнимаюсь и сажусь, обнимая его. Касаюсь его спины, ведя пальцами, ощущаю ямки между его позвонками. Леви утыкается мне в шею, тяжело и прерывисто дыша. И я понимаю, что мне не хватало его дыхания рядом с собой, его близости, всего его, пока я был прикован к инвалидному креслу, когда он ухаживал за мной как за беспомощным ребенком, неприспособленным к этому миру. Теперь я лишь сильнее сжимаю его, чтобы почувствовать, как учащается его пульс, как он выдыхает и щекочет мою шею своим дыханием, как кровь течет в его жилах. И я чувствую жизнь. И я знаю, что никогда не останусь один и что никогда уже не буду изолирован в своей голове. Раньше я не знал, за что мне осталось бороться, но теперь я точно уверен, за что и ради кого я отдам себя и своё сердце.