Бельгийский аристократ

Себастьян ЛаКруа стоял у окна в своём кабинете, провожая взглядом удаляющуюся снизу точку – неоната, шагающего в толще городских огней к такси. Ночь только наступила, и темнота на улице отдавала привкусом тайн. Себастьян отступил, проведя ладонью по мягким шёлковым шторам. «Вскоре после битвы при Ватерлоо я был Обращён одним бельгийским аристократом», - сказал он неонату, и это не было ложью. Тот промолчал, но взгляд его был весьма и весьма красноречив. Будто Птенец едва воздерживался от вопроса, а не предпочитает ли Себастьян ЛаКруа, Князь Лос-Анджелеса, в постели мужчин? Птенца звали Кертис Луи Уэтмор, он принадлежал к клану Бруха, и, что странно, не был агрессивен и вспыльчив, понимал по-французски, имел тёмный цвет кожи и луизианские корни. На Себастьяна родной язык подействовал магически, и они с Кертисом разговорились. Князь полагал, что за двести с небольшим лет изучил каждый закоулок своей души, а его мозг снова преподнёс ему очередной сюрприз. ЛаКруа чувствовал, что в будущем не оберётся с Кертисом проблем, но пока тот безукоризненно выполнял все его поручения, всё шло так, как и было задумано, а в какие тайные уголки Города Ангелов неонат захаживал и чьим речам внимал – это пока что не имело значения. Пока что. Князь сел за стол ручной работы из тёмного дерева, хорошо отреставрированного современника Чарльза Диккенса, и взглянул на наручные часы. Через четверть часа он сядет в автомобиль и отправится в Лонг-Бич, к Старейшине клана Тореадор, а пока у него было свободное время. Себастьян усмехнулся. Свободное время! Вспомнилась шутка: «Кто свободнее – президент или заключенный?» Он попросил секретаршу, Луизу, отвечать за него на звонки словами «Князь в данный момент занят, ему что-нибудь передать?», и откинулся в кресле, закрыв глаза. В стороне изредка шипел Шериф – надо полагать, дышал. «…я был Обращён одним бельгийским аристократом». Некоторые воспоминания стирались с годами, словно мозг Себастьяна ЛаКруа иногда припоминал, что в обычных условиях давно бы уже рассыпался в прах или хранился в баночке с формальдегидом. Ночь своего Становления Князь помнил расплывчатыми и яркими образами, будто всё, произошедшее с ним – всего лишь разыгравшееся под воздействием наркотиков воображение какого-нибудь режиссёра-авангардиста. Его это печалило, но не слишком. Битва при Ватерлоо (тогда город ещё принадлежал Нидерландам) стала удавкой для Французской Республики, хотя камнем, тянувшем её на дно, являлась проигранная война с Российской Империей. Себастьян в молодости был ярым противником власти Бурбонов, и потому ушёл в Императорскую Гвардию после возвращения Наполеона во Францию. Он до сих пор помнил, как его невеста плакала и просила своего возлюбленного остаться в Париже, но, даже испытывай Себастьян к ней какие-либо тёплые чувства, всё равно бы вступил в армию. Тогда он был ещё молод (тридцать два года – младенец в сравнении с нынешним его возрастом), думал, что борется за правое дело, жаждал славы – любой, хоть посмертной, и совершенно не ценил свою жизнь. На сегодня не осталось никого, кто знал Себастьяна в его человеческой жизни под другим именем. Для них он навсегда остался одним из погребённых под горами трупов в деревне Планшенуа. Себастьян помнил, как падал с коня и видел невероятно яркое голубое небо, помнил, как проснулся от невероятной жажды – через секунду, как ему казалось - и увидел у себя над головой расписной потолок. Сперва Себастьян решил, что недавние сражения – это сон, и что он в Париже в особняке своего отца, но, приподнявшись на кровати, нащупал, а затем разглядел в темноте длинный шрам от сабли, тянущийся через весь торс. Ужас, в который он пришёл, вперемешку с радостью (ведь такие ранения отправляют людей на тот свет), он больше не испытал ни разу. Тогда он благодарил «Господа, пастыря нашего» за своё чудесное исцеление, благодарил до тех пор, пока редкие воспоминания не начали колоть его, словно булавки. У Князя на губах заиграла ностальгическая улыбка: в 1815 году он обращался к Богу в последний раз. Первое, что он вспомнил, прервав молитву («Sainte Marie, Mere de Dieu, priez pour nous, pauvres pecheurs, maintenant et a l’heure de notre mort» *) – это экипаж и гладкую дорогу без единого ухаба. Второе – что был тогда жив, но постоянно терял сознание. Третьим воспоминанием стал солёный привкус вина, которым напоил его в экипаже незнакомец. «Это поможет затянуться твоим ранам, - пояснил он Себастьяну, - оторвано мною буквально от сердца». Позднее, уже будучи вампиром, Себастьян узнал имя своего спасителя – Оноре Д’Этамп. Как выяснилось, его поместье и сам его род испокон веков пользовались дурной славой, и Себастьян знал, что во время Первой Мировой, когда немцы захаживали без разрешения в любой бельгийский особняк и оставались там пить и разворовывать имущество хозяев, владения графа Д’Этампа обходили стороной, и они остались невредимы. «Следует признать, что люди, как и собаки, обладают определённым чутьём», - подумал ЛаКруа. Спустя пару недель после Становления Себастьяна они с Оноре разговорились, и тот признался, что слышал о Себастьяне ещё до начала войны, и что он его заинтересовал. Быть может, так оно и было, а быть может, Оноре обратил его спонтанно, поддавшись порыву, или у него были на своё Дитя определённые планы – ЛаКруа не знал точного ответа. В любом случае, они не поддерживали связь с 1887 года; тогда нынешний Князь Лос-Анджелеса пересёк Средиземное море и послал своё последнее письмо из Египта, подписавшись уже нынешним именем. Что бы ни задумал его Сир, Себастьян точно разрушил это, отправившись в Африку. ЛаКруа снова вернулся мыслями к лету 1815 года. Оноре напоил его своей кровью, когда вёз к себе, иначе ранения свели бы Себастьяна в могилу. Двести лет он силился припомнить, о чём они говорили во время поездки, но перед его глазами представал лишь спокойный образ сероглазого графа, его бледные руки и холодное дыхание. Себастьян потерял сознание, когда они поднимались по лестнице, и всю ночь пребывал в полузабытье в той самой комнате, в которой проснулся вампиром спустя два дня и принялся молиться. Он точно помнил женщину у своей кровати, которую никогда больше не видел – черноглазую и черноволосую, с вздёрнутым кончиком носа и высокими скулами, перекидывающую одну ногу через него и садящуюся сверху, словно парижская куртизанка. У неё, как и у графа, руки оказались ледяными, а внутри она была ещё холоднее, но, поцеловав Себастьяна, потеплела. Поцелуй длился долго, и, только посмотрев на себя в зеркало через пару дней, он заметил прокушенную губу и запекшуюся в уголках рта кровь – вампирша даже не удосужилась замести за собой следы. Он не знал, сколько длилось то, что могут друг другу дать только мужчина и женщина, но Себастьян ни до, ни после этого никогда не хотел другую женщину так, как хотел ту ночную гостью. В какой-то момент она оставила его; вернулся граф, склонился над ним, и Себастьян крепко заснул впервые за много дней. Он не знал, что больше никогда не провалится в столь глубокий, человеческий сон. Четверть часа прошло. Сладкий голос секретарши сообщил, что автомобиль уже припаркован и ждёт его. Князь раскрыл глаза и встряхнул головой, смахивая с себя пелену воспоминаний. Иногда он вправду жалел, что не помнит все детали своего Становления вплоть до мельчайших подробностей, но такое случалось редко. К сожалению, сегодня была как раз такая ночь. Он поднялся и зашагал к двери, Шериф последовал за ним. Лифт ехал медленно, и Князю казалось, что он вот-вот остановится. Раздражение медленно поднималось в груди, сходя на нет по мере того, как сменялась нумерация этажей. Себастьян ЛаКруа был в курсе, какой славой пользуется в городе у других Сородичей и гулей, с вычетом его верных агентов, прихлебателей Камарильи, некоторых каитиффов, подлиз, дураков и льстецов. С каждым днём ЛаКруа узнавал от своих шпионов много нового о себе - например, что он на самом деле не старше Найнса Родригеза, а двухвековую историю выдумал, как только ступил на берег Новой Англии; в сомнительных барах на окраинах Лос-Анджелеса – прибежищах пьяниц, проституток и анархов – в открытую утверждали, что нынешний Князь каждый день пьёт кровь только из смазливых мальчиков, а потом спит с ними. Это ещё самое безобидное, что Себастьяну довелось услышать. На Голливудских холмах – эдаком оазисе буржуазии, где клиенты и ночные клубы немного респектабельнее своих конкурентов в Даунтауне, говорили, что он каждую ночь требует к себе начинающих актрис и девушек из благородных семей, половина из которых уже не возвращается назад домой. Вот только ни те, ни другие не знают, что их Князь не ложился в постель месяц, с тех пор, как встречался с небезызвестной жрицей из Чайнатауна, и что вот уже две недели у него нет времени на свежую кровь. Каждую ночь ему приходится разгребать то, что оставляют после себя Сородичи, раскидывать в разные углы враждующие группировки, дабы не дошло до кровопролития, решать проблемы с шабашитами, анархами, незаконными обращениями, раздумывать над прошениями об этих самых обращениях… Всем кажется, что это так легко, сказать: «Вот тебе, тебе и тебе я разрешаю даровать Становление человеку, а тебе, тебе и тебе советую закатать губу и хорошенько подумать». Никому нет дела до объёмов проделанной работы, которую выполняет Камарилья. Князь, по их разумению, должен быть кротким существом без желаний и потребностей. Награда, которую в конце концов рассчитывает получить Себастьян ЛаКруа, вполне им заслужена. Ведь кто, как не он, останавливает Лос-Анджелес от прямого падения в Преисподнюю? *"Святая Мария, Мать Бога моего, молись за нас, несчастных грешников, ныне и присно, и в час нашей смерти." (фр.)