Ромео

Когда Мариенгоф услышал сквозь сон клацанье ключа в разбухшей от извечной сырости облезлой двери их комнаты в Богословском, сквозь прорехи, тут и там зиявшие на потрепанных пыльных портьерах, уже начал сочиться неяркий сероватый свет, - занималось утро. Поворот, другой - наконец-то борьба с замком увенчалась успехом, и Есенин, одной рукой придерживая сползающий на затылок помятый цилиндр, а другой – ополовиненную бутылку вина, перевалился через порог. Из коридора вслед ему неслась ругань недовольной шумом старой карги-соседки. Пока Есенин стягивал лакированные штиблеты, Мариенгоф изумленно присвистнул: - Тебя, никак, собаки рвали, Вятка? Дыра-то на спине… - Что, большая? - Да с кулак. - Ах ты ж, ебёна мать!.. Это я, Толик, об загогулину балконную зацепился, когда через перила лез. - «Джульетта, что за блеск я вижу на балконе!..» - давясь смехом, продекламировал Мариенгоф. – Что, в Ромео решил податься на старости лет? - И не говори… Представь себе, Толик, поехал я из «Стойла» к этой прошмандовке пролеткультовской, так она уже на извозчике мне в штаны полезла. Так, грит, вас, Сергей Лександрович, хочу, сил нету, изнемогаю вся! Всю дорогу надрачивала, чуть-чуть не спустил. Как доехали да на квартиру поднялись – так с порога разложил её. - И как, хороша? - Титьки – во, - Есенин смачно причмокнул, - как вымя коровье. И так я её, и сяк, и раком, и боком. Только, блядь, по второму разу пристроился, - дверь нараспашку, мужик какой-то вперся. Кожанка, маузер на боку болтается – Чекушка в лучшем виде. А дура эта в крик: «Феденька, Феденька, ты дурного-то не подумай!» А у Феденьки её глаза круглые, чумовые, уж пистолет из кобуры тянет. И я без штанов посреди комнаты, значит, стою, с хером болтающимся наперевес. Плохо, думаю, дело. Говорю ему: «Ты, дорогой товарищ, знаешь хоть, кто я такой? Великий, блядь, русский поэт, Е-се-нин!» Ну, тот остолбенел малость, а я вазу со стола схватил и метнул в рожу ему, а сам штаны подхватил да на балкон, благо хоть, что второй этаж. Через перила махнул, по трубе водосточной съехал и ходу! Вот пока лез да ехал, изодрался весь. Испорченное пальто бесформенным кулём полетело куда-то в угол, а Есенин, с приглушенным чертыханьем спотыкаясь в полумраке о наваленные на полу стопки книг, прошмыгнул через комнату и как был, в брюках и пиджаке, завалился на кровать, бесцеремонно отпихивая Мариенгофа к стене. - Подвинь жопу-то. Разлегся, барин… Тот фыркнул: - Дашь винца – может, и подвину, - перехватив у Есенина бутылку, сделал глоток и скривился. – Что за пойло такое? - А шут его знает, Кусиков сунул, пока в «Стойле» сидели. - С него, проходимца, станется… - Мариенгоф потянулся, приобнимая за плечи раскинувшегося рядом размякшего Сергея. – А ты, друг любезный, проштрафился! - Это как же? - Койку греть чья сегодня очередь была, а? - Не помню. - Не помнит он, скажите пожалуйста!.. А я третий день на ледяных простынях корячусь, пока его имажинистское высочество по блядям разъезжает. Есенин расхохотался - Но-но, завидуешь, никак, стати-то нашей рязанской, мужицкой? – одним махом допив оставшееся вино, он бросил бутылку под кровать. - Ты бы, Толя, ту машинистку нанял опять для сугреву, раз я такой болван и дежурства пропускаю. - Да у меня на этакую квашню толстомясую и под дулом револьвера не встанет! – возмутился Мариенгоф. – Ей бы уменьшиться в три раза и в два – поумнеть… - …А лучше – елду между ног отрастить! - А еще лучше – твою нащупать, - горячая твердая ладонь нахально пробралась Есенину под брючный ремень и принялась хозяйничать в жаркой тесноте, то касаясь легонько, едва-едва, то с силой сжимая. - Ну ты… собака, - Сергей шумно выдохнул, глаза его возбужденно блестели. Всегда так, начнешь его трогать – сразу телом отзывается, совсем не умеет безразличие на себя напускать… - Только имей в виду, я тебя жарить не полезу… Устал, как черт… Давай-ка сам потрудись, - пробормотал он, стягивая пиджак с рубашкой и бесстыдно прижимаясь к длинному сухощавому телу Мариенгофа с целой россыпью родинок. «Антихристы проклятые! Ироды!» - бормотала старуха, крестясь и прислушиваясь к доносившемуся из комнаты соседей визгу пружин. – «Чего творят, греховодники!.. И бабы-то к ним ходят, и мужики!.. Уж и так-то кровать перекошенная, на кирпичах стоит. Доломают, ох, прости, господи, доломают!..» Схватив прислоненную к тумбе палку с набалдашником в виде головы попугая, она неистово заколотила в стену. - Горгона проснулась, - хохотнул Есенин, чуть подрагивающими пальцами раскуривая папироску и с блаженной улыбкой затягиваясь под аккомпанемент размеренных гулких ударов и потока брани. – Ну, стало быть, с добрым утром тебя, Толик! - С добрым… - едва слышно отвечал тот уже в полусне. Оставалось еще целых два драгоценных часа, прежде чем старый отцовский будильник затрезвонит, призывая на службу в издательство ВЦИК, и Мариенгоф не собирался их терять.