Чёрная шляпа

I Долгое время я лежал на полу, устремив свой взгляд в потолок. По четвергам у меня, по обыкновению, много дел, но сегодня та часть ответственного человека, что и раньше была слаба во мне, окончательно вытеснилась тотальным равнодушием к внешнему миру. Однако внутренний мир от этого не стал лучше. Наоборот, отстранившись от суматох внешних, я всё больше погружался в размышления внутренние, и осознание себя самого никак не могло радовать. По мере того, как я задумывался всё глубже, мои принципы и убеждения становились всё более шаткими и обманчивыми. Вскоре это чувство достигло той наивысшей степени, когда просто лежать стало невыносимым, и, вскочив, я прошёл на кухню и обратно в комнату. Потом вновь на кухню и вновь обратно в комнату. Казалось бы, эти необходимые организму движения должны были принести облегчение и снять это странное напряжение с мышц (а были они будто стальные). Но ничего не произошло, лишь какая-то усталость, и безнадежность, и опустошенность легли на мои плечи. Я взобрался на подоконник и, предварительно открыв створку, высунул ноги в окно, придвинул к себе сигареты, закурил. Так как суматоха внешняя теперь не заботила меня, а переживания внутренние грозили полным сумасшествием, я стал разглядывать людей, идущих по моей улице. Каждый из них куда-то спешил, и это было естественно для большого города. Кто-то смеялся, кто-то брезгливо отворачивался и жмурился от слишком яркого весеннего солнца, кто-то долго и нудно что-то объяснял по телефону (конечно, всего этого я не видел с высоты восьмого этажа, но отчетливо представлял). И казалось, каждый из них живёт, и чувствует, и не бежит от этого. В мою голову пришло горькое, ещё более горькое, чем дым тяжелых сигарет, осознание. Я понял, что действительность моя убивала меня. И чем больше я старался спрятаться за маску безразличия к происходящему, тем более небезразличным оно для меня становилось, тем более чувствительным становился я сам. Горечь постепенно переходила в злость к себе. Но те же самые шаткие принципы и признание якобы совершенства своей натуры переносили её на всех людей, с которыми когда-либо я имел хоть какое-нибудь дело. А так как людей этих рядом не было, то злоба автоматически перемещалась на прохожих (и по-видимому, тогда я уже ненавидел). Прикуривая новую и новую сигарету, я стрелял ими в людей, стараясь причинить им ту боль, которую испытывал сам. Но сигареты либо уносило ветром, либо они успевали потухнуть. В любом случае никто и не заметил их, а тем более меня, сидящего на самом карнизе. Злоба нарастала, и вместе с тем меткость моя увеличивалась. В определенный момент я попал в шляпу проходящей внизу девушки или женщины, точно сказать не мог. От такой маленькой, но значимой победы, глаза затуманились, и всё, что смог я в дальнейшем разглядеть, - это расплывчатое бледное, почти белое лицо, обращенное вверх и, самое вероятное, посылающее ругательства в мой адрес. Рассмеявшись, я запрыгнул всем туловищем в квартиру, захлопнул створку окна и закружился на пятках по комнате. Образ чёрной шляпки и бледного лица не покидал меня до тех пор, пока я, погруженный в личное переустройство, а потому плохо соображавший, понял, что точно такая же, а может похожая шляпа принадлежала моей девушке. И тут же её бледное лицо всплыло перед моими глазами, и тут же с чувством лёгкости и некого счастья я бросился звонить ей, предвкушая услышать сладкий родной голос. II Настроение моё было самое что ни на есть хорошее. Объяснялось это несколькими причинами. Во-первых, успешная сдача важных для меня работ в университете, а во-вторых, почти неделю я не общалась со своим возлюбленным, и за это время желание увидеть, поговорить, обнять вернулось вновь. Знала я его как человека безрассудного и вспыльчивого, но вместе с тем очень поэтичного, несмотря на бравый вид. Время от времени наши отношения становились обыденными, и, расходясь, стараясь не пересекаться вовсе, мы возвращались друг к другу и вновь тонули, тонули, тонули. Я до сих пор не знала, где он жил, а лишь догадывалась. Потому проходя мимо однотипных девятиэтажных домов, с ироничной улыбкой представляла, что в каком-то из них он, и что мне следовало бы позвонить, а послей зайти к нему, чтобы играть своими собственными и его чувствами на протяжении всего вечера и, возможно, ночи. На улице было и солнечно, и ветрено. Довольно-таки широкие поля черной шляпы защищали глаза от солнца, но всё равно приходилось наклоняться и придерживать её кончиками пальцев, чтобы она не слетела и чтобы пыль не попала в и без того слезящиеся глаза. В какой-то момент конец указательного пальца словно опалило, и, резко отдернув правую руку, левой я сняла с себя шляпу, с недоумением разглядывая её. Дымящийся окурок медленно прожигал ту часть шляпки, где недавно лежал мой палец. Такое резкое возвращение к реальности, и к тому же не самое радостное, произвело бурю эмоций. Задрав голову, я вспомнила все известные мне ругательства, но не смогла выдавить их себя и потому лишь разглядывала окна, спешно переводя взгляд с одного на другое, стараясь найти виновника. Но все окна были закрыты, а шляпа продолжала медленно тлеть. И то счастье, что наполняло меня минуту назад, казалось, просто съежилось и точно также сейчас тлеет, больно и мучительно покидая моё сознание. Зазвонил телефон. Посмотрев на абонента, нажав кнопку принятия вызова, я зло откинула шляпу от себя и, не здороваясь, начала выплёскивать всё, что происходило во мне. Казалось, душа выворачивается наизнанку, а шляпа всё улетала в противоположном направление, гонимая ветром. Я чувствовала себя маленьким ребёнком, когда, наконец, выговорившись, услышала его возмущенный, но счастливый голос. И счастье это словно стало наполнять меня вновь. III Она взяла трубку на шестом гудке. С самой первой секунды на меня посыпались и крик, и плач, и слишком тихие слова отчаяния, и грязная ругань. Всё это перемешивалось и будоражило нас обоих. Она отдавала мне свои чувства, я посылал ей успокоение. Я наполнялся жизнью, она восстанавливала дыхание. Казалось, ничего не существует вокруг, кроме нас. И ничего не имеет большего значения, чем её голос. От этого я, совершенно позабыв о своей победе глупого человека, вместе с ней плакал, и ругался, и успокаивал. А от былой злобы и ненависти не осталось и следа. Договорившись встретиться через полчаса в небольшом кафе неподалеку, я метнулся в ванную смывать с себя остатки былой меланхолии (не выходил из дому я дня три точно), а попутно всё думал, каким дураком нужно быть, чтобы кидать непотушенные сигареты в людей. Каким дураком нужно быть?! Безумие! Последнее. К чему это всё? А я и сам не знаю. Читая не так давно книгу Марка Агеева «Роман с кокаином», наткнулся на несколько строк, которые так сильно взбудоражили моё сознание, что стерпеть я не смог и припомнил вам вот такую историю о сигаретах и черной шляпе. Что же за строки такие? Держите. «…я себя спрашивал: не есть ли душа человеческая нечто вроде качелей, которые, получив толчок в сторону человечности, уже тем самым подвергаются предрасположению откачнуться в сторону зверства… …Это стремление взвить душевные качели в сторону человечности и неизменно вытекающий из него отлет в сторону Зверства, проходит чудесной и в то же время кровавой полосой сквозь всю историю человечества, и мы видим, что как раз те особенно темпераментные эпохи, которые выделяются исключительно сильными и осуществленными в действии взлетами в сторону Духа и Справедливости, кажутся нам особенно страшными в силу перемежающихся в них небывалых жестокостей и сатанинских злодейств. Подобно медведю с кровавой, развороченной башкой, толкающего висячее на бечеве бревно и получающего тем более страшный удар, чем сильнее он его толкает, -- человек изнывает и уже устает в этом качании своих душ. Человек изнывает в этой борьбе и какой бы он исход ни избрал: продолжать ли раскачивать это бревно, чтобы при какой-нибудь особо сильной раскачке окончательно разворотить себе башку, -- или же остановить душевные качели, существовать в холодной разумности, в бездушии, следовательно в бесчеловечии и таким образом в полной утрате теплоты своего облика…» Получив толчок в сторону Зверства, герой тут же отталкивается от него и обретает Счастье. Получив толчок к Счастью, он так или иначе возвращается к Зверству, вспоминая испорченную чёрную шляпу. Чёрную шляпу, гонимую ветром.