the palette of life

Не только привычные солнечные лучи щекочут кожу Чанёля, но ещё чужие прикосновения сквозь сон. Он чувствует, как тёплые, чуть влажные губы касаются его груди. Практически невинно и излишне нежно. Как чьи-то руки неторопливо плывут по телу, задевая ноготками чувствительные места. Чанёль не хочет открывать глаза, потому что самое приятное всегда во сне, но когда пытается от чего-то отмахнуться и слышит лязг металла по металлу, то резко распахивает веки. Он щурится от света, глаза вновь закрываются, и он пытается хотя бы разглядеть то, что творится в его доме, пока собственные запястья наручниками прикованы к изголовью старой кровати со стальными прутьями в спинке. Твою. Мать. - Доброе утро, хён. Сехун в одной его рубашке на голое тело, которому не дашь больше тринадцати, сидит на нём, обнаженном, верхом. Это тело худое, с выступающими рёбрами и косточками, кажется, что если он потянется в сторону, то тонкая кожа, истёртая голодом и побоями, треснет, лопнет, останутся только хрупкие кости-веточки. Чанёль дёргает руками вновь и чувствует себя слабаком, потому что шестнадцатилетний мальчишка, кажется, решил его изнасиловать (господи, как смешно звучит). - Какого черта, Сехун? Чёрные глазки, словно у дикой птицы, смотрят без осознания вины, с непониманием, пока пальцы его рук кружат рядом с паховой областью. Сехун, правда, не понимает, почему Чанёль злится, он ведь хочет сделать ему приятно. - А что не так? - изгибает брови удивлением и склоняет корпус, целуя старшего чуть выше соска. Самое страшное, как думает Чанёль, что этот подобранный им с улицы ребёнок успел возбудить - сквозь сон, конечно, но сумел ведь! И теперь Пак смотрит на это юношеское тело совсем иначе. Его бесят порхающие, словно бабочки, синяки на бледной коже: сливовые, лимонные, оливковые, но Сехун умудряется выглядеть так, что они только украшают. Резные ребра, которые оттеняет рубашка, выглядят соблазнительно, по ним хочется провести языком вдоль до сосков; тёмно-багровые бусинки сейчас из-за прохлады или возбуждения (кто знает, вообще) острые и наверняка будут щекотать язык. А впалый живот... Твою. Мать. Чанёль! О чём ты, вообще, думаешь? - Может быть, то, что я связан? То, что мы голые? То, что... - Не связан, а прикован, - легко смеясь, отмахивается Сехун. - Хён, получай удовольствие, - мурлычет, кончиком языка пробуя на вкус кожу на шее. Он ложится практически полностью на грудь Чанёлю, и тот осязает и острые соски, и гусиную кожу, и резные ребра, а ещё жар, искушающий и желанный. Ты. Педофил. Блять. Чанёль отмахивается от своего подсознания и совести, но чувствует, как внутри хрустят банки со светлячками, разливающие тепло. Нет. Он не хочет этого мальчишку. Не хочет толкаться в болезненную узость и видеть его слезы, а ещё хуже - не хочет, чтобы этот мальчишка, что с интересом разглядывает его член, вдруг решился насадиться сам. У Чанёля ведь руки связаны, он не сможет контролировать этого идиота, ему будет больно. Нет. Он не хочет этого мальчишку. Но он бы не отказался поласкать это тело, что не видело заботы и нежности уже довольно давно. Хотел бы, чтобы ягодного цвета губы хватали воздух и тихо выпускали звуки удовольствия, а худые тонкие пальцы сжимались в кулаки и разжимались. Хотя нет. Он просто хочет прижать к себе это тело. Накрыть маленькую спину своими большими ладонями и шептать что-то приятное. А тем временем Сехун уже с интересом оттягивает крайнюю плоть. - Сехун, мне неприятно. - Он звучит сердито и зло. - Даже если ты сейчас это сделаешь, мы вряд ли сможем поладить после, - Пак видит, как парень сжимается под напором его тона и взгляда. - То есть, жить ты у меня тоже не сможешь остаться. Не пренебрегай моим гостеприимством, сними эти железяки и иди в душ. Сехун поджимает губы и прячет взгляд, но с места не сдвигается. - Я хотел отблагодарить... - Чанёлю кажется, что тот упрямый и сильный мальчишка куда-то делся, когда его голос становится таким дрожащим и хрупким. - Давай сначала решим, что я не тот, кто будет тебя тра... Будет заниматься с тобой сексом, чтобы ты отработал жилье или кусок хлеба, ладно? Просто живи и ешь, потом придумаем что-нибудь. Горячие ладони пропадают с напряженного члена Чанёля, и он вздыхает с облегчением, но потом снова напрягается, когда слышит всхлип. - Эй, не реви. Я же не ругаюсь, - и добавляет ворчливо, - хотя должен. - Мне первый раз... Самому захотелось... Хён, ты такой красивый... - И смотрит то вниз, то влево, то вправо, пытаясь скрыть слезы, а Чанёлю безумно нужно обнять этого ребенка поскорее, поэтому он гремит наручниками и просит его освободить. У Сехуна трясутся руки, он боится снимать стальные браслеты, потому что не хочет, чтобы Чанёль его бил. Он привык к ударам и насилию, к наплевательскому отношению, но Чанёль слишком хорошо к нему относится, поэтому получать от него будет больно. Но как только одна рука хозяина квартиры освобождается, она тут же обнимает парня за худую талию, а когда вторая тоже становится свободной, то прижимает Сехуна полностью к себе, успокаивая. Старший чувствует по-родному приятное чувство, когда обнимает подростка. А Сехун успокаивается, укладывая свою голову на грудь, и еле слышно дышит; кажется, его страх уходит. Его сердце волнуется и трепещет, а в мыслях такие глупости. Глупости, которые вырываются. - Хён, ты можешь сказать эти слова? - тихо-тихо, почти шёпотом, только не так шипяще. - Что? Какие? Зачем? – Чанёль отчего-то понимает сразу, что за слова, но решает уточнить. - Эти... Мне кажется, я их никогда не слышал, - он замолкает на минуту, будто обдумывая, - нет, точно не слышал. Мать никогда не говорила. А сейчас... сейчас хочется услышать, пожалуйста, хён. Чанёль замирает. Ему кажется, что просьба младшего сквозит отчаянием. - Я люблю тебя, - выдыхает, продолжая гладить Сехуна по спине, а тот вздрагивает всем телом, по которому вскоре бегут мурашки, и вжимает шею в плечи, поджимает губы. Чанёлю вдруг хочется, чтобы эти слова были искренними. Чанёлю вдруг хочется произносить это чаще. Чанёлю хочется, чтобы Сехун был счастлив. *** Душный воздух вместе с маревом проникает в квартиру через распахнутое окно с занавесками сливового цвета; Чанёль бы рад закрыть его, но тогда они совсем задохнутся. Хочется лечь на пол и ничего не делать, лишь пить воду со льдом, ну, или, как вариант, пиво. Лето в этом году никого не щадит. Перед глазами открытый лист ворда и несколько строк про какую-то бурду, Чанёль уже и не понимает, зачем взялся за эту книгу. Он не хочет её писать, не хочет, но зачем-то пытается выжать из себя хоть что-то. Ладони лежат на клавиатуре, и он снова, снова и опять пытается сформулировать красиво и правильно свою мысль, но в итоге стирает и хочет разбить ноутбук, отбросив в стену, а потом так истерично и по-детски попрыгать на нём. - А что ты пишешь? - Сехун сидит на подоконнике, качая ногами, и жуёт бутерброд с курицей и свежими огурцами, смело приправленный майонезом, сырным соусом и соусом чили. Все это густой субстанцией пачкают его губы, щёки, и если бы Чанёль заметил, он бы ругался и заставлял вытирать, но сейчас он весь в работе. - Чушь какую-то... - выдыхает, откидываясь на кресло и лохматя свои волосы. Сехун сверлит его затылок любопытным взглядом и даже перестаёт есть. - Это что-то типа сборника советов с рассуждениями. - О чем? - Как жить счастливо и ярко. - И правда, чушь, - фыркает Сехун, зубами вытягивая филе из общей массы своего сэндвича. Чанёль напрягается, готовясь ответить что-то резкое в ответ на колкость, но парень его опережает. - Хоть сотни книжек прочти, а счастливым ты будешь тогда, когда сам этого искренне захочешь. Чанёль устремляется взглядом в одну точку и мысленно кивает: «именно». Всё на самом деле так просто… - А ярко жить никто не запрещает. Просто глаза разуть нужно. А люди - дураки. - В том-то и дело. Я хотел, чтобы люди прочитали и стали видеть краски насыщеннее, но... - Пиши правду, - фыркая. - Нельзя лгать читателям, они ведь верят. Ты вот советуешь фигню, а сам счастлив? Сам ты насколько ярко видишь? Сехун облизывает вымазанные пальцы и, спрыгивая, неспешно идёт в сторону кухни, думая, можно ли совсем обнаглеть и заказать ещё и пиццу? А Чанёль закрывает ворд, не сохраняя, обещая себе, что не будет писать долбаную четвертую главу, пока не увидит яркие краски, пока сам не почувствует, что живет так, что об этом нужно писать в книжках. А его менеджер пусть хоть дом поджигает, подгоняя. *** Вечером, перед самым рассветом, они лежат на единственной кровати в этой квартире, дряхлой и продавленной, и Чанёль уже даже не обращает внимания на то, что Сехун вечно требует близости. Прямо как сейчас, он лежит на его груди, подслушивая интимный стук сердца, а ладонью играется с дорожкой редких волос, что тянутся от паха к пупку. Они смотрят какой-то боевик; точнее, Чанёль всё думает о красках, а Сехун считает удары чужого сердца. - Я хочу пиццу, - от Сехуна звучит одновременно с: «я хочу рисовать» из уст Чанёля. - Так порисуй, - пожимая плечами, - краски, кисти, листы ведь есть? Сехун всегда разный. Когда ему угрожает опасность, он дикий, жёсткий, волевой. Когда он поддаётся слабости внутри, он чуткий, нежный, мягкий и любвеобильный. Когда ему спокойно, он тихий, будто бы не существующий вовсе и простой. Порой Чанёль даёт ему эти законные шестнадцать лет, а порой думает, что тому не больше тринадцати. - Бумаги нет, - смотрит в потолок, который давно нужно выбелить, и прижимает к себе Сехуна, кончиками пальцев ощущая шёлк кожи. - О! Он встает с кровати и начинает бегать вокруг, а Сехун зевает и вяло спрашивает, можно ли заказать пиццу. На кровати уже стоит поднос и пятнадцать баночек гуаши, а ещё около пяти кистей. - Можно, но только если согласишься мне помочь. Сехун радостно хлопает в ладоши и кивает много-много раз, говоря, что без проблем. А пиццу обещают доставить через час. Чанёль смотрит на всю палитру красок и не может решить, с чего начать, а Сехун в непонятках стягивает с себя футболку непонятного цвета, по указу Чанёля, ждёт распоряжений. - Ложись на... На спину, лежи на спине, - улыбается увлечённо Чанёль, похож сейчас на маньяка. Сехун думает, что тот мог бы так же улыбаться со скальпелем в руках. - Ты собираешься рисовать на мне? - фигурально выражаясь, Сехун удивлен. Старший же, увлёкшись выбором цвета, неосознанно высовывает кончик языка в самый уголок губ, затем макает в насыщенный зелёный прямоугольную кисть и, обведя взглядом худое тело, делает первый мазок, на пробу. Простая зелёная линия, что вызывает мурашки и смех у младшего, вызывает мысленное сопротивление, потому что нервы Сехуна не выдержат, а его хён, довольный результатом, уже беззастенчиво садится ему на бедра, поддерживая свой вес коленями, превращает штрих в цветок. Он делает осторожные, медленные движения, а Сехун старается терпеть. К зелёному добавляется ярко-жёлтый и голубой, и на животе парня расцветает странная, но красивая лилия. Подросток кладет себе под голову подушку, чтобы лицезреть неважные художественные навыки Чанёля. А Пак вглядывается в то, как трещинки на коже Сехуна впитывают краску, как она расплывается в разные русла, блестит так красиво, что хочется продолжать. На очереди кисточка «однёрка» из хвоста белки и смешанные розовый с синим – у Чанёля из головы всё не выходят сливы. Тонкая линия оставляет пурпурную волну на шелковистой коже, покрытой маленькими бугорками, что всё называют мурашками. Сехун хохочет, перехватывает чужую руку и отстраняет. - Щекотно, хён. Чанёль лишь ухмыляется, тут же собираясь нарисовать бабочек на местах синяков, первая - сливовая и на груди. Он тянется кистью к ключицам, но ладошки Сехуна обхватывают его лицо, а плечи стремятся друг к другу, стараясь защититься. Взгляд глаза в глаза, а голос Сехуна такой тихий, проникновенный, что мелкой дрожью по позвонкам. - Не надо, Чанёль, - впервые без «хён», впервые так откровенно и интимно. До старшего, кажется доходит, когда он видит, как тяжело вздымается та бабочка на груди и как втягивается лилия на животе, трескаясь успевшими засохнуть красками, как едва уловимо, но заметно вырастает чужое возбуждение. Кажется, кто-то совсем не подумал о Сехуне. Сехун успевает облизать свои губы раз пять за пару секунд, пока у Чанёля в голове шестерёнки скрипят и ломаются под напором. Желание или здравый смысл? Взгляд у подростка из-под ресниц, он не испуганный, но есть там страх, что не случится того, чего так сильно хочется, и конечно, туманная дымка, зрачки большие-большие, что утонуть можно. Дураком быть не надо, чтобы понять, насколько требуется это Сехуну. Но желания желаниями, а Чанёль старше его почти на десять лет. Он вроде как взрослый, разумный, должен подавать пример, показывать, что не всегда член должен думать за мужчину. Вроде как… - вздыхает здравый смысл, когда Чанёль подаётся вперёд и обнимает своими губами нижнюю, блестящую, манящую. Сехун вздрагивает и льнёт, пачкая белую майку сливовыми бабочками, и умоляюще скулит. Ему не хочется, чтобы Чанёль ограничился одним поцелуем. За или против? Да или нет? Орёл или решка? Совесть или желание? Чанёль вытряхивает всё из головы и обнимает выступающие лопатки, прижимая к себе Сехуна и принимаясь ласкать языком его вишневые губы. Он старается держать глаза закрытыми – так трусливо, потому что, когда откроет, боится, что вид Сехуна, которому тринадцать (и пусть в документах шестнадцать) отобьёт все желание. Но когда младший кусает его за губу, подталкивая к более активным действиям, рефлекторно открывает и ничего у него не отбивает, лишь усиливает. Потому что взгляд Сехуна полон наслаждения, видеть это слишком дорого. Больше он не закрывает веки. Слишком интимно и волнительно, Сехун тает, растворяется полностью, пока Чанёль осторожно и нежно целует. Его немного раздражает, хочется динамики, он привык, когда резко, больно и быстро, хотя эта медлительность и прикосновения, сквозящие чем-то эфемерным, похожим на любовь, приятны. Встречаясь с чужим языком, Сехун позволяет отвести взгляд, чтобы посмотреть на губы Чанёля. Так близко. Разглядывая его лицо в мельчайших подробностях, Сехун думает, что он прекрасен. Слишком идеален, чтобы быть человеком. Он не хочет, чтобы всё закончилось поцелуями, поэтому холодные ладошки ныряют под майку, нащупывая признаки пресса – Чанёль упражняется каждое утро, хотя давно отказался от прежней жизни, где он был богатым и успешным, а потом принимается ласкать грудь, извиваясь ужом, когда губы Чанёля, чуть опухшие и покрасневшие, улыбаясь, направляются к шее. Щекотно, нервозно, приятно, горячо. Сехун не хочет отпускать, он ногами обхватывает чужие бедра и тянет майку вверх, снова изворачиваясь от ласк. С ним никогда вот так не церемонились, для него это в новинку. - Только не останавливайся… - шепчет, сбиваясь на гласных, а пальцы Чанёля уже очерчивают странную линию с засохшими краями; это тоже щекотно, заставляет сильно-сильно втягивать живот, так, что внутренности начинают болеть. Чанёль переходит на острые соски, поднимая взгляд на губы младшего и самодовольно усмехаясь, когда видит, как они порхают от частого дыхания, и как юркий розовый язычок раз за разом смазывает их слюной. Он вдруг вспоминает тот день, когда они встретились, когда мальчишка со сливовым фингалом под глазом вбежал в его квартиру под крики о расправе над его жизнью, спрятался под стол и взглядом твёрдым, отнюдь не умоляющим, просил или требовал не сдавать его. Чанёль, ведомый эмоциями, прикусывает сосок, и из ягодных губ вырывается неоформившийся стон. Как потом мальчишка сказал, он не ел три дня и всё это из-за украденной лепёшки. Что живёт постоянно у разных извращенцев, что плату берут силой, через секс. И вспомнил, как говорил, что живёт теперь тут, затем просил еды, потому что правда хочется. Спускаясь по линии цвета слив языком, Чанёль думает, что порой не понимает эту судьбу. Вот вроде хороший мальчишка, умный, не жестокий, а жизнь слишком тяжёлая. Он опускается к кромке домашних шорт и проводит по ней языком, срывая требующее: «Чанёль». Чанёль хочет, чтобы этот мальчишка (подсознание почему-то твердит «мой мальчишка») был счастлив, хочет сделать ему приятно. Он стягивает мешающуюся одежду и улыбается чему-то, глядя на возбужденный член младшего. У него просто ворох воспоминаний о подростковой жизни, и ему уж точно не отсасывал какой-то там начинающий писатель двадцати шести лет. Сехун стонет, головой проваливаясь в подушку и толкаясь глубже, когда Чанёль начинает ласкать его возбуждение. Когда выводит языком зигзаги или посасывает розовую головку, руками обводя выпирающие рёбра и впалый живот с лилией. Чанёль слышит, как сехуновские стопы стучат друг о дружку, видит, как сжимаются кулаки и бьют его по спине. Сехун шипит от удовольствия и за волосы пытается оттянуть Чанёля, потому что он хочет полноценного секса, а не вот так. А Чанёль продолжает просто ласкать, он ведь не хочет делать ему больно, пусть потом и будет приятно. Когда Сехун изливается, все краски на его теле смешиваются с белёсым, а в квартире раздается второй, а может, третий нервный звонок от курьера. Сехун шепчет: «ненавижу тебя», а Чанёль отвечает: «окей, тогда пиццу я ем один», - с пошлой, очень пошлой улыбкой, от которой Сехун скулит и бьёт кулаками по матрацу. *** Сехун остается жить с Чанёлем. Они вместе уже около двух месяцев, Чанёль не пытается писать эту книгу, но не потому, что он несчастен и его мир бледен, а просто потому, что всё наоборот. Он счастлив каждое утро просыпаться и видеть хитрый прищур сехуновских глаз, который снова затевает очередную игру, или «как развести Чанёля на секс», счастлив откармливать своего мальчишку, обнимать крепко-крепко, всё реже чувствуя острые ребра, и целовать вишнёвые губы. Счастлив препираться на глупые или философские темы, смотреть скучные ужастики и классные мультики и иногда разрешать себе ласкать юношеское тело. Он счастлив и думает, что его жизнь сначала окрасилась в сливовый, когда этот подросток впервые показался на его пороге, затем уже он добавил туда всех цветов радуги, да и не только ее. Палитра жизни Чанёля теперь безгранична, он видит ярко и живо, но только потому, что смотрит через призму, только потому что его призма – О Сехун.