Корабли

«Дорогая Эстер. Сырая охристая бумага рвется в местах загибов, скатывается и истончается под моими непослушными пальцами, стирая синюю вереницу слов со своих боков. Волна прибоя напитывает бумажный корабль водой и играючи размывает рукописное откровение пенистыми брызгами, оставляя на листе чернильные струпья. Я наблюдаю, как флотилия бумажных кораблей отплывает навстречу умирающему солнцу. Ночью их снова принесет к берегу безразличным к играм людей приливом. Морская вода не хуже каленого железа умеет выжигать души. Иногда остров кажется мне неземным местом, о котором пели старинные легенды, затерянной обезлюдевшей Лемурией. Последние отшельники украсили своими окаменевшими костями подземное дно пещеры. Я здесь единственный живой обитатель; именно для меня льются светлым потоком водопады, складывают резкие крики в морскую песнь свободы покидающие этот край чайки и всходит на далеком ночном небе побледневшая от окружившей ее темноты луна. Я листаю пожелтевшие страницы книги Доннели, пишу письма для тебя и украшаю внутренности пещер светящимися структурными формулами, что соперничают за каменные владения с фосфоресцирующим мхом. Над грядой гор возвышается маяк с тлеющим кончиком, точно воткнутая в вершину утеса сигарета. Когда мои корабли отправляются в плавание, свет маяка мигает ровно двадцать один раз. Иногда этот остров кажется мне живым. Я здесь не одинок: все окружающее дышит тяжелым знанием, проклятой жизнью и обладает извращенным разумом. Водопады изливаются хрустальными слезами на панихиде, бросившие гнезда чайки летят неестественно низко над водной автострадой M5, луна бережно хранит для меня и приносит с собой кощунственный свет с Сэндфорда. Я посылаю письма, и маяк, словно гигантский глаз острова, всеведающе подмигивает, и антенна немым сигналом дает ответ вместо тебя. Я стремлюсь ввысь, за облака, увидеть, как свет маяка затмевает отраженные вероломной луной лучи, присоединиться к чайкам в их отчаянном побеге, но мои камни тянут вниз, неумолимыми стражами держат в заключении у острова, который еще не получил целиком причитающуюся плату. Я прикован собственными страданиями и сожалениями к земле за пораженную болью ногу, а мои руки крыльями взмывают вверх. Две несокрушимые силы разрывают меня, и боль от их борьбы может утолить только стремительно тающая горсть анальгетиков. Остров не хочет оставлять меня в покое, отталкивает невидимой стеной от обрыва и вытаскивает из воды с решительным криком «вернись!», и орудиям его пыток позавидовал бы любой средневековый инквизитор. В моей голове не осталось ни единой собственной мысли: все воспоминания текут подземными ручьями, смешиваясь с памятью Доннели, Якобсона и самого острова, возвращаются в мое тело через брешь в ноге и, минуя закупоренные сосуды, захватывают мозг. Блекнут лица старых знакомцев и вытесняются твоим. Доннели прекрасно знал, что делает. В ушах до сих пор стоит его яростный и осторожный шепот, будто бы он был готов закричать, но боялся кого-то напугать. Мы плыли в лодке без дна, и я твердил, что не был пьян, а только устал, а он говорил, что я теперь должен разделить с ним вину. Он оставил меня на колючем пляжном песке, а сам, преследуемый болезнью, растворился среди острых пик скал. Он все еще был жив, когда я его нашел. Я пытался, Эстер, пытался, но его палач, сифилис, совершил казнь задолго до нашего прибытия, а остров выпил его личность, оставив только пустую оболочку с шепчущим признанием на губах, что я вовсе не был пьян. Теперь я – собирательный образ. Я вижу по ночам их сны, я сочетаю в себе их привязанности и привычки, я разговариваю их голосами. Здесь я стал совершенно новым человеком, и этот человек всю свою жизнь любит единственную женщину, которую впервые увидел, когда ее мертвое тело выпало из-за покореженной дверцы смятого хэтчбэка. Здесь я родился – здесь я и умру. Я должен подняться наверх, но не могу оторваться от основания острова. Меня надежно приковали к земле камни в моих почках, окаменелая зараженная нога, каменное чувство вины и каменистая поверхность скал. Если я не доберусь до антенны на маяке прежде, чем улетит последняя чайка, то я пополню призрачную страну отшельников, мне придется отдать острову все до последнего секрета; не останется ничего, принадлежащего мне. Он отнимет у меня все дорогое, как я отнял это у Доннели, который прекрасно знал, что делает, привозя меня сюда. Существует только один шанс. Помнишь ту японскую легенду? Тысяча бумажных журавлей исполнят одно желание. Бумага никогда не была для меня инструментом, лишь спрессованными волокнами целлюлозы, но для романтика Доннели все иначе, чем для прагматика, верящего только в силу химических элементов. Листы неловко сминались и уродовались под моими пальцами – я так и не сумел сложить ни одного журавля; из моих рук выходили только корабли без дна, рассказывающие подводным жителям несуществующую историю нашей любви. Когда земля желает поглотить тебя, стоит искать милости у океана. Мне не нужна армада из тысячи кораблей – мой возвышающийся над облаками советчик подсказал мне другое число. Двадцать один корабль, достигнувший сердца Атлантики, и моя мольба будет услышана. Я знаю, что попрошу у морского владыки, я загадаю одно эгоистичное желание. Я попрошу выполнить то, что никогда не смогут осуществить мои письма-корабли – доставить тебе послание. Я попрошу тебя, Эстер Доннели, простить меня. И тогда, возможно, моя ноша станет на один камень легче, и я смогу достигнуть вершины маяка. Я взлечу, обернусь чайкой, замкну перечеркнувшую небосвод шеренгу из птиц. Я обману остров, вырвусь из его гиблого плена, украду у него любовь Доннели к тебе... нет, мою любовь к тебе и отнесу ее на небеса, где она будет вечно витать антенным сигналом среди звезд.»