Silence

Вейлон Парк давно перестал полагать, что выход есть. Выхода нет. Есть только тупик, в котором, как дверка для опаздывающего на приём к королеве кролика, нет места для огромных человеческих желаний, молитв и амбиций. Формально, конечно, место есть и пролезть в эту дверь можно, но только по частям. А выходить по частям официально могут только пазлы и продукция Лего. Вейлон Парк не был Лего ровно в той же степени, как и не был сейчас человеком, которому нельзя быть Лего. Или паззлом для пятилетних с надписью на коробке «Собери сам!» Его разум и самосознание застряли где-то посередине, где-то между до безумия маленькой надеждой выбраться и тихим смирением, что выход – иллюзия, которую сам для себя создаёт человек. Сейчас не было ничего, что нельзя было бы опровергнуть реальностью и констатацией фактов. Из этого, по идее, должно следовать понимание и осознание своих шансов на выживание. Точный просчёт этой зыбкой вероятности. Но больший процент вероятности падал, что не удивительно, на смерть. Парк и без своей склонности к точным вычислениям понял это. «Тут и думать не надо». - Дорогая, почему ты так грустна? – Глускин замер в паре метров от Парка, и его глаза, отчётливо видимые даже в полутьме, начали прожигать взглядом лицо «невесты». – Тебе не нравится платье, милая? Вейлон молчал. Почему молчал Вейлон Парк? Потому что он давно понял, что ни одно слово, которое он знал или выучил за всю свою жизнь, не поможет ему справиться или ответить правильно. Да и существовал ли правильный ответ? Наверное, он был на той же свалке, где и выход, к которому безуспешно тянулись куски мясного Лего, с потерянными детальками органов и здравомыслия. - О, дорогая, я понял… Тебе не нравится этот уродливый манекен, на котором оно висит? Подвешенное к потолку тело заключённого качнулось, когда нож врезался ему между лопаток. Из-под подола рваных окровавленных занавесок, называемых платьем, снова ритмично начали падать чёрные капли крови. Кровь не может быть чёрной? Может. Здесь возможно абсолютно всё. Кровь получила законное право на чёрный цвет в этом прогнившем месте. В этой звенящей тишине и полутьме разгромленных помещений, на стенах которых тянулись светло-голубые прямоугольники лунного света и взрывались мрачным фейерверком брызги этой самой чёрной крови. Парк почему-то вспомнил, что когда-то в шутку дарил Лизе игру «Операция». Но это воспоминание отозвалось рвотным рефлексом, а в нос почему-то ударил сладковатый запах разложения. «Операция» была говённой игрой, откровенно говоря. Новый удар по безвольно качающемуся телу разнёсся по всему залу. Нож без единого угрызения совести бил по плечу, терзал холодные отвердевшие мышцы, с тупым звуком ударялся о кости. Парк подумал, что он чувствует вину и сожаление чуть больше, чем нож. Потом его одинокая мысль скользнула так резко в другой пустой угол сознания, что у Вейлона непроизвольно качнулась голова, следуя неосязаемому вектору нематериального: «Нож должен понимать, что ответственность лежит на его совести». - Согласен, дорогая, - манекен безвольным мешком повис на одной руке, а вторая отрубленная свободно покачнулась на своём личном куске верёвки, - эти безвкусные и падшие девушки не должны примерять твоё платье. Ты слишком прекрасна для них, и их грязные развратные платья тебе не подойдут. Парк неожиданно для себя вспомнил, почему ещё он не хотел говорить или отвечать. Он боялся больше смерти сказать нечто безумное и похожее на слова Глускина. Он боялся, что не осознаёт своего безумия, не понимает его открытой масштабности, не даёт выбежать сломя голову наружу своим молчанием. А что станет, если он проронит хоть слово? Он отдаст этому подкрадывающемуся и непонятному чувству себя? Парк не говорил и уже даже не стонал. В его голове поселилась маленькая паранойя, что любой звук выпустит наружу из него второго бессознательного монстра. - Дорогая, ты заскучала? Давай вернёмся в наше гнёздышко – платья подождут. Манекен обмяк на полу кучей протухшего и воняющего мяса. Две детальки Лего продолжали качаться на старых верёвках над тёмной тенью смешавшейся ткани с телом – они будто стали одним неразрывным целым. - Ты так прекрасна… - грязные, чёрные, несоразмерно огромные к лицу Парка ладони Глускина обхватили его щёки и потянули наверх, заставляя поднять взгляд. – Дорогая, я уверен, что сама судьба дала мне шанс повстречать тебя. Вейлон безвольно смотрел потухшими глазами в безумное лицо своего жениха и молчал. Ни стон, ни крик - ничто не срывалось с его разбитых и посыпанных грязью и пылью губ. Бледное лицо, будто неживого, просто смотрело, и ничего не выдавало в нём признаков живого и дышащего человека. Только слабо бьющаяся под большим пальцем Глускина вена на шее «невесты» - единственное препятствие на пути разума и логики Парка, которые отчаянно пытались смириться со смертью. С наступившей смертью, не с угрожающей или бегущей вдалеке, а уже сильно обхватившей за плечи и пожравшей скудный набор мясного конструктора. Со смертью в прошедшем времени. - Любовь моя, - Глускин повёл большим пальцем по подбородку, протягивая чёрную линию крови по коже, и коснулся губ Парка, - останься со мной навсегда. Лёгкое надавливание, и нижняя челюсть послушно опустилась, размыкая бледную линию губ, едва существующих на обмытом кровью лице. Внутри тёмно-бордовой полости рта белели пока что нетронутые ряды зубов, в которые навечно забились частички песка, бетона и вкус размякшей от дождя земли. Посередине, перед темнеющим нутром горла, покойно лежит гниющий обрубок языка. Языка, отрубленного практически под корень. Глускин жадно проник своим здоровым, но отвратительным по вкусу и ощущениям языком в рот и ласково, чуть ли не нежно и трепетно коснулся этого остатка. Парк не думал, что отсутствие языка является первопричиной его молчания. Нет, это вовсе не она, как мог кто-нибудь подумать. Парк молчал, потому что он не знал нужных слов и не хотел выпускать из себя медленно копящееся безумие. Если бы не это, он бы смело начал говорить. И не имение языка его бы не остановило. Его бы ничего не остановило.