Всего наихудшего

      Я никогда, никогда не умел говорить слова благодарности, извинений и прочих вежливостей, и как раз поэтому за всё время нашего знакомства не смог сказать хоть что-нибудь приятное. Именно по моей вине с твоего лица до сих пор сходит привычная улыбка всеобщего любимца, когда кто-то осмеливается заговорить или на секунду вспомнить вслух обо мне.       Мы с тобой не были друзьями, просто случайные знакомые, которым нужно выговориться, у которых есть общие интересы. Многое осталось недосказанным, потому что этого хотел я. Каждый раз я отвергал твои попытки улучшить наши отношения, и тебе приходилось уходить ни с чем. Для меня легче пропустить раскаяния и комплименты мимо ушей и продолжить разговор, спор, дело как ни в чём не бывало. Я был инициатором строительства этой бесконечно высокой и длинной стеклянной стены между нами. Мы могли видеть, слышать друг друга, но прикоснуться, почувствовать, сблизиться, понять не было возможности. И всё из-за меня. Даже теперь, когда тебя нет, когда ты где-то в другом месте, городе, далеко от нашей с тобой границы, а передо мной другой человек, всё так же безуспешно пытающийся достучаться до меня, я продолжаю вспоминать о тебе.       Тебя всегда окружали толпы народу, тебя любили, могли попросить о чём угодно, о любой услуге, помощи. Всех их всегда радовала твоя улыбка, и никто ни разу не видел ни грусти, ни гнева на твоём лице. Никто, кроме меня. И пока кто-то о чём-то так увлечённо вёл монолог, надеясь на твоё понимание и участие, я сидел рядом, подле тебя, или же где-то в сторонке, имитируя медленную деятельность, и украдкой завистливо косился на вас, на тебя. Честно, уже столько времени прошло, а я всё ещё не могу понять, на чьём месте хотел бы оказаться: на твоём, властном и привилегированном, или его, собеседнике, слепо радующегося твоему добродушному вниманию.       Тебя нет, тебя все забыли, но не я. Я не забываю тех, кому всячески пытаюсь отравить жизнь, — а это добрые две трети моих знакомых. Я не смогу, даже если захочу, пожелать тебе счастья, удачи. Я не собираюсь молиться на твоё здоровье, успехи, благополучие. Ты ни за что не услышишь от меня поздравлений с новосельем, праздником или местом в обществе. Я не хочу, чтобы у тебя всё это было, чтобы ты радовался с каждым днём всё больше и больше. Моё молчание ничего не изменит, но ты также не прочтёшь записку с пожеланиями искренних улыбок, хороших друзей и больших денег, написанную моей рукой. Никогда в жизни я не снизойду до звонка тебе, разговора по душам и сожалений по поводу нашего неудачного продолжительного знакомства. Я бы хотел, чтобы у тебя всё было наоборот, чтобы чёрная полоса сменялась всё той же беспросветно тёмной, как ночное небо, укутанное тучами, чтобы вся твоя жизнь до конца дней была максимально мрачной. Страстно желаю, чтобы ты постоянно ходил удручённый безмозглым окружением, чтобы однажды ты скинул маску веселья и непринуждённости, выставив напоказ всем высшим свои истинные чувства, переживания, эмоции, ошеломив этих самовлюблённых бездарей, так похожих на тебя, нервозностью и кипящим гневом внутри. В действительности, ты как все: до безумия самокритичен, но при этом переоцениваешь себя, беззаботный лицемер, гнусный доносчик и лжец, но вот только когда тебе это выгодно — ради и для других врать не станешь.       Молодец! Браво! Среди всей этой серой массы один ты не оказался китайской подделкой. Выделился, запомнился своим язвительным сарказмом и непостоянным, противоречивым, блестящим умом. Раздражающим людям всегда уделяется больше внимания. Ты себе представить не можешь, какие сцены изощрённых убийств тебя до сих пор, после столького времени нашей «разлуки», я представляю более пятнадцати раз в день — про сны и заикаться не стоит.       Искренность не мой конёк, посему я не имею возможности, как бы мне ни хотелось, сказать это в лицо. Нет, на бумаге не пойдёт — чувства не те и не до конца будут переданы, а в большинстве случаев ты неверно поймёшь.       Ты, если не дай бог прочтёшь это, можешь подумать, будто я помешался на тебе. Да. Да, чёрт возьми, да! Моя ненависть, моё раздражение, моя ярость давно переросли в помешательство. Это даже не фетиш и не увлечение, ни в коем случае. Это уже часть меня, моей психики, оно как для Капулетти и Монтекки их долг — истребить друг друга, — врезавшийся в их головы, души, родословные. Для меня думать и помышлять о твоём падении стало уже вредной привычкой, избавиться от которой не осталось ни шанса.       И всё, что я могу и позволяю себе, — это пожелать тебе не встретить такого, как я, ещё раз. Ты не выдержишь этого напряжения, этой грубости и пренебрежения, вкладываемых в слова со всей загаженной и захламлённой притворством, бесчестьем и эгоизмом душой, и сорвёшься. Но добить тебя — моя привилегия, моя прихоть и моё право. Я и впрямь ужасный человек и ненавижу тебя.