slip away

Сэхун завязывает: он выбирается из своей старой квартиры, находит комнату на самом верхнем этаже на окраине города, а новый адрес никому не говорит. Он вычеркивает тонкой линией на своей руке имя Чонина из своей жизни, и самого Чонина – тоже. Наконец-то, он осознает, что мир не рухнет, не станет пустым без него. Сэхуну это кажется единственно правильным, верным решением за всю его неправильную, перевернутую жизнь. Он завязывает с наркотиками. Ровно полгода он уже не употребляет и не видит Чонина. Пожалуй, от самой паскудной зависимости, от Чонина, было невыносимо больно избавляться. Его выворачивало наизнанку, разрывало на части и бросало от стены к стене, когда он рвался наружу, за замок, защелкнутый на два раза и медную цепочку на двери. Телефон он выбросил в мусорное ведро ещё до того, как перебрался на новое место жительства. Сэхун не знал, обрывал ли Чонин его, донимал своими звонками, желая узнать, куда подевалась его личная шлюха. Сэхуну надоело быть никем. Это раньше он думал, что без Чонина пропадет, разобьется на сотни мелких кусочков и исчезнет, как это часто бывает. Думал, что его зависимость не лечится медикаментозно, что нет он неё никаких препаратов. Да, новомодных нет, а вот старые – есть: выбросить из головы, вычеркнуть из мыслей и зарисовать его лицо в собственной голове черным маркером. И до сих пор Сэхуну очень везло: Чонина, как оказывается, отчислили из университета за неуспеваемость и аморальное поведение, поэтому бороться со своей главной зависимостью Сэхуну было намного легче. Сэхун был уверен в том, что всё в его жизни станет лучше. Он рисовал тонким карандашным грифелем новые рисунки и, кажется, возрождался из пепла, в который он превратился после Чонина. Сэхун чувствовал, что на старую, обугленную кожу нарастает новая, пока ещё тонкая и очень непрочная, но она есть. И это, как факт, успокаивало его. Он ощущал, что черничного, уволакивающего на дно, сока по жилам течет меньше, и ничто уже так не отравляет его нутро. Сэхун чувствовал что идет к чему-то новому. Он без страха переворачивал страницу, записывая на ней новые строки. Смотрел в будущее широко открытыми глазами и знал наверняка, что завтра проснется и ничего не изменится, всё будет стабильно: его комната в серых тонах, с голыми стенами, его ободранный балкон и небо с аквамариновыми разводами облаков на нем. И знал, что Чонина тоже не будет, вероятность встречи была равна нулю. Сэхун сам всё это устроил. Но как оказалось тщетно. Внезапно всё, построенное им, возведенное с таким трудом, разрушилось до основания, разлетевшись в мелкую пыль. Чонин вернулся. Сэхун и в самых страшных своих кошмарах, которые мучили по ночам первое время, не мог представить себе этого. Это была темная, разрушающая сила, которая, набирая обороты, ворвалась в его новую жизнь. Полгода жизни в полном отсутствии Чонина пошли насмарку. - Ну, привет, малыш. Без тебя было дерьмово. Пальцы Чонина, холодные, впрочем, как и всегда, крепко обхватили за запястье, пуская по телу тонкие нити отчаяния. Они вязали крепко, намертво вгрызались в вены, соединяясь с ними в одно целое, туго перетягивали горло и вновь порочили мысли и чернили кровь. Сэхун будто видел Чонина впервые в жизни – такого чужого, неродного ни грамма, с какой-то непонятной пеленой на глазах. Сэхуна начало трясти, а слова, закончившиеся так внезапно, рвутся хрипом из простуженного горла. - Отпусти. Сэхун пытается вырвать руку, сцепив зубы, и смотрит на Чонина глазами, полными мольбы и страха. - Пожалуйста. Сэхун не узнает собственного голоса, превратившегося в жалкое подобие. Он не узнает себя, потому что всё тело становится как желе, теряет форму, оболочку. Его прогнившее нутро, которое он так пытался скрыть, рвется наружу, как и полгода назад, когда он загонял его так глубоко внутрь, как только мог. А теперь оно снова тянется к Чонину прозрачными щупальцами, хочет воссоединиться с ним в одно целое, чтобы как раньше, до красных нитей на запястье и неровному пульсу. Сердце больно крошит грудную клетку в пыль, предательски заходится учащенным ритмом по венам, пуская черничный сок снова. Сэхун чувствует себя зверем, загнанным в угол. Он чувствует себя чудовищем, которое должно быть спрятано от людей, да так надежно, чтобы не вырваться ни за что в жизни. Чонин сделал из него это ужасное чудовище, вылепил из себя самого. - Детка, - только и шепчет Чонин, тянет к себе и утыкается носом в сгиб шеи Сэхуна. Сэхуна передергивает, перекручивает, трясет. Всё в нем в противовес здравому смыслу тянется к теплу Чонина. Руки сами обнимают за талию, а губы тянутся за новым удушающим поцелуем. Сэхун не верит самому себе. Чонин прижимает к кирпичной стене жилого дома и не отпускает, запуская в Сэхуна новую дозу. Он разливается живительным теплом по сосудам, мчится к сердцу и снова попадает в него, намертво вцепляясь в тонкие ткани миокарда. Сэхун забывает, как это дышать. Он хватает воздух обкусанными, обветренными губами, а кадык нервно ходит под кожей. Всё заканчивается слишком быстро. Чонин снова побеждает, ломает Сэхуна, подминает под себя, ставит на нем свои метки и раздирает хищными когтями его грудную клетку. Он действует осмотрительно, вспарывает прозрачное полотно Сэхуновской кожи с темно-синими линиями вен своими острыми когтями и забирается внутрь, минуя ломкий хворост ребер на своём пути, а когда добирается к сердце – победно улыбается. Его власть над ним безгранична. Сэхун ведет его в свой новый дом, ставший ему поистине убежищем. В этих четырех стенах у него получалось спрятаться от своей больной, невыносимо жгучей под кожей, зависимости от Чонина. Здесь он начал жить по-другому: без наркотиков и Чонина. Но всё тщетно. Потому что Сэхун запрограммирован на глупости, на новую боль на, кажется, вечную, отравляющую кровь, любовь к Чонину. Потому что он ненормальный псих, у которого полностью отсутствует инстинкт самосохранения. Он такой же псих, как и человек, который его создал. - Детка, мне было без тебя так плохо. Слова ядом по коже, Чониновскими пальцами под ткань майки, к ребрам. Губами он ведет по шее, по линиям вен, к уху. Чонин хочет навсегда запечатать в его голове, кому он принадлежит. И Сэхун вспоминает его слова ты только мой. Мой. Сэхун не хочет новой боли, новых дней, утонувших в наркотиках, не хочет удушающей атмосферы собственничества Чонина и в то же время его равнодушия, когда надоест. Сэхун больше не хочет. Но Чонин снова клеймит каждую клеточку, вгоняя внутривенно себя под кожу. Чонин снова целует и раздевает Сэхуна, любуется неестественной белизной его кожи, впитывая в себя весь его образ – беззащитного, нагого и полностью распростертого перед ним, будто предлагающего себя без остатка. И он опять любит его на полу, среди разбросанных палитр и ватманов. Он выбивает из него стоны и заставляет попросить прощения. За то, что убежал, заставил искать и страдать. Чонин мог бы простить побег и своё время, потраченное на поиски Сэхуна, но только не уязвленную гордость и раздутое, непомерное самолюбие. Сэхун заставил его обнажиться перед ним, признаться, что он ему нужен. Нужен, как и он сам, Сэхуну. Чонин такого простить никак не мог. Сэхун выбирается из объятий Чонина на балкон, укутавшись в простынь. Он свешивает руки с парапета и смотрит вниз, на дышащий ночными огнями город, на размазанные точки светофоров и габариты машин. Здесь, на окраине города, у него была надежда. Он видел её в каждом новом дне, в самых простых вещах. А сейчас всё вернулось на круги своя: вся надежда в одном человеке, она сосредоточена в самом Чонине. Чонин – Сэхуновская орбита, на которую он обречен возвращаться. Без него он никто. Что-то аморфное, вырванное из привычной среды обитания. Обычная белая клякса на расчерченном листе бумаги. Сэхун не может ускользнуть, сойти с радаров, просто раствориться в огромной Вселенной.