Каким богам ты молишься?

Вывели ведьму. Невысокую, тонкую, что ивовая веточка, совсем еще юную. Двое стражников под руки волокли ее к помосту, а она вырывалась с каким-то остервенелым отчаянием, билась, будто птица в силках, да глядела на солнце слезящимися от дневного света глазами. Перед судьей ее бросили на колени. Свернувшись в пыли у ног своего палача, ведьма замерла. Казалось, прижавшись к земле изможденным телом, она нашла себе успокоение. Стало тихо. Сухой старческой рукой судья утер пот со лба, потом посмотрел на ведьму и подивился. Была в ее позе какая-то кроткая покорность судьбе, так несвойственная диковатым и своенравным северным женщинам. Он разглядывал ее, и никак не мог взять в толк, чем привлекла она сначала великого маври, а потом и самого Завоевателя. Ведьма подняла глаза, раскосые, цвета еловой хвои, и вдруг улыбнулась: ‒ Пощади, судья. Я от смерти заговорю. Негодуя и бранясь, толпа всколыхнулась. Рокот недовольных пронесся над площадью, душа редкие возгласы возражения, хороня их под собой, как снежная лавина молодые деревья. Вперед выступил жрец. Одетый в золото, он был таким же Сияющим, как Бог, которому посвятил жизнь. Его седые волосы были почти белыми, и судья углядел какой-то пророческий смысл в том, как жрец склонился к темнокурой голове обвиняемой. Ведьма вскинулась, почти рыча, рванулась в сторону, словно затравленная псом желтодушка. Но, едва холеная ладонь жреца легла на ее лоб, сникла, и будто бы даже стала меньше. ‒ Не бойся, дитя, ‒ сказал он тихо и ласково. ‒ Тебе недолго осталось страдать. Пожалуйста, зачитайте, Ваша честь. С тяжелым вздохом судья повиновался. Ведьма не слушала, рисовала в пыли старые руны, да камешки мелкие перебирала. Но иногда на грязном ее лице проступало удивление, а иногда улыбка мелькала. С каждым обвинением она бездумно соглашалась: и порчу скота признала, и иноверие, и даже бесплодие королевской дочери. Лишь однажды покачала головой и ответила, взглянув прямо в изумленное лицо судьи: ‒ Ренегату не служила. Ворожила ему на победу, щит заговаривала да доспех, притирания целебные от ран готовила. Но не служила. Это ‒ никому. Судья оглянулся на жреца; он, прекрасный в своей отрешенности, молчал. И не было ничего печальнее этого молчания. В центре площади сложили костер. Такой огромный, что дым от него, наверное, увидели бы и на Севере. Ведьму завели на возвышение, приковали двумя цепями к железному столбу ‒ возле него сжигали впервые. Стражник, тот, что был пониже, задержался у приговоренной и, кажется, что-то ей сказал, а потом погладил по спутанным волосам и приложил руку в тяжелой перчатке к своей груди, туда, где под доспехом из черепашьего панциря должно было биться сердце. Судья знал немного жесты, которыми любили изъясняться жители Вольных Земель, но что означал именно этот, не помнил. Жрец поднял над головой чашу с Жертвенным Огнем и начал возносить молитву Сияющему. Голос его, поначалу тихий, как шелест листьев в лесу, набирал силу с каждым новым словом, а под конец прогремел так, что его услышали даже в самых отдаленных концах площади. Но внезапно жрец рухнул на колени, чаша выпала из его ослабевших пальцев и, встретив землю, разбилась с каким-то надсадным треском. Закричала женщина; этот крик, подхваченный толпой, нес в себе все негодование, всю злобу и ненависть народа. Ненависть к совсем юной девушке, почти девчонке. ‒ Ведьма! Ведьма убила Его Святейшество! Сжечь ведьму! Судья подошел к жрецу: тот действительно был мертв. Казалось, все божественное ушло из него: пожелтела и сморщилась кожа, поблекли волосы, даже золотые одежды потускнели. Его коснулась тьма, это было очевидно. Судья посмотрел на приговоренную и в последней попытке уличить громко спросил: ‒ Каким богам ты молишься? Ведьма не ответила. Рыжее, как лисья шкура, пламя взметнулось к небу.