Периферия реальности

Рамона пьяна. Ровно настолько, чтобы пищащим голосом лепетать всякую ересь и над ней же хихикать. Скотт не слушает, он вообще-то не пьет, но бывают исключения. Это самое исключение, вопреки путанным с непривычки мыслям, нужно довести в целости и сохранности. И если Пилигрим будет отвлекаться на бессвязные глупости, то точно не дойдет до дома, а Рамона - тем более. Она вполне самодостаточна, но Скотту нравится мысль, что чья-то судьба может быть сконцентрирована в его ладони. Как будто вселенная говорит: "Эй, Пилигрим, ты самый большой раздолбай в этой галактике, но хоть раз в жизни сделай что-то чуть менее безответственно, чем обычно". И он, отплевываясь от снега, направляет Рамону домой. Почему-то к ней. За аренду вообще заплачено? Вроде бы два года назад Рамона окончательно переехала к Скотту и расторгла договор, но он не уверен. Для всякой юридической фигни есть Уоллес, которому можно было бы позвонить, но Пилигрим забудет раньше, чем об этом подумает. Уже на участке, почти на пороге, Рамона резко останавливает его и разворачивает к себе. И больше ничего не делает, просто смотрит. И Скотт тоже. Просто стоит и смотрит на нее сверху вниз - Рамона не маленькая, но Скотт как бы парень и типа должен быть выше - и вообще не представляет, как девушка может повести себя через секунду. Они встречаются уже почти чертову вечность, а все знакомые года два, как мысленно их поженили, но басист так до сих пор не разобрался в последовательности действий Рамоны. - Пилигрим, - выдыхает она, наконец, так тихо, что Скотту приходится читать по губам, хотя он этого никогда и не умел. - Что я вообще нашла в тебе, Пилигрим? Но он продолжает тупо пялиться ей в глаза, потому что совершенно не умеет общаться с девушками. И решительно не понимает, что в нем нашли еще примерно куча девчонок помимо Рамоны. И даже, когда она кидается ему на шею и не сбивает с ног только благодаря явному читерству, Скотт все еще смотрит в ту же точку. А Рамона, кажется, плачет. По крайней мере, ее плечи прерывисто вздрагивают, и она тихонько всхлипывает, вжавшись в его куртку с пугающим отчаянием. И это все вроде как соответствует немногочисленным знаниям Скотта Пилигрима о плачущих девушках. Способов успокоения Рамоны эти самые знания не содержат, поэтому он приобнимает ее за плечи и пятится к двери, жалея, что в пятом классе предпочел мечи умению ловко вскрывать замки. Запороть все в полуметре от победы настолько глупо, что вселенная, наверное, помирает со смеху, щедро посыпая Торонто мокрым снегом. Но дверь, тем не менее, поддается, будто бы была не заперта, или Скотт вдруг сделался бестелесным. Но рассеянность Пилигрима не дает подтвердить первое, а Рамона, уткнувшаяся ему в плечо - второе. Ее волосы сейчас непривычно натурального темного цвета, но реальность вмещает не так уж и много вариаций покраски, поэтому нельзя вечно расхаживать с цветастой шевелюрой, при этом не повторяясь. Правда Скотт не может вспомнить красилась ли она неделю, месяц, полгода назад. Последнее, что хранит в себе память басиста, - синие-синие режущие глаза своей яркостью волосы Рамоны. С тех пор точно прошло два года, но почему-то именно этот цвет стойко отпечатался в черепной коробке. Скотт стягивает с головы насквозь промокшую шапку и помогает Рамоне расстегнуть несвойственное ей скучное коричневое пальто, хотя тут еще разобраться нужно, чьи руки лучше слушаются своего хозяина. А сама девушка стирает со щек шальные слезы, задумчиво осматривая пятна черной туши на пальцах, и треплет прядку давно не стриженых волос. - Скотт, - сипло из-за недавних слез шепчет она, отрывая взгляд от собственных рук. - Ты знаешь, ты самый лучший. И она делает шаг навстречу, целуя Скотта потрескавшимися от мороза губами, лукаво шепчет, притягивая как можно ближе к себе, что в этот раз ей не нужно передумывать, и ночь сегодня особенно холодна, чтобы спать порознь. Скотт Пилигрим почти осязаемо счастлив, а вселенная одобрительно хлопает его по плечу. Только каждый миллиметр этой чертовой реальности под завязку накачан колючими "но". Скотт Пилигрим истратил последнюю жизнь ровно два года назад. Рамона пьет в одиночестве, обнимая сгусток собственных фантомных болей.