Город

После захода солнца Город зажигал свои огни, и электрический свет дразнил потемневшие небеса, как будто спорил, соперничал. Небеса оставались к нему глухи до утра, пока не вставало солнце, напоминающее, кто здесь обладает истинной силой. И всё же ночью Город сверкал и был этим горд. Сквозь миллионы витрин в раскрашенную темноту смотрели лица манекенов, буквы вывесок, иногда — чьи-то глаза. Но люди обычно избегали заглядывать в ночь, скрываясь за надёжными дверями, под защиту своих маленьких домашних солнц. Потому что по улицам Города скользили тени, для которых он был отцом, а ночь — матерью. — Убийцей я родился, — иногда говорил Тоцука, лениво прищурившись. Никто его не спрашивал, он просто разговаривал, как будто сам с собой. С ним молча соглашались, потому что так же мог сказать каждый из них. И когда заканчивался день, Город подавал знак: пора приниматься за то единственное дело, которое они умели делать действительно хорошо. Пять красных конвертов падали в почтовый ящик, скрывая имена тех, чья жизнь должна оборваться. Работа была всегда, ведь Город постоянно хотел новой крови. И они ждали захода солнца, чтобы выйти в ночь и утолить его жажду. — Мне понадобится помощь, — сказал Хашимото, поправляя галстук перед зеркалом. — Сколько? — раздался голос Госеки, уже стоявшего на пороге и вглядывающегося в вывеску магазинчика напротив — она как обычно раздражающе мигала. Госеки очень хотелось разрядить в эту вывеску всю обойму и заставить её померкнуть навсегда, но он сдерживался, как будто вывеска имела какое-то значение. — Три, — Хашимото подошёл к нему, положил руку на плечо. Госеки кивнул, не обернувшись. Три — это немного. Но Хашимото всё ещё не привык убивать, и Госеки вечно удивлялся, почему: прошло уже достаточно времени, чтобы привыкнуть. Иногда он говорил остальным, что этот мальчишка вообще не подходит для их работы — иногда, но всё реже и реже. Тоцука всегда отвечал, что он привыкнет, ведь все привыкли. — Он ведь не боится крови, — добавлял Кавай с твёрдой убеждённостью, что это единственный веский довод. Госеки давно с ними не спорил. Город встречал их улыбкой мерцающих огней. Охотники не таились, не крались в тени. Они шли по ярко освещённым улицам, отдавшись на волю людского потока и Города, который ведал о них больше, чем они друг о друге. И знал исход каждой ночи наперёд. С Хашимото в эту ночь ушел Цукада — так они соблюдали очерёдность, какой-то негласный договор, заключённый, кажется, совсем без их участия. Госеки и Кавай уходили вместе, но не потому, что кому-то из них нужна была помощь, а потому что они так хотели. Тоцука улыбался им вслед, надвигал шляпу на глаза и шёл своей дорогой. Цели были разными. У Хашимото — три якудза и один политик. Дело обычное: проворовался — получи по заслугам. Хашимото не без удовольствия чувствовал, как холодная сталь его клинка входит в тучное, заплывшее жиром тело, как горячая кровь течёт по пальцам. Это завораживало больше всего — ощущение чужой смерти в собственных руках, поэтому он и пользовался старинным мечом. Цукада убрал якудза. Мелкие сошки, они пытались сопротивляться, что-то кричали, даже стреляли. Цукада улыбался, когда стрелял в ответ. Одному пуля вошла в печень, и кровь теперь заливала циновку, а человек хватал губами воздух — ему немного осталось. Второй получил пулю в глаз — Цукада выстрелил так аккуратно, что лицо преобразилось, будто превратившись в посмертную маску с красной слезой. На развороченный с другой стороны череп Цукада смотреть не стал, это было уже неинтересно. Третий защищался изо всех сил, и это вызвало в Цукаде уважение: ему нравилось, когда со смертью спорили. Поэтому последний получил три пули в грудь: Цукада любил ровный счёт и почти с благоговением относился к магии чисел. Город остался доволен. Тоцука убивал руками. Так же, как Хашимото, он любил чувствовать страх, предсмертную агонию, и получал безграничное удовольствие от того, что ловил тот самый миг, когда жертва испускала дух. Вместе с её последним вздохом по его телу пробегала легкая дрожь, и Тоцука тратил несколько минут, унимая возбуждение. Сегодня ему досталась женщина — глупая раскрашенная кукла, неосторожная, хоть и умелая любовница. Тоцука позволил ей попытаться откупиться, отложить смерть. Она разделась быстро, и Тоцука не без интереса следил, как она раздвигает ноги, приглашающе и как будто с надеждой. Когда руки его сомкнулись на её шее, и она жалко забилась, пытаясь вздохнуть, Тоцука прикрыл глаза в наслаждении. Он сохранит это чувство до тех пор, пока под его руками не окажется Хашимото, и сладкое покалывание в члене можно будет разрядить — не столь важно куда: в руку, в рот — это уж как Хашимото захочет. Тоцука верил в право выбора. Тоцука открыл глаза и отряхнул ладони. Оглядевшись, он быстро набрал короткое сообщение. «Не задержусь», — через минуту пришёл ответ. Город благосклонно светил ему в спину, когда он возвращался. Госеки и Кавай разговаривали. Точнее, говорил Кавай, а Госеки слушал, иногда смеялся в ответ, иногда задавал какие-то ничего не значащие вопросы. Они почти всегда были вместе, кроме тех случаев, когда выпадал черёд кому-то из них идти с Хашимото. Они убивали вместе, потому что им это нравилось. Кавай любил драться. Он с остервенелым наслаждением избивал свои цели, не обращая внимания на пол и возраст. Госеки стоял в стороне, задумчиво жевал жвачку и гадал, почему же Кавай так сексуален, когда чужая кровь мешается с его собственной, а прикосновения приносят боль. Потом Кавай переходил какую-то грань, останавливался, без сил опускался на асфальт, и Госеки заканчивал дело одним выстрелом в голову. — Дьявольски красиво, — улыбался Кавай, глядя на разбитое лицо жертвы. Ещё недавно это был красивый мальчишка, звезда хост-клуба. — Он так смешно просил не бить по лицу. Кавай заливисто смеялся, а Госеки вытирал его кулаки дезинфицирующими салфетками. Не один раз Кавай пренебрёг его простой заботой, а потом долго залечивал загноившиеся костяшки и не мог работать. В такие ночи он оставался один в темноте комнаты с плотно зашторенными окнами, глухо поскуливал и ждал Госеки, который в одиночку убивал с большого расстояния. Город любил, когда они работали в паре. Тот, кто возвращался первым, зажигал красный фонарь у входа и гостеприимно распахивал дверь. Ночь только начиналась, и вторая часть их жизни вступала в свои права. Та часть, в которой они носили одинаковые чёрные фартуки, вежливо улыбались и умело обращались со стаканами и подносами. Это было несложно и, по сути, никому не нужно. Однако, отмыв руки от крови, залепив пластырем ссадины, спрятав оружие в подсобном помещении где-то между мётлами и салфетками, они каждый вечер выходили к посетителям. Как будто это тоже было желанием Города — увидеть другое их лицо, заставить жить жизнью, в которой необходимы случайные прохожие и чужие улыбки. Постоянные посетители говорили, что в их заведении самая лёгкая атмосфера. Тоцука стоял за барной стойкой, он мешал коктейли так же ловко, как и убивал — так говорил Хашимото. Цукада предпочитал оставаться на кухне, где вместе с Госеки мыл посуду — и Госеки часто удерживал его от порыва разбить все бокалы и тарелки, чтобы легче было выбрасывать мусор. — Не в этом месяце, — говорил он с мягкой, но строгой улыбкой. — Бюджет. Кавай проводил время по другую сторону барной стойки, делая вид, что помогает Хашимото, который ходил между столиками и принимал немногочисленные заказы. Никто, впрочем, не был в обиде: умение Кавая найти подход к любому собеседнику ценилось выше всего. Город смотрел на них снисходительно, и иногда красные конверты с новыми именами включали тех, кто приходил сюда регулярно. Кавай над этим всегда смеялся. Когда наступало утро и усталый Город отправлялся спать, огни гасли, уступая место восходящему солнцу. Его лучи пробирались в самые тёмные закоулки, падали на кровавые пятна, оставшиеся на месте уже убранных трупов: следы ночи Город не смывал, оставляя как талисманы или предупреждения. Тогда красный фонарь гас последним, стулья расставлялись по местам, а на кухне выключался свет. Они расходились по комнатам — вдвоём или по одному, только чтобы провести день подальше от света и затем снова окунуться в ночь, которой принадлежали.