Смерти нет

Была ужасная ноябрьская ночь: жадно скалилась в чернильном небе белоклыкая луна, шумел вдалеке Шервудский лес, облитый смолой ночи, завывал ветер в его ветвях, как воют баньши, и стучали друг о друга ветки, словно взбешенные пикси барабанили сучками и палками по дуплам и щелям коры. В покоях было так душно, словно кто-то во сне сел ей на грудь - леди Уинифред, дочь лорда-шерифа Ноттингемского, откинула парчовое покрывало и приподнялась в постели, сонно щуря глаза. Полупрозрачные завеси полога колыхались, вздымаясь и купая золочёные кисти в зыбком лунном свете, и неумолчный, непрекращающийся стук во внутреннем дворе врывался в окно её балкона, раздирая на лоскуты молчаливую полутьму - Глен Коротышка, кривоногий отцовский палач, сколачивал со своими помощникам деревянный эшафот. Завтра на этой виселице повесят Робина Гуда. Уинифред выдохнула, откинувшись на подушках, и посмотрела на стрелу с красным оперением, воткнутую в столбик её кровати - повыше, чтобы служанки не нашли, убирая постель; служанки не больно-то склонны поднимать голову. Уинифред унесла её из леса в тот день, когда её чуть было не загрызла взбешенная дикая свинья - спрятала под плащом и увезла в замок. Оперение, похожее на лепесток огня, жгло ей грудь, когда она сидела в полутёмной карете рядом с отцом и слушала, как он рассыпал гневливые распоряжения поймать разбойника, но почему-то чувствовала, что расстаться с этой стрелой - выше её сил. Уинифред выскользнула из постели, кое-как надела платье и, зябко обхватив себя руками, вышла на балкон. Ей отчаянно хотелось утопиться - хоть бы в лунном молоке, разлитом над замком! - лишь бы избавиться от этой неясной, беспричинной полынной горечи где-то внутри. Белая алебастровая статуя Девы Марии, задрапированная в полутени, проводила её печальным взглядом. Ветер за окном улегся, словно громадная гончая из своры Дикой Охоты, притихшая на время летнего солнцестояния, и тихая месячная ночь рассыпала свои жемчуга. Уинифред задумчиво глядела на виселицу. Какая смерть на вкус? Каким богам будут молиться эти люди за мгновения до того, как петля врежется в шею? - Что мешает вам спать - луна или этот стук? Уинифред слегка повернула голову. Человек, прибывший к отцу сегодня утром, держал в руке золочёный кубок, от которого пахло осенним вином, и катал на губах мягкую отрешенную улыбку. Видимо, ему отвели соседние покои; мелькнула равнодушная мысль, что отец явно был бы не против просватать дочку за рыцаря Гисборна, отмеченного благоволением самого короля. На рыцаря он был не похож. Высокий, смуглый, с жесткими медно-рыжими волосами, а лицо - словно вырезанный прямо в груди дерева лик какого-нибудь языческого божества, которому возносят яростные и вдохновенные дары разнузданные лесные разбойники. Король Падуб, а не рыцарь. - Мне жаль Робина Гуда, - вырвалось у Уинифред, - Он спас меня однажды... И человек в окне вдруг перестал быть похож на трикстера, словно упала у его ног стена огня и рассыпалась в прах - он смотрел на неё с грустью и нежностью. В груди сладко защемило от этого взгляда. - Поверьте: тот, кого казнят, не достоин вашей милости! Голос его был мягок, глубок и полон мёда; с Уинифред никогда прежде так не говорили - словно лаская словами. Ей захотелось сонно прикрыть глаза - и раствориться. Ей захотелось рассказать ему обо всём, что нашептали её умирающие листья, о чём плакали святые над её льняной головой, о чём скрежетали железные зубы оков в сырых подвалах отцовской темницы, о чём говорили с ней луна и вино. «Это ты», - хотелось сказать ей, - «Это ты бродил меж книжных страниц. Это ты таился в моём изголовье, нашёптывая слова змия-искусителя, смущая мой сон. Это ты стоял за спиной каждого мужчины, предупредительно поднимая палец - не он, не с этим, не тот. Это ты - лесной дух, Робин Добрый Малый, это ты послал стрелу в визжащую от ярости кабаниху тогда, в лесу!». Дыхание внезапно перехватило, и Уинифред широко распахнувшимися глазами взглянула в лицо рыцаря Гисборна. Робин Гуд усмехнулся и приветственно приподнял кубок. - Говорят, - едва слышно выдохнула Уинифред, не отводя взгляда, - Что лесные колдуны ворожили над Робином Гудом. Говорят, что ему смерти нет, что он выходит целым из любой битвы, что его нельзя сразить мечом и поразить стрелой. Это... правда? «Скажи мне, что это правда! Скажи, что правда! Солги мне, и я поверю!». - Робин не стальной, - слегка покачал головой человек в окне, - Ничуть не твёрже других, - он вдруг улыбнулся, прикладывая кубок к губам, - Но мы можем... надеяться, верно, леди Уинифред? Она кивнула, не в силах произнести ни слова. - Но смерти действительно нет, миледи. Робин Гуд погибнет - его лук и стрелы вынет из холодных рук добрый и смелый друг, и уже на следующий день ваш досточтимый батюшка будет принимать жалобы от общипанных богачей, а в боках королевских оленей лесники найдут стрелу с красным оперением. Не плачьте же о том, кто является всего лишь человеком - любовь к людям старой доброй Англии никогда не умрёт, а это намного важнее. Уинифред, как зачарованная, смотрела на оставленный на каменной кладке балкона кубок, блестевший золочёными боками, и ей вдруг показалась, что она знает, где сейчас плещется томившая её горечь. Топиться больше не хотелось. Хотелось бороться. И надеяться.