Оседлавшие шторм. Оседлавшие шторм. Мы рождены в этом доме, Мы брошены в этот мир. Как собака без кости - Актер, играющий в одиночестве Оседлавшие шторм...
Подрагивающая стрелка спидометра на приборной панели медленно ползла по кругу, в нерешительности застыв у деления с отметкой в сто километров в час. По мере наращивания скорости рев где-то в перегруженном двигателе старого пикапа, не привыкшего к такому отношению, нарастает, уже ощутимо отдаваясь вибрацией. Мне приходится с раздражением прикрыть окно со своей стороны, так как шум со свистом залетающего в кабину через зазоры в виде форточки ветра достигает своего оглушающего апогея, превращаясь в сплошную стену монотонного гула. Глаза снова неконтролируемо косят в сторону ведущего машину Кобейна, чьи сосредоточенно суженые глаза прикованы взглядом исключительно к стелящейся впереди дороге. Стрелка спидометра доползает до отметки в сто километров в час. Я крепче сжимаю зубы, сохраняя относительное спокойствие, и перевожу взгляд на окно со своей стороны. Мимо с чудовищной скоростью, превращаясь в смазанные горизонтальные пятна серого, бежевого и желтовато-голубого проносятся едва припорошенные снегом сухие поля с редкими домиками в достаточно глухой местности. Взгляд не успевает зацепиться ни за одну деталь за стеклом, что начинает раздражать. Нет этого наслаждения от долгой дороги, не чувствуется странный болезненно-приятный трепет внутри, не позволяющий оторваться от проскальзывающих мимо образов незнакомой местности. Раздраженная из-за бессонных ночей, полных странными размышлениями, наполненная тихой злостью, словно подогревающейся где-то внутри на тлеющих углях. Совсем как он. Исходящие от ведущего на большой скорости машину Кобейна флюиды злости можно было ощутить буквально физически. Нехарактерно для себя он продолжал гнать на превышающей допустимые нормы на данном участке местности скорости, сжимая руль до побеления костяшек, проглядывающих под бледной кожей рук. Выглядящую снаружи как танк машину мы приобрели в зачуханном автосалоне подержанных автомобилей недалеко от самого Сиэтла, через который в итоге пришлось ехать. Кобейн повторял только лишь одно: осторожность, конспирация и оперативность. Менее всего хотелось бы, чтобы весь этот, теперь уже представляющийся глупым, план сорвался. Тем не менее, несмотря на все свои убеждения относительно этой поездки, Кобейн сам все нарушал, разгоняясь, как чертов псих, и рискуя наткнуться на легавых, которые могут не только выписать штраф. Из автосалона мы выехали около часа назад, и за все эти шестьдесят минут старенький дышащий на ладан пикап вздымал столбы пыли визжащими по дороге колесами, тормозил со свистом покрышек и ревел, как бегущее на водопой стадо буйволов. Заигравшийся в Спиди Гонщика водитель явно не собирался жалеть консервную банку, выжимая из нее все соки. Дополнительной пикантности моему воодушевленному на убийства настроению прибавлял фееричный отъезд из Миннеаполиса, где я пребывала в течение недели на своеобразных весенних каникулах с семьей после окончательной записи альбома уже второй бывшей группы. Нет смысла вдаваться в подробности обоюдной ругани и вынужденного примирения между мной и членами моей семьи, стоит лишь сказать, что это оставило неприятный осадок, и сама идея дороги и жизни исключительно на дороге, в постоянном движении к какому-то недостижимому горизонту, мало помогала сложившемуся за последние дни мнению. Не знаю, как Кобейн расстался с семьей, но, скорее всего, сделал он это невербально. Как мы оказались вместе в одной машине, на всех парах летящей в неизвестность по пыльной трассе? Никто не согласовывал это, не созванивался, но неопределенная мысль, единственный выход из сложившейся ситуации, вертелся на языке. Нужен был лишь толчок, подходящий момент, чтобы воплотить это в жизнь. Машина резко дернулась, останавливаясь, из-за чего послышался громкий шорох шин. В воздух взметнулся столб пыли, застеливший обозрение со стороны лобового стекла. Кобейн тихо выругался, снова заводя заглохший двигатель остановившейся прямо перед железнодорожными путями машины. Приближающийся гул поезда вскоре стал вполне ощутим, когда железная гусеница, гремя колесами и мелькая сверкающими под светом солнца окошками, растянулась на рельсах перпендикулярно дороге с остановившейся вереницей машин. Я подпираю лоб согнутой в локте рукой, глазами наблюдая за поворачивающим ключ зажигания Куртом. Его лицо кажется закрытым и безразличным к происходящему, хотя по лихорадочно горящим темным глазам можно понять, что он переживает в данный момент. Двигатель с глухим треском заводится, и нам остается ждать всего несколько минут, прежде чем хвост поезда окончательно скроется за поворотом, освобождая дорогу. Гонка началась снова. Машина сорвалась с места, оставляя автомобили сзади в облаке пыли. Серая лента дороги с блеклой разметкой посередине вилась вверх, уходя в невысокую гору, а затем спускалась вниз, описывая холм. Если я не полный топографический кретин, то ровно через несколько километров от этого холма будет виден знак, оповещающий о покидании\прибытии в Сиэтл. Осознание этого факта заставляет почувствовать какое-то беспокойство, связанное, вероятно, со всей целью этого трипа. Наша поездка проходила в тишине за исключением некоторых моментов, когда Курт в очередной раз сквозь зубы повторял, что его отымели. Он злился от того, что был вынужден бежать, спасаться, покидая город, где все началось. Впервые за многие годы так отчаянно желая сражаться до крови и пота, так сильно желая бороться за то, что любит, Кобейн вынужден был бежать, поджав хвост, чтобы не погибнуть в одном случае, но и не предать себя в другом. Я злилась, потому что вся эта поездка с самого начала не была обусловлена желанием вырваться на свободу, чтобы просто жить по-настоящему, а являлась настоящим бегством из Сиэтла. Не было никакого желания познать мир за стенами больших городов и безопасных домов, не было тяги к дикому и непознанному. Единственным, чего желал на данный момент Кобейн, это убежать как можно дальше от города, где он облажался, как никогда крупно. В связи с этим и мое первоначальное желание притуплялось этой вынужденной необходимостью бегства. В Сиэтле нам больше не будет места, как и еще нескольким неизвестным людям, которые, возможно, тоже уедут куда-нибудь или же останутся, принимая все лицом к лицу. Мы сдаемся? Мы боимся? Нас сломили? Лучше ли дожидаться своей смерти, чем попытаться продлить жизнь хотя бы на ничтожный отрезок времени? Двоякая ситуация, и это чертовски выводит из себя. В этой идее поездки не было ничего одухотворенного, желанного и прекрасного. Одна лишь одержимость скоростью, побегом и попытками спастись. Бросая все и всех, мы вынуждены были бежать из города, вовсе не как друзья, товарищи или тому подобное, на что указывает уже то, что Курт вовсе не разделял всего того, что я хотела получить от этой поездки неизвестно куда на неизвестный срок. Он просто оказался моим союзником в творящемся сейчас, человеком, который, в отличие от многих других, действительно видел и понимал, что происходит, кто не хотел этого и всеми силами старался избежать неизбежного. Стрелка спидометра все ползла, колеблясь на ста километрах, пока ревущий пикап обгонял машины перед собой, выезжая на встречную полосу. Последние очертания каменных стволов высотных зданий оставшегося позади центра города стали постепенно растворяться за пеленой нависших над Сиэтлом облаков, пока путь, противоположный городу, освещался лучами солнца. Изобилие серого, бежевого и коричневого стало более различимым в бессмысленных горизонтальных полосах, рев двигателя слегка поутих, и стрелка спидометра ушла со ста. Курт успокоился, только когда мы выехали за приделы города, и табличка с синими буквами "Вы покидаете Сиэтл!" осталась позади.***
Мы остановились в неприметном придорожном кафе. Минутная стрелка настенных часов, едва заметно двигаясь, догоняла уставившуюся ровно в цифру двенадцать часовую, пока наклонившаяся над столом официантка в полосатом переднике наливала кофе в чашки на столе. Я немного ошиблась в расчетах, когда пыталась предугадать, во сколько мы окажемся Ковингтоне. Час выиграли - час потеряли, это уже не имеет значения. Оглядываясь по сторонам в ожидании, когда кофе в чашке слегка остынет, я не могу отделаться от неприятного ощущения чьих-то наблюдающих глаз, словно каждый посетитель тихой забегаловки, рассматривающий ли рекламный баннер на стене, предоставляющий услуги в виде детских кресел автомобилистам; читающий ли статью о вреде кофеина, никотина или наркотиков, о возможном заражении СПИДом - все эти люди казались осведомленными в маленьком несанкционированном бегстве, каждый мог встать и протянуть к нам листовки с портретами и надписью "разыскивается". Каждый мог предъявить ордер на арест с последующей транспортировкой и пленением в Сиэтл, имел на это полное право, ведь мы... беглецы. Курт сказал, что это у меня от нервов и его компании. Что ж, в таком случае у меня есть мишень для выброса негативной энергии и накопившегося психоза. Моя мишень сидела напротив и с угрюмым видом, расставив локти на столешнице, давила ложкой кубики сахара на блюдце. В голове машинально проносятся многочисленные замечания учителей моей школы о правилах этикета, согласно одному из которых класть локти на стол - неприлично. Мы беглецы. Теперь таких понятий нет. Не перед кем чиниться, нет знакомых, нет друзей и приятелей, нет привязанностей и обязательств. Появилась эта долгожданная возможность, воплощенная в дороге на восток, к озеру Сакагавея, двигаться по жизни без оглядки назад, без торможения по прямой, без мешающий факторов на пути. Что-то было на пути*, теперь этого нет. Мне бы хотелось, чтобы Кобейн разделял эти настроения со мной, но он лишь продолжает давить сахар, так и не притрагиваясь к кофе. Черт знает, о чем он думает. Мы будем проезжать по дороге быстро, оставляя все, пролетающее мимо, на некоторой дистанции, не касаясь, но подлетая очень близко, не останавливаясь. Но он тормозит. Он нарочно тормозит, словно боясь отпускать свое прошлое. Я не в праве обвинять его в этом. Там, в его оказавшейся на деле фальшивой декорацией жизни было много приятного, что теперь опошлено реальностью. Он не привык к такому безостановочному движению, не привык к ощущению одиночества в мире, хотя и точно знал, что это такое всю жизнь, не был готов отпустить все то, что сковывало ранее, хотя и страстно, судя по всему, мечтал обрести эту свободу в реальности, а не только в фантазиях. Пожалуй, из всех возможных спутников на подобное путешествие я бы выбрала Курта. У него была лишь одна проблема: он жил вне соприкосновений с реальным миром, он к нему не привык, а теперь оказался с ним лицом к лицу, и я не смогу ничем помочь. Я не буду взваливать на себя негласные и добровольные обязанности его бывших подружек, которые обеспечивали ему это существование внутри самого себя без контактов с внешним миром; я не буду носиться с ним, как мамочка или старшая сестра; не буду следить за тем, как он спит, ест, дышит, ставит ли локти на стол; и я не буду ждать его, если он затормозит вплоть до полной остановки. Надо думать, что Курт сам это прекрасно осознавал, но не уходил, возможно, даже пытался как-то справиться с этим, смириться и адаптироваться под новые условия. Ему нужно было больше времени, гораздо больше, но его как раз теперь нет. Времени не много и не мало, точки отсчета не существует, конечной точки - нет, час потерял - час выиграл. Я отрываю взгляд от черного круга принявшей форму кружки кофейной жидкости, когда кристаллики раздавленного сахарного кубика разлетаются по столу, опадают на пол. Я поднимаю глаза выше, от белой столешницы со свернутой газетой и солонками, и останавливаюсь на полуопущенном лице Курта. Он поднимает глаза несколько секунд спустя, глядя ледяными глазами исподлобья загнанно и угрюмо. Нам больше ничего не остается, и это жутко злит. Внезапно на сотую долю секунды тебе кажется, будто ты едва ощутимо скучаешь по Сиэтлу, зная, что сознательно оставил его и не вернешься больше. Отрывать надо быстро, поэтому дальше повела я. Оставшуюся часть угасающего очень медленно дня мы провели в дороге. Я вела машину и к концу дня чувствовала сильную ломоту в области шеи и спины из-за долгого нахождения в одном положении. Курт лишь угрюмо косился по сторонам на проплывающие за окнами пейзажи, держа согнутые ноги на приборной панели. Иногда с его стороны можно было услышать какой-то странный жутковатый из-за своей тихости и неожиданности шепот. Если я смогла точно разобрать, то он повторял: "Три года, три гребаных года". Обращался ли он к себе или просто хотел начать таким образом разговор, я не знаю - не уточняла и не отвечала. За весь день мы перекинулись лишь несколькими бессмысленными с одной стороны фразами, хотя это молчание и не угнетало, иначе бы мы оба уже чокнулись. Несмотря на свой дряхлый вид, машина ехала вполне сносно, не глохла через каждый несколько километров, не барахлил двигатель. Это несколько умиротворяло, внушая, что именно сейчас ты хозяин своей жизни, и куда ты захочешь, туда и свернешь, меняя маршрут по сотне раз. Монотонный шум работающего двигателя и тихий звук едва заметно работавшего радио дополняли картину уходящей вдаль дороги среди полей, сменяющихся лесной порослью, сменяющейся пустынной местностью, сменяющейся тихими поселками, сменяющимися стенами леса по обе стороны. Небо темнело медленно, до последнего храня рыжеватое свечение у линии горизонта, на которую уже давил темно-синий почти черный пласт ночи. Сравнительно небольшие города вроде Ковингтона и Кента остались позади, и дорога лишилась любого освещения кроме лучей фар машины; на приборной панели загорелся значок нехватки бензина. Я чувствовала сильную усталость от долгой поездки без возможности заснуть, которой лишалась уже второй день подряд. Смогу ли я теперь заснуть нормально в новых условиях? Я случайно ухватилась за одну мысль в однотонном шквале целого роя похожих, но развить ее не смогла. Я почувствовала заданный внутри себя же вопрос: что сейчас делают мать и брат дома? Как восприняли мое решение на самом деле? Что сейчас происходит в Сиэтле? Готова поспорить, что я бы не задумалась о последнем вопросе, будь я даже в штате Миннесота, что на восточном побережье. Как только теряешь что-то, пусть и добровольно отчасти, начинаешь ценить это. Отчасти. Я была не в состоянии развить эту мысль, напряженно вглядываясь болящими глазами в разрезанную светом фар тусклую темноту ночи, в которой были заметны лишь очертания предметов вокруг: зубчатые тени редкого леса за неширокой полосой поля с корявыми всходами, видимыми лишь в очертаниях, какие-то далекие маячки домов, которые едва можно было различить. По телу разливалась усталость, я все же пообещала себя доехать хотя бы до ближайшего населенного пункта, чтобы не ночевать в чистом поле с голым задом. Я молчала, ведя машину по пустынной дороге. Курт молчал, изредка закрывая глаза на несколько минут, а затем снова пялясь куда-то через лобовое стекло, уже сильно съехав с кресла и все так же держа ноги на панели. Где сзади в салоне пикапа на кочках гремели наши вещи: пара гитар, пара рюкзаков. Значок нехватки бензина загорелся, пора сворачивать. Не знаю, куда мы приехали, но остановились мы уже ближе к ночи, когда на небе появилась россыпь звезд, проглядывающая из-за кучных пробегавших быстро облаков сине-серого цвета. Мы остановились у какого-то неизвестного тихого городка, обозначив маячком одноэтажное здание какой-то забегаловки с неоновой вывеской в виде чашки кофе и названия заведения. За неоднородной стеной этих невысоких редких зданий раскинулось подобие леса, через который, в метрах десяти от стен зданий, проходила какая-то железная сетка под напряжением. Я вышла из машины, кутаясь в длинный пиджак и слыша треск ломающихся сухих стеблей высокой примятой травы под ногами. За сеткой виднелись очертания какого-то поля в окружении все того же леса, однако назначения этого клочка земли я не поняла. Когда я вернулась, Кобейн уже успел раскидать все налетевшие в кузов пикапа ветки и расстелить на дне какой-то вшивый плед, хотя и этого было достаточно, как мне казалось. Он неожиданно лихо после такой продолжительной поездки запрыгнул в кузов, устраиваясь на его дне, где мы собрались коротать ночь. Я же стояла еще несколько минут, прислонившись спиной к боку машины и разглядывая ночную местность, чувствуя, как ветер шевелит волосы, рассылая мурашки по коже. Спать на твердой железной поверхности не кажется удобным даже на словах, но когда ты наяривал по дороге весь день практически без остановки и сна последние двое суток, даже такое ложе кажется царской роскошью, хоть и преувеличенной. На деле же, наконец, приняв долгожданное горизонтальное положение, я еще лежала с открытыми глазами некоторое время, пространно думая обо всем и сразу, начиная от возможности, что завтра в кузове пикапа будут найдены два изувеченных трупа, и оканчивая тем, что я даже не знаю, куда мы едем. Это же я сказала и матери, когда пришлось рассказать о своей поездке. "Я не знаю, куда мы едем, не знаю, когда вернусь и вернусь ли вообще. Тебе просто не стоит меня ждать, потому что нам больше не по пути". Это было грубо - то, как я это сказала женщине, вырастившей меня практически в одиночестве, но это была правда. Я не стала приукрашивать очевидную картину, чтобы эта новость не казалась такой дикой, не пыталась нарочито смягчить истинную причину своего решения, чтобы не шокировать свою мать и брата. Нам просто больше не по пути. Она может считать меня уже умершей для себя, потому что ничто не вернется обратно. И самое странное, что все это понимали, но далеко не все пытались что-то сделать, исходя из этого. Кобейн полулежал рядом, облокачиваясь спиной о заднюю стенку кабины пикапа. Он не смотрел на звезды, так как почему-то на них было тошно смотреть и мне, он вообще никуда не смотрел, видя, наверное, что-то из образов своих мыслей, что-то внутри себя, но не то, что находилось перед носом. Отросшие до ключиц светлые волосы, слегка завивающиеся вверх на неаккуратно обрезанных концах, бледная кожа и синяки под бессмысленно смотрящими куда-то глазами. Таким он выглядел здесь до невероятного естественно, словно к месту, без всего этого налета гранжевой моды, которую придумали окружающие люди и которой никогда не существовало. Он был здесь, он был далеко, он стоял на распутье, он не мог решиться, ему было страшно, ему было больно и обидно, он чувствовал злобу, он чувствовал тоску и жалость к оставшимся за чертой. Я вовсе не была великим психологом, не была великолепным чтецом человеческих душ и не читала мысли. Просто именно все эти чувства вместе он испытывал непосредственно в последние месяцы до этого дня. После пересечения границы Сиэтла ничто не ушло, не исчезло, оно только приняло более реальный вид, приблизилось максимально, преодолев этот защитный купол, где он мог хоть как-то спрятаться. Я видела все это и понимала тогда, вижу это и сейчас. Как Курт сам говорил: ты можешь поменять обстановку, но не содержимое. Мало времени - нет времени. Временных рамок не существует. Иди так долго, сколько длится дорога. Смотри, пока не исчезнет последняя вещь, на которую можно взглянуть. Его лоб уткнулся в мою шею, словно Курт совершенно обессилел за эти последние несколько минут. Я слышу, как шумно он сглатывает, как сильно кусает губы изнутри, как горячо становится в закрытых глазах, потому что мне тяжело глотать, мои губы болят изнутри, моим глазам горячо. Я одеревенела, когда он изо всех сил старался прижаться к единственному человеку рядом; я молча кусала губы, пока он пытался ухватить мои безжизненно лежащие на ногах руки; я слышала, как тяжелые удары пульсирующей крови раздаются в висках, пока он вжимался лбом в мою шею, тихо и судорожно дышал. Я ничего не могла сделать. В прошлый раз мое путешествие было только для меня одной, в прошлый раз я была одна, я не была привязана ни к кому из моих одноразовых знакомых, от которых почерпнула только мудрость и разнообразность взглядов; в прошлый раз, как и в последние несколько месяцев, он каким-то образом оказывался неподалеку от меня со всеми своими сломанными иллюзиями в руках, но мне было наплевать. Наплевать? Нет. Я понимала, что происходит, я понимала, что это только вопрос времени, я не делала бесплодных попыток помочь ему и себе, уже зная, кто сгорит в этом огне. Сейчас он снова здесь, снова прижимается, ожидая ответной реакции, хотя бы чего-то от одного оставшегося союзника из своей призрачной армии. Нет смысла. Моя грудь проседает, когда воздух проходит в сжатые, словно маленькие комки мокрых губок, легкие, я запрокидываю голову, выдыхая пар в ночное небо. Пальцы путаются в растрепанных волосах, проходя к плечу и с силой больно сжимая его. В следующую секунду я уже чувствую, как подбородок упирается в макушку прижавшегося к моей просевшей груди щекой Кобейна, лишая возможности сглотнуть ком в горле. Мои руки цепляются за его спину и плечи, ладони, предплечья, пока мандраж не спадает. Мои руки вокруг его плеч, его голова в районе моей груди, ладони на моей спине, мои ноги меж его, запах его волос в моих легких. Неизменяемое давление на тело посредством крепкого близкого контакта, вызывающее постепенно проступающее изнутри тепло, которого уже не хочешь лишаться, сам не понимая, почему. Все только начинается. Мы проезжаем мимо образов реального мира, не подпуская слишком близко. Одержимость побегом и скоростью, никакой одухотворенности или страсти. Не друзья - только союзники. Побег из горящего города. Побег от его обуглившихся трупов на пройденных дорогах. Где-то там сжигают чучела чокнутых еретиков. Где-то здесь звучат безмолвные речи нашего вожака. *Параллель с песней Нирваны "Something in the way".