Разбитые звенья

Киёши ещё не вернулся, и Ацуши помрачнел. Ему нравилось находиться у Киёши дома, но не нравилось оставаться одному. Он вытянул руку и пошарил по стоку в поисках ключа. Деревяшка стока оказалась мокрой: в сезон дождей в доме Киёши всё вечно отсыревало и не высыхало, даже если самого дождя за день не было. Киёши всегда оставлял для него ключ ― повыше, куда большинство японцев и не дотянутся. Оставлял с тех пор, как обнаружил продрогшего, мокрого от снега и злого Ацуши у себя на пороге. Киёши тогда остался на работе, а Ацуши не знал и ждал, потому что возвращаться в общежитие было лень. Вообще-то Киёши специально для него сделал дубликат, но он отказывался его брать. Носить на связке ключ от чужого дома ― значит по-настоящему в нём жить. А так ― не считается. Вместе с ключом в пальцах оказались волокна давно и неотвратимо гниющей деревяшки. Ацуши вытер ладонь о штанину, лениво размышляя, сказать ли Киёши, что ему стоит поменять сток. Киёши, оказалось, был избирательно ленив. Невнимателен и рассеян ко всему, что не было важным. От своей работы он горел, зажигался так же сильно, как от присутствия давних баскетбольных друзей (Ацуши не слишком нравилось, когда они приходили, и вообще он предпочитал, чтобы Киёши молчал и занимался своим). А вот за ремонт Киёши, наверное, не возьмётся, пока дом не развалится. Что странно: этот дом он очень любил. Из комнаты Киёши вышел для приветствия Сачи-сан, помахивая хвостом. Ацуши почесал его большим пальцем за ухом. Ацуши недолюбливал кошек. Они были своенравные, вёрткие и крикливые. И очень хрупкие. Сачи-сан же был молчалив и флегматичен, и Ацуши это ценил. Ещё он был огромен, поэтому Ацуши не боялся его раздавить. Сачи-сан, зажмурившись, потёрся о палец мордой и ушёл. Ритуал приветствия был завершён. Ацуши бросил рюкзак, стянул бейсболку и толстовку. В доме Киёши без Киёши было темно и очень тихо. Не включая свет, Ацуши раздвинул сёдзи и выглянул на веранду. Со внутреннего двора пахло влажной землёй, сырой корой железного дерева и рябиной. Он сел прямо на доски, глядя на качающиеся в сумерках ветки. А потом лёг, подложив под щеку ладонь. Шелест листьев и тихая беседа невидимых соседей его убаюкали, Ацуши перевернулся на спину и задремал. Он вынырнул из неглубокого сна, когда его потыкала мягкая лапа, а потом на него забралась большая жаркая тяжесть. Сачи-сан просил есть. Ацуши видел только огромное пушистое пятно на своём животе: уже совсем стемнело, а Киёши всё ещё не вернулся. Ацуши поднялся, согнав Сачи-сана. Тот сразу бесшумно ушёл на кухню, и Ацуши, зевая, отправился следом. Он насыпал в миску кошачий корм ― миска была розовая и с бантиком, Киёши так и не поменял её за два года. Ацуши подхватил со стола вчерашние клубничные роллы, вернулся на веранду и, вспомнив, что забыл палочки, съел роллы руками. Он зажёг фонарь ― улица освещалась отвратительно, поэтому Киёши часто оставлял его гореть маяком, если кого-то ждал, ― лёг и снова заснул. На этот раз его разбудило чужое присутствие. Киёши сидел на самом краю ― Ацуши вытянулся и занял всю веранду, ― но всё равно прижимался ногой к его голове. Тепло бедра согревало ему макушку. Перед лицом Ацуши лежала горка мелких красно-рыжих ягод. Он сунул две в рот, надкусил и тут же выплюнул, едва привычная горечь коснулась языка. Киёши усмехнулся. Он всегда смеялся над его привычкой надкусывать и выплёвывать ягоды рябины. Ему самому рябина не нравилась ― горько, несъедобно, даже птицы на неё не садятся. Ацуши тоже не любил этот вкус. Но привычка откуда-то взялась. Ацуши взял ещё одну ягоду и сунул её в рот, покатал на языке, не касаясь прочной кожицы зубами. Перевернулся на спину и подогнул ногу. Свет фонаря бросал на лицо Киёши глубокие тени и делал его волосы тёмно-рыжими. Киёши улыбался, смотрел перед собой и пил. Ацуши повёл носом, но не услышал ничего, кроме густого запаха железного дерева. Мелькнуло донышко незаметного в крупной ладони сакадзуки. Ацуши раздосадованно нахмурился. Завтра воскресенье, у Киёши нет учёбы, только тренировки с детьми днём, ― значит, и выпить можно. Но из-за саке он опять будет на вкус как горькое лекарство. Придётся скормить ему конфету. ― Магазин закрылся, ― пробормотал Ацуши. Поблизости был только один магазин, на который Ацуши обращал внимание. Маленький, тесный, от пола до потолка забитый полками со сладостями. Ацуши любил частные магазинчики больше крупных сетей: во вторых выбор был один и тот же, неважно, пытаешься ты что-то купить в Аките или Киото. Частные были интереснее любых музеев. А в этом, на углу, Ацуши постоянно коротал свободное время и высматривал что-нибудь интересное. Местные дети то и дело клянчили у него банки воздушного зефира и медовые леденцы с верхних полок, сталкиваясь лбами в районе его пояса. А теперь магазинчик закрылся, и Ацуши долго стоял, пялясь на крупные красные иероглифы, перед тем как пойти к Киёши совсем расстроенным. По дороге он думал, что ненавидит перемены. С тех пор ненавидит, как Химуро вернулся в Америку. А может, ещё со времён Тейко. Вспомнив про Тейко, Ацуши вспомнил и своего соседа по комнате: тот напоминал одновременно Кисе и хитроглазого болтливого дружка Мидоримы. Он имел привычку называть Ацуши «Муро-чин», и Ацуши долго не мог определить, нравится ли ему это. Когда от Химуро из Америки пришла целая коробка сладостей, Ацуши понял: нет. Не нравится. Даже раздражает. Ещё он вспомнил, что как-то во время пробежки увидел Куроко: тот гулял с крупной чёрно-белой собакой и Ацуши не увидел. Вспомнил ― и помрачнел ещё больше. ― Я знаю, ― ответил Киёши, снова отпив саке. ― Купил тебе миндальное печенье и варабимоти. В утешение. ― Спасибо, ― пробурчал Ацуши и случайно разгрыз ягоду. Тут же перегнулся к земле, сплёвывая и мякоть, и горьковатую от её вкуса слюну. Доска у него под рукой завибрировала, и телефон Киёши издал дурацкий, раздражающе резкий звук. Ацуши сердито глянул на Киёши исподлобья, вытирая губы. Киёши пожал плечами: «Извини». ― О. ― На его лицо упал холодный свет от экрана, когда он открыл сообщение. ― Ты сегодня не пустил Ханамию? ― спросил он, когда закончил читать. Укоризненно и насмешливо спросил. Вот прилипала. ― Угу, ― пробубнил Ацуши. ― Нажаловался? Ханамию он встретил у ворот и тут же выгнал, не послушав, что тот по делу. Ацуши его не выносил. Киёши водил с Ханамией какие-то мутные дела, связанные с шаткими ― раньше, ― правами Киёши на дом. Это Ацуши мог бы стерпеть, если бы Киёши не пытался с ним при этом дружить. Ацуши во многом Киёши не понимал, и среди прочего ― в его симпатии к бесполезным идиотам. В его симпатии ко многим людям, если подумать. Год назад, войдя в его дом, рядом с пыльными кроссовками Киёши Ацуши увидел ботинки. Чёрные ботинки, начищенные, с прилипшим листиком железного дерева на левом. Чужие. В прихожую вышел взрослый парень, на ходу застёгивая пальто. Ацуши он показался знакомым. Он присмотрелся: стянутые в хвост волосы, очки, заметные тёмные подглазья... Нет, обычный японец. Киёши вышел следом. «Привет», ― пробубнил Ацуши. Парень поднял на него взгляд и фыркнул. Его улыбочка Ацуши совсем не понравилась. И весь он вызывал раздражение. «Я тебе позвоню», ― Киёши, радостный идиот, с улыбкой протянул скользкому парню руку. Лицо у парня напряглось, но на рукопожатие он ответил, едва сжав бледные пальцы вокруг большой ладони. «Ну», ― бросил парень. Он обулся, вставил в разъём телефона провод, коротко простучал по загоревшемуся экрану. Прежде чем он вдел мелкие наушники, Ацуши успел услышать мужской вокал и чёткие ритмы электроники. «Мерзкий тип, ― Ацуши не удосужился подождать, пока парень отойдёт. Парень остановился, дёрнул головой, наклонился и снял с задника левого ботинка прилипший лист. ― Сокурсник?» «Ты не помнишь? ― Киёши тоже смотрел парню в спину, но тут же перевёл удивлённый взгляд на Ацуши. ― Это Ханамия Макото. Нас с ним и ребят из Ракузана называли некоронованными генералами». Точно, сообразил Ацуши. Грязный игрок. «Чахоточный он какой-то, ― бросил Ацуши, разуваясь. ― И на порог я бы его не пустил. На твоём-то месте». «Сейчас он мне здорово помогает, ― пожал плечами Киёши. ― Люди меняются». «Не меняются», ― сердито ответил Ацуши и отодвинул его плечом, почти ударил. Киёши рассеяно подёргал свой дурацкий свитер ― подумал наверняка, что нехорошо толкать хозяина в его собственном доме, даже от злости нехорошо. Но ничего тогда больше не сказал. А Ацуши подумал чуть позже, что даже Ханамия может поумнеть ― раз потянулся к Киёши. Киёши отложил пустой сакадзуки и ткнул телефон Ацуши под нос. Отличный телефон, сенсорный. Ацуши сам потащил Киёши в магазин, когда Киёши утопил свой старый ― с доводившими Ацуши до трясучки мелкими кнопочками ― в унитазе. Киёши ещё смеялся, что с каждым третьим это рано или поздно случается, пока Ацуши выбирал ему новый и с экраном побольше. «Твой ёбарь не дал мне зайти, ― чернело сообщение. ― Документы положил в почтовый ящик». Ацуши хмыкнул: он Ханамии тоже не нравился. ― А это что? ― он увидел низ прикреплённого изображения. И не спрашивая разрешения мотнул переписку вверх. На картинке бурый медведь обхватил огромными лапами медведицу и навалился на неё сзади. ― Ну, ― Киёши потрепал затылок, ― это трахающиеся медведи. ― Тут написано, что это мы, ― Ацуши ещё раз посмотрел на медведя-самца. Морда у него была сосредоточенная. Медведица свою спрятала, опустив нос в траву. Киёши пожал плечами. ― Он шутит. ― Ты говорил как-то, что все люди замечательные, ― Ацуши раздражённо выдохнул и вернул ему телефон. ― Ты тогда и эту шваль имел в виду? ― Ацуши, не называй моих друзей швалью. ― Я называю вещи своими именами. Киёши рассердился. Ацуши погрыз ягоду, не прокусывая её. Дурацкий Киёши. Все-то у него равные и замечательные. Вот поэтому Ацуши и не любил его гостей. Не так давно приходила улыбчивая женщина ― Ацуши ещё подумал, меланхолично жуя поки, что такие вот, в возрасте, наверняка во вкусе Киёши, ― с которой тот приветливо раскланивался, называл её «Изуки-сан» и то и дело шутил. Изуки-сан рассказывала про сына в Киото. И ненавязчиво выспрашивала у Киёши, как он чувствует себя после похорон. Именно она сказала, что Сачи, которую Ацуши притащил Киёши в дом, не зная, куда ещё деть сырого трясущегося котёнка, оказывается, не девочка. А ещё заходили двое, девчонка и очкарик. Их Ацуши знал ― тренер и капитан давнего состава Сейрин. Они трепались втроём на кухне, пока Ацуши пытался поспать. Не смог. Пришёл к ним рассерженный, стал копаться в холодильнике под ощутимые всё-якобы-в-порядке взгляды напрягшегося очкарика. Заметил одинаковые кольца на их с девчонкой руках. Киёши всегда вёл себя с ними точно так же, как с Ацуши. Разве что смеялся и идиотничал меньше. И трахался только с ним. ― У него просто характер противный, ― спокойно сказал Киёши. ― У всех свои недостатки. Ацуши промолчал. * * * Студенточка, которую привёл Киёши, Ацуши понравилась. Миниатюрная, но с редкостной для японки большой грудью. Было интересно зажимать её маленькое тело между ними двумя. Было интересно трогать её соски ― Ацуши даже увлёкся: так мягко и приятно было ощущать студенточку под ладонями. Ещё интереснее было, когда они с Киёши сталкивались руками на её светлом, тощем теле. Ацуши боялся, что студенточка и Киёши будут флиртовать друг с другом и не обратят на него внимания. Но девица оказалась толковая: она с любопытством трогала Ацуши ― в не меньшей степени, чем Киёши, ― и улыбалась ему так же вежливо. На ногтях у неё был красивый лак, тёплый, гладкий, как медовый бок жёлудя. Когда она зарывалась пальцами в шевелюру Киёши, ногти и волосы сливались цветом. Когда она раздела Ацуши, а Ацуши раздел Киёши, то первым делом категорично заявила, чтобы они даже не думали о двойном проникновении ― «разорвёте». Поэтому Ацуши пристроился спереди, а Киёши ― сзади, на это студенточка согласилась. Ещё она не стонала, только тихонько вздыхала и кусала губы, когда два взрослых мужика одновременно двигались в ней. Это Ацуши тоже понравилось, и он даже ласково потрепал её по голове. Ацуши и Киёши обошлись с ней по-джентельменски: заботливо зацеловали, предоставили ванну и напоили чаем. Ацуши не помнил, о чём они болтали втроём, но помнил, что было весело. Провожал студенточку он один: Киёши отвлёк телефонный звонок. ― Мне понравилось, ― откровенно поделилась с Ацуши студенточка, натянув миниатюрные туфли. ― Не думала, что с парой геев будет так… удовлетворительно. ― Парой? ― тупо уставился на неё Ацуши. Студенточка неуверенно повела плечами. Ацуши знал, что его выражение часто заставляет людей чувствовать себя неуютно. Сейчас ему было всё равно. ― Две бритвы, две зубные щётки, ― пояснила студенточка. ― Один огромный футон. На прощание она поцеловала его в щёку ― Ацуши согнулся в три погибели ― и помахала высунувшемуся Киёши. Киёши помахал ей в ответ. ― Хочу ещё раз, ― угрюмо сказал Ацуши, не удосужившись дождаться, пока Киёши договорит. Слова студенточки выбили его из колеи. Киёши улыбнулся, кивнул и выставил ладонь: «Подожди». По ладони текли прозрачные оранжевые капли: Киёши чистил апельсин, зажав телефон плечом. Ацуши взял одну из его ладоней, облизал выемку между безымянным и мизинцем и сморщился: горько и кисло от кожуры и мякоти. Киёши подавил смех и спешно начал прощаться, когда Ацуши нашёл сахар и щедро высыпал его Киёши на руку. С сахаром на языке вкус стал куда лучше. Как апельсиновая карамелька. Ацуши даже зажмурился. Ацуши вечно не нравился вкус Киёши, и он всё время норовил его накормить или вымазать чем-нибудь сладким. И минет Ацуши делать тоже не любил. Зато принимал его с удовольствием, сосредоточенно сопя, пока Киёши старался. Терпеть Ацуши мог долго. Киёши не жаловался, особенно когда Ацуши, большой и громоздкий, наваливался сверху. Ацуши нравилось, что за Киёши не надо было бояться. Можно было входить в него так сильно, как только хотелось ― когда девушки начинали кричать от болезненного напора Ацуши, Киёши только жмурился и улыбался, кусая губы. Перед сном Киёши привычно пробормотал, что расстелил гостевой футон. Ацуши привычно его проигнорировал. Ацуши ворочался и не мог заснуть. Слова студенточки не давали ему покоя. Он встал, стряхнув с себя жаркого Киёши, зашёл в ванную и уставился на полку. Две бритвы. Две зубные щётки. Ацуши сердито оделся и натянул толстовку. Обернулся ― Киёши проснулся и сонно щурился, глядя на собирающегося в ночи Ацуши. Он не стал ни удивляться, ни отговаривать, только кивнул рассеянно на неловкое «Я пойду»: «Иди». Ацуши был ему благодарен. В общежитии спалось ещё хуже. Ацуши в ту ночь так и не заснул. На следующий вечер Ацуши заявился к Киёши без предупреждения. Киёши был дома, но Ацуши открыл дверь выуженным из стока ключом. Киёши устроил в комнате разгром: он, видимо, что-то искал, потому что поверх не заправленного футона лежали старые свитера, пыльные коробки и прочее барахло. ― Привет, ― сказал Киёши, не оборачиваясь. Он сидел на корточках и что-то перед собой катал. Ацуши кивнул. ― Хочешь почувствовать, как жизнь возвращается в твои руки? ― Киёши весело посмотрел на него, а потом бросил Ацуши немного сдувшийся, вытертый, побледневший от времени баскетбольный мяч. Ацуши сжал потерявшие упругость оранжевые бока и вспомнил, как несколько лет назад понял нелепую истину Киёши. Когда играешь в баскетбол, в сопернике ты видишь только соперника. У соперника нет больных родителей, нет дедушек и бабушек, за которыми надо ухаживать, нет младших братьев и сестёр, которым нужен присмотр, у него даже нет плохих оценок и порножурналов под матрацем. Всё, что есть у соперника ― мяч, который надо отобрать. Твой мяч. И это хорошо и правильно. По-другому не должно быть. Таковы правила любой игры. Киёши, больной идиот, всегда видел в сопернике человека. Он не стал бы возиться с ублюдком Ханамией, если бы было иначе. И пускать Ацуши в свой дом не стал бы. Вот… идиот. ― А чего бы ты хотел? ― угрюмо спросил Ацуши, не поднимая взгляд. Мяч под напором его ладоней сплющился. ― Я, ну... хм, ― Киёши задумчиво потрепал затылок. ― Не знаю. Наверное, жить.