Плоть за жизнь

Его селение пылало ярким заревом в ночи – прекрасное даже в смерти. Еще недавно ярко-зеленное, с пятнами белых мазанок, оно гнездилось между выбеленных солнцем скал – розовых на рассвете и оранжевых на закате. Сейчас скалы напоминали оживших монстров из материнских сказок: тени ползли по камням, будто твари задышали и заворочались, пробужденные огнем от долгого сна. Горело все, даже трава. Красиво. Глаза защипало, переносицу защекотало нестерпимо, но Клауд не смог даже оторвать щеки от палубы, не говоря уже о том, чтобы смахнуть влагу с лица. Укол дротика на шее зудел пчелиным укусом. Чем эти твари его накачали? Уже всё равно. Все погибли: мужчины, женщины, дети – все они горели красным пламенем. Когда-нибудь их прах возродится в новой зелени между скал, но сейчас они ушли в Забвение. Он не смог защитить, не смог предотвратить их смерть, не смог помешать захватить своих товарищей по оружию в позорный плен. Все полетело Безликому Мертвецу в пасть с приходом чужаков. - Страшись Шрамированных, - говорила ему в детстве мать: – Порождения Тьмы и Тлена - они не знают пощады. Будь всегда готов к их приходу. Маленький Клауд удивленно смотрел в сторону, куда мать указывала пальцем, но видел лишь искрящуюся синеву моря и безоблачное небо на горизонте. Его родители были пришлыми в этом селении, они покинули свой дом, когда в их краях бушевало племя Шрамированных. Клауд не мог помнить тех зверств, поэтому истории, рассказанные матерью о дикарях, казались ему лишь страшными сказками на ночь. Только вот ночной кошмар ожил: зашевелился причаленными лодками в густой тьме, потек обезображенными тварями по улицам селения, воплотился криками, болью и смертью. Клауд не был готов. Он разменял двадцать шестой Лютый месяц, селение процветало, все набеги соседей были успешно задавлены им и его воинами. Враги их боялись, слава о силе и отваге мужчин Белого селения бежала вперед. Покуситься на их плодородный край мог только глупец, не ведающий, что его ждет. Глупцами в итоге оказались они сами: гордыня застлала бравым мужам глаза, размягчив и сделав уязвимыми… Ладья отплывала все дальше, унося пленных в черноту моря, пожарище превратилось в малую точку на горизонте. Клауд почувствовал, как сила возвращается к его скованным слабостью членам, и попытался приподняться на трясущихся руках. Перед ним встали ноги в кожаных обмотках и плотных, заляпанных темными пятнами штанах. Клауд с трудом поднял голову и увидел над собой безволосое лицо, покрытое ритуальными шрамами. Холодные прозрачно-голубые глаза смотрели в упор на него. Изучали. Спустя мгновение кулак опустился на затылок Клауда, и тьма стала абсолютной. *** Пол под ним раскачивало, холодные брызги то и дело орошали лицо и шею, заставляя прийти в себя. Клауд сморщился от очередных крупных капель и облизнул пересохшие губы. Соленые. Он с трудом разлепил глаза: голова трещала, как после хорошей попойки. Вокруг, куда не глянь, были шрамированные, они налегали на весла, молча и споро, будто всю жизнь только этим и занимались. Клауд дернул руками - грубые веревки больно врезались в запястья, и сел, обнаружив своих товарищей привязанными к мачте. Воины, все как один, были в глубоком сне, вызванном дурманом. Его накрыла тень - Клауд дернулся и прищурился, пытаясь рассмотреть нависшую над ним фигуру. Снова ледяные глаза, не выражающие эмоции – бесчувственные осколки льда. Несколько секунд Клауд пытался мериться взглядами, но шрамированный достал тонкую деревянную трубочку, поднес к губам и резко дунул. Дротик ужалил между ключицами и тьма вновь навалилась. Клауд приходил в сознание еще несколько раз, и всегда ловил на себе взгляды дикарей. Они все были для него на одно лицо – лысые, обезображенные, светлоглазые – но один-единственный взгляд он вычленял сразу. Таких холодных, не от мира сего, глаз не было больше ни у одного чужеземца. Это превратилось в какое-то подобие игры: Клауд выныривал из дурмана, он тут же его «ловил», и под улюлюканье собратьев снова всаживал дротик в шею. В последний раз, когда пленник очнулся, небо было серым, тяжелым, плачущим ледяной моросью; сырой холод заползал под тунику и кожаные доспехи. Этот Северный пес уже стоял над своей добычей: - Слушайте меня, братья! – Клауд впервые услышал его сиплый низкий голос. – Он мой! Дикари не посмели ему возразить, хотя Клауд по глазам их видел, что хотели. Очень хотели. *** Каменистый берег, к которому причалила ладья, чернел земляными проплешинами сквозь тонкий слой снега. Дикари вышли из своих «берлог» к морю, встретить вновь прибывших. Пленников связали между собой веревкой и спустили по узкому трапу на берег. Племя встретило их молчанием, его члены казались неразличимыми по внешности и по возрасту, Клауд не мог наверняка сказать, кто из них прожил двадцать зим, а кто - все пятьдесят: шрамы змеились и бугрились на коже, стирая возрастные признаки. Их закрыли в сарае, привязав к столбу в центре и оставив во тьме. - Все целы? – спросил Клауд в темноту. - А сколько нас? – сиплый голос Эмриха раздался прямо над ухом. - Я насчитал пятнадцать, - ответил Клауд. Их оказалось шестнадцать вместе с ним, все были если не морально, то физически целы. Юный, недавно вступивший в их отряд Леон тихо всхлипывал. - Уймись, Леон! – одернул его Эмрих. Эмрих был кремень-мужик, всегда собранный и спокойный. Клауд боялся представить, что творилось у него в душе, после того, как его жена и дети погибли в том пламени. Клауд боялся представить, что творилось в душе у каждого, кто выжил. Наверное, их стоило убить, но это был бы слишком человечный поступок для тварей, что разрушили их мир. Внутри самого Клауда было то самое пепелище, что осталось на месте их селения. Сколько времени прошло, прежде чем дверь сарая отворилась, впуская сумеречный свет, – Клауд не знал. Их вывели на площадь, где стояли широкие каменные столы, с глубоко въевшимися черными пятнами. Жертвенники? Пусть будет так. Пусть эти дикари принесут их в жертву, чтобы унять острую боль раз и навсегда, чтобы его людям не пришлось жить с мыслью, что они потеряли все. Море бушевало, разбиваясь о скалы. Неотвратимо надвигалась ночь, и вокруг жертвенников зажгли факелы. Клауд оглядел собравшихся и внезапно для себя отметил, что в этих силуэтах не угадываются женщины. Здесь были только мужчины и мальчики, если их вообще можно было назвать «мальчиками»: это слово подразумевает под собой ребенка мужского пола, но в холодных, колючих взглядах не было ничего детского. Холоднокровные убийцы - все, без исключения. К пленникам направилась группа из нескольких дикарей, среди них был один, впечатляющий своим ростом и шириной плеч. Меховой плащ болтался на нем свободно, намекая на сухощавость фигуры, а когда группа поравнялась с пленниками, стали очевидными его старость и слепота: брыли весели складками, а глаза были подернуты белизной. Трясущиеся морщинистые ладони обхватили голову Леона, тот замер с широко распахнутыми глазами, став слишком похожим на дитя, которым еще не так давно был. - Годится! – сипло возвестил старик. Так он подходил к каждому, и «годились» почти все, кроме Эмриса. Его тут же отвязали от общей «цепи» и вывели в центр, поставив на колени. Какой-то дикарь подошел к нему с секирой и одним махом снес голову. Кровь гейзером забила над обрубком, быстро потеряла напор и тихо забулькала. Тело качнулось вперед и глухо свалилось на камни. Кажется, Леон заскулил и его вырвало. Клауд прикрыл глаза и судорожно вдохнул: еще одна бессмысленная смерть. - Ты мне про него говорил, Дар? – белесые глаза захватили в плен его взгляд. - Да, - рядом появился Северный пес. - Ты уверен? – старик схватил Клауда руками за голову и устремил слепой взгляд в небо. – Он годен, но его дух очень силен. Ты можешь пострадать. - Я хочу его, - Северный пес был непреклонен. - Твое право, - проскрипел старик. – Разденьте их и ведите на столы. Почему-то первым раздели и уложили на стол Леона - парень даже не сопротивлялся, словно уже покинул этот мир, но когда секира с хрустом опустилась поперек бедра, оставив маленький красный обрубок, он закричал тонко и надсадно, забился в руках своих палачей. - Одурманьте его! – рявкнул старик. Тонкая игла вошла юноше ровно над сердцем. Леон дернулся, вскрикнул в последний раз и затих, зацепившись бессмысленным взглядом за пламя одного из факелов. Ему отрубили все конечности, оставив от живого человека ровно половину. - Что же вы делаете, твари! – не выдержал кто-то из своих, и Клауд отметил Хаула. Тот рванулся с утробным ревом, потащив за собой их всех, и впечатался головой в одного из палачей. Удар кулака пришелся Хаулу ровно в висок, и он рухнул бы на землю, если бы свои не подхватили его под руки. Следующим на плаху лег Хаул. Клауд был третьим по счету, и только с его рук сняли путы, как он бросился на шрамоголовых с кулаками. Прежде чем его успели утихомирить, он выдавил одной уродливой твари пальцами глаза. Никогда в своей жизни он не испытывал такого удовольствия от намеренного увечья: когда под его пальцами лопнули белки, брызнув кровью и слизью, Клауд испытал почти плотское удовлетворение. Он будто озверел, каждая мышца в нем гудела, жажда убивать бурлила кипятком, обжигая внутренности. Клауд заревел диким зверем, бросаясь на дикарей, пытаясь добраться и до их глаз тоже. Да он миски для супа сделает из их черепов! В горячке Клауд не заметил, как дротик воткнулся ему в затылок: ноги подкосились и он рухнул. Как его раздевали, как укладывали на стол и отрубали куски, как от говяжьей туши – Клауд все это чувствовал, но не мог пошевелиться. - Перевяжите их и оставьте на холоде. Клауд не понимал - сон это или реальность. Время тянулось и тянулось, тело охватил озноб, потом жар. Обрубки налились тяжестью и распухли. Тьма сменилась серым рассветом, и чьи-то руки подняли его останки со стола. Голова безвольно качнулась, и в поле его зрения попал изуродованный Леон: юноша смотрел в свинцовое небо остекленевшим взглядом. Отмучился, счастливец. *** Сквозь марево из боли и дурмана Клауд иногда видел темный потолок шатра, иногда чувствовал, как ему меняют повязки, вливают бульон в рот, смачивают губы водой. Все это не имело смысла. Теперь нет. Бывало, что в минуты просветления он слышал, как завывает в песнопениях шаман, ощущал его руки на своем теле: они ворочали его как кусок мяса, перекладывали, массировали. Какая жуткая забота. Наверное, прошло немало времени, прежде чем его перестали опаивать и перевязывать. Его обрубки больше не болели, затянулись тонкими розовыми шрамами: Клауд видел их, рассмотрел бесстрастно и отстранено, словно это было не его тело. Скоро он избавится от бренной искалеченной оболочки… *** Пришел Пёс и вымыл его тряпицей - тщательно, будто оружие полировал - не пропустил ни единой складки. Потом он разделся сам и забрался на меховую лежанку, где находился Клауд. Пленник отстранённо наблюдал, как Пёс снимает с небольшого глиняного горшка провощенную бумагу и зачерпывает рукой горсть студенистого содержимого. Он вздрогнул, когда пальцы в вязкой, жирной субстанции прошлись по промежности и надавили на сфинктер. - Чт… ты д..лаешь? – вырвалось у него. Голос плохо слушался, хрипел и пропадал. Клауд сдвинул остатки ног и попытался отползти вверх. Не получилось. Пёс просто дернул его на себя, Клауд взмахнул руками, в попытке ударить, оттолкнуть, сделать хоть что-нибудь! – но он увидел перед собой лишь короткие культи. - Уйди! – заорал он. – Пошел прочь, мразь! Убирайся! Шершавая ладонь запечатала рот, и чужой член стал проникать внутрь. Клауд смотрел широко распахнутыми глазами в спокойное, сосредоточенное лицо Пса. Он пытался извиваться, уползти от новой унизительной боли, молотил обрубками по голой шрамированной груди, но все было тщетным – дикарь натягивал его резко и ритмично. Клауд закрыл лицо культями в последней попытке уйти от этого. Когда все закончилось, он лежал неподвижно, все еще пряча лицо. Пленник даже не вздрогнул, когда Пёс подтер вытекающее из его ануса семя. Пёс вышел, и Клауд остался один на один с собой: неподвижный, с пустым взглядом, устремленным в потолок. Оттраханый получеловек. Его грудь затряслась, в горле забулькало и вырвалось изо рта безумным смехом. Какой интересный конец ему приготовила судьба – предмет для удовлетворения похоти дикаря. Игрушка, которую можно поиметь, протереть и положить куда-нибудь до следующей надобности. Клауд смеялся долго, пока не охрип и не закашлялся. Нужно все это прекратить. Уж на это у него осталось право! Но сначала он перегрызет глотку Псу. *** Ночь. Ветер завывал за стенами шатра, внутри которого глубоко и спокойно спал Пёс. Клауд выждал момент, когда эта тварь зароется в шкуры на своей лежанке и заснет. Он вскинул культи вверх, напряг мышцы и смог перевернуться на живот. От сильного, закаленного тела осталось лишь подобие бледного опарыша: извивающегося и дёргающегося. Клауд полз, отталкиваясь обрубками, замирал ящерицей, прислушиваясь к сонному дыханию, и возобновлял свое копошение. Фигура дикаря была едва различимой, но Клауду этого было достаточно. Он вполз на лежанку и гадюкой бросился на него, целясь зубами в горло; кожа подалась и лопнула. Пёс вскрикнул и заработал кулаками, пытаясь скинуть непонятное существо, мертвой хваткой вцепившееся ему в глотку. Мгновение спустя он сообразил, кто это, и схватил Клауда за волосы, отрывая от себя вместе с куском собственного мяса, зажатого в зубах пленника. Клауд рычал, сверкал белками обезумевших глаз, размахивал обрубками, пытаясь схватить Пса и завершить начатое. Чужая теплая кровь затекла в рот, приятно щекоча язык. Клауд сглотнул её, сплюнул кусок ненужной плоти и заорал. Удар кулака в челюсть заставил его замолчать надолго. *** Его посадили на цепь. Жалкий кусок плоти и на цепи! Клауд испытывал едва уловимое, но все же удовлетворение: даже в таком жалком нечеловеческом виде его стоило опасаться. Пёс вошел в шатер и без проволочек направился к нему, схватил холодными руками под голые подмышки и посадил как куклу. Клауд настороженно наблюдал за ним, пытаясь понять, что с ним сделают дальше. Пёс достал из-за спины короткий нож, схватил Клауда за волосы и отрезал клок, и тот упал между ног темным завитком. Дикарь методично и молча срезал пряди. Молчал и Клауд, позволяя себя обрить. Когда вокруг него нападала куча черных волос, а голова стала гладкой и беззащитной, Пёс достал тонкий стальной крючок, прокалил его над очагом и проткнул кожу надо лбом пленника. Клауд стиснул зубы до хруста, проглатывая вопль. С каждым новым проникновением под кожу, она немела все больше, и, под конец, совсем потеряла чувствительность, только кровь заливала глаза и лицо. Дикарь отложил шило и обтер Клауду голову тряпицей, смоченной в каком-то терпком снадобье. Раны обдало жжением, но оно не причиняло боли, оно просто было. Пёс быстро стянул с себя меховую куртку и штаны с обмотками и уложил Клауда на живот. Тот был вялым и покладистым, позволил раздвинуть себе бедра и даже звука не издал, когда в него вошел чужой член. Шершавые ладони надавили на поясницу и движения стали быстрыми и отрывистыми. Как долго продолжалось это совокупление, Клауд не помнил, потому что отключился где-то в самом начале. Резкий запах паленой шерсти защекотал ноздри, Клауд сморщился и открыл глаза. В шатре стоял шаман и жег в огне его состриженные волосы: пряди шипели, попадая в очаг. Часть запаха вместе с дымом уходила в отверстие в потолке, но все равно внутри воняло слишком сильно. - Вы все здесь ненормальные, - произнес твердо Клауд. Старик перевел на него белесый взгляд и растянул тонкие синюшные губы в беззубой улыбке: - Ты силен, южанин, - проскрипел он. – Твой дух и твое тело вынесли все испытания. Ты подаришь крепкого сына Дару. - О чем это ты, старик? – Клауд нахмурился и приподнялся на культях. – Какой «сын»? - Его семя пустит в тебе корни и обернется новой жизнью. - Да вы с ума здесь посходили, твари! – сипло рассмеялся Клауд, не веря собственным ушам. - Смейся, пока можешь, - спокойно сказал старик и вышел из шатра. Смех пленника резко оборвался. Он верил. Как бы ему не хотелось все скинуть на общую ненормальность этих выродков, но он верил. Как еще могут размножаться эти твари? Только таким вот, противоестественным, путем. Пёс заботился о нём: кормил, обтирал, укрывал, помогал справить нужду, выносил нечистоты. Клауд пытался не есть, отказывался, сжимал плотно губы, но тогда дикарь связывал его, с силой разжимал челюсти и вливал похлебку. Клауду оставалось только давиться и сглатывать. - Зачем так? – как-то спросил он после очередной потасовки за еду. Клауд сидел на лежанке. Он помахал верхними культями, показывая о чем речь. Пёс посмотрел на него ничего не выражающими глазами и сунул ложку с кашей в рот. Клауд яростно прожевал и проглотил, ожидая ответа. - Чтобы что-то получить, нужно отдать. Духи любят жертвы, - ответил Пёс и продолжил кормить его кашей. - Где ваши женщины? – не успокаивался Клауд, решительно отвернувшись от очередной ложки. - Наши предки убили всех своих женщин, потому что они были слабы. Древний шаман заключил сделку с духами Тьмы и Тлена: мы им приносим жертвы, они нам – крепких мужей в продолжение рода. Клауд больше не спрашивал и отказался есть дальше. Пёс посчитал, что он достаточно сыт и отстал от него. Дни были похожи друг на друга, как близнецы. Вся последующая жизнь Клауда сузилась до еды, испражнений и совокуплений, пока он однажды не почувствовал, как внутри его живота что-то неуверенно шевелится, словно ожили внутренности. *** Как возможно подобное физически - Клауд не понимал, но было очевидно, что без Тьмы здесь не обошлось, это её происки. Только эта злобная тварь могла отпустить подобные шутки! С момента первого шевеления пузо стало расти как на дрожжах. И так стесненный в движениях Клауд, теперь был лишен возможности спать на животе. Пёс проявлял сдержанную заботу: кормил с завидным усердием и терпением, перестал домогаться его тела. За стенами шатра бушевала зима – в этих краях не было ничего кроме камней и снега, и дикарь стал ложиться каждую ночь в постель к своему пленнику. Клауду приходилось терпеть его горячее, исполосованное рубцами тело, когда он прижимался к нему со спины. Тяжелая рука ложились поперек живота, словно оберегая плод от всех зол мира. Он привык к чужому жару, привык ощущать спиной сердцебиение Пса, да и живот переставал дергаться и подпрыгивать, когда то, что было внутри, ощущало своего родителя. Однажды Клауд проснулся оттого, что привычного жара позади него не было. - Где ты? – позвал он во тьму. За шатром нарастал гул человеческих голосов: - …все подохли! Один твой живой! Я собственными руками вырву из его пуза твое отродье! Клауд засучил в воздухе остатками рук и ног, пытаясь сесть. Снаружи началась драка. Пёс ревел раненным зверем. Потом все прекратилось, и только ветер выл в скалах и гнал волны на камни. Клауд, затаив дыхание, ожидал того, кто войдет в шатер: шкура поднялась и, на фоне северного утра, он узнал крепкую фигуру Пса. Дикарь вошел внутрь и рухнул на колени перед пленником – вся его голова была покрыта сгустками крови. - Все мои люди погибли? – спросил Клауд спокойно. - Да. Пёс положил широкую окровавленную ладонь на его голый, тугой живот. Подержал мгновение, словно проверяя, все ли в порядке, и убрал, оставив красный отпечаток. Рука поползла выше - к чувствительным соскам, измазала каждый кровью, и Пёс вонзился зубами в нежную кожу груди. Клауд зашипел, но не отстранился. Дикарь долго мучил соски, всасывал и грыз, облизывал, потом повалил Клауда на бок и пристроился сзади, как был, в одежде, только член высвободил. В этот раз он двигался медленно, осторожно, и Клауд позорно кончил, закусив до крови губу. Живот рос все больше, лежать было неудобно, сидеть тоже, а ходить Клауд не мог. Даже ползать не мог, потому что утробу его раздуло так, что обрубки не доставали до земли. Каждый день был мукой, а ночи не приносили облегчения. Шаман приходил через день, ощупывал и приговаривал: «Вот-вот!». *** Почему все беды приходили в ночи? Клауд не мог объяснить, но в этот раз его разбудил вскочивший в постели Пёс. - Что?.. - его рот накрыла ладонь дикаря. Пёс быстро поднялся и зашуршал в темноте одеждой. Одевшись, он принялся упаковывать в шкуры Клауда. Тот позволял ему это, чувствуя повисшую в воздухе тревогу. Дикарь обвязал его веревками, закинул себе за спину и вышел из шатра, он развернулся спиной к морю, и Клауд смог различить множество лодок, причаливающих к берегу. Пёс припустил вглубь острова, унося своего пленника в лес. «Какая ирония», - подумал Клауд, когда шатры Шрамированных занялись пламенем, и на берегу разразилась кровавая бойня. Пёс бежал долго, все глубже и глубже в лес. Снег валил сплошной стеной, заглушая все звуки в чащи. Клауд чувствовал, что скоро им придется остановиться: низ живота сводило спазмами все сильнее и сильнее. - Остановись! – заорал он, когда боль стала нестерпимой. – Остановись или твоё отродье родится на бегу! Пёс остановился и быстро снял с себя Клауда, уложил на снег и ощупал живот. Впервые в ледяных глазах проскользнуло беспокойство. - Ну, что смотришь? – огрызнулся Клауд. – Принимай своего сынулю! Он рожал в лесу, в куче из тряпья и меха. Жар охватил все тело, а боль стала невыносимой. Пот смешивался с падающим снегом и стекал по голому животу и бедрам. Где-то совсем близко шныряли волки, и под их протяжный вой Клауд исторг из себя причину всех своих бед. Пёс перевернул красного, сморщенного младенца вниз головой и шлепнул ладонью по маленьким ягодицам. Ребенок разразился громким воплем. Отец быстро обтер его и завернул в мех, а потом достал свой короткий нож и перерезал пуповину. Волки завыли совсем близко. - Их моя кровь привлекла, - сказал Клауд, а потом попросил: - Покажи мне его. Пёс посмотрел изумленно и сунул ему под нос сверток. Сын смотрел хмуро, будто обиженный на весь мир, и держал маленькие ручки с длинными пальцами ровно под подбородком как сварливый старик. - Уходите, – Клауд посмотрел в голубые глаза. – Со мной у вас нет шансов. Дикарь нахмурил лысые брови и хотел возразить, но Клауд его перебил: - Давай же, Дар! Не спорь! Я пахну кровью, со мной вы не уйдете! Дар бросил на него последний взгляд - сожаление мелькнуло в прозрачных как лед глазах – поднялся и потрусил сквозь белую «стену», держа сверток на руках. Клауд остался лежать в сугробе: он мог только смотреть, как падающий снег скрывает темную широкоплечую фигуру и заметает глубокие следы. - Пусть живут, - тихо сказал он, взглянув в желтые глаза, и звериная пасть ощерилась ему в лицо, с рыком показав клыки. Конец