Не остров

– Калли! Ка-а-алли? Ты слышишь меня? – голос доносится словно сквозь толщу воды, приглушенный, напевный. Она не хочет его слышать. Этот голос всегда приносит боль. Ничего кроме боли. – Калли! – как хлопок над ухом или выстрел из огнестрельного оружия. – Открой глаза, Калли! – голосу нельзя отказывать. Она помнит. Это воспоминание возвращается вторым. Сразу после памяти о боли. Но исполнить приказ выше ее сил. Веки как будто срослись, она морщит лоб, темнота взрывается цветными пятнами, но ничего не получается. Голос, теряя терпение, повторяет требование, к шее прикасается металл, и ледяная жидкость проникает под кожу. От холода начинает трясти. Она пытается обхватить себя руками, усмирить дрожь, но не может пошевелиться, только медленно, невыносимо медленно открывает глаза. – С добрым утром, дорогая. Ты проспала трое суток, – черноволосая женщина говорит совсем негромко, но даже шепот рвет барабанные перепонки, а тусклый свет, мерцающий на потолке, лазерным лучом выжигает зрачки, – сейчас станет легче, подожди немного. Женщина улыбается, ненавистной торжествующей улыбкой, и ласково касается ее лба теплой мягкой рукой: – Трое суток, Калли. Не думаю, что ты выдержишь дольше. Для человека полная изоляция мучительна. Но ты ведь не человек. Для тебя? Даже не могу представить. Поможешь подобрать нужное слово, когда придешь в себя? – Зачем? – губы плохо слушаются, вопрос едва можно разобрать, но Севелан догадывается и отвечает все с той же улыбкой: – Ты задолжала мне, Калли. Как и вся ваша революционно-уголовная банда. Почему бы не совместить приятное с полезным? Впрочем, пользы от тебя оказалось гораздо меньше, чем я рассчитывала. Так что остается только приятная часть, – рука скользит по влажной щеке, ниже, вдоль подбородка, к шее, находит сонную артерию, пульс бьется под прохладными пальцами, – правда, не для тебя. Калли через силу улыбается в ответ, растягивая онемевшие губы. Она не видит себя со стороны, но догадывается, что получился скорее оскал: – Он отказался. Севелан наклоняется к ее лицу, так близко, что касается щеки ресницами и шелестит, словно змея по сухой листве: – И ты, конечно же, не в обиде? – Я знала. Он сделал правильный выбор. – Оставил тебя на мою, – госпожа президент Федерации смеется, – милость, лишь бы не расставаться с любимым компьютером? Невысоко же он тебя ценит. Впрочем, его можно понять. Каждый день видеть твое унылое лицо – сомнительное удовольствие. Похоже, я оказала Эйвону услугу. – Ты можешь глумиться сколько угодно, Севелан. Это не приблизит тебя к цели. Эйвон не отдаст Орака ни за меня, ни за кого другого. Он слишком хорошо знает ему цену. - Так же, как и тебе. Надо было выкрасть Дэйну, девица вульгарна и дурно воспитана, но обладает некоторыми, – Севелан плавно проводит рукой по воздуху, очертив женский силуэт, – достоинствами. В мужских глазах. В отличие от тебя, дорогая. Севелан в раздражении отступила от привязанной к металлической раме пленницы. Месяц подготовки, тщательно продуманная операция, подмена тела, удобно, когда в твоем распоряжении уже готовые клоны... И все напрасно! О, некоторую пользу можно извлечь даже сейчас – любая информация пригодится, но она-то рассчитывала на главный приз. От дочери Меллонби определенно было бы больше толку! Хотя, с Эйвоном никогда не знаешь наверняка... Это с идеалистами, такими, как Блейк, легко: они опасны, но предсказуемы, как фундаментальные законы физики. А Эйвон... как он сказал тогда? «Никогда не получал достойного себя предложения». Воистину! Если целого мира на двоих мало, то было глупо считать, что он пойдет на убыточную сделку. Но своя цена есть у всего. В третий раз она не ошибется. И Севелан с улыбкой посмотрела на Калли: – Думаю, нам все же есть что обсудить. О, не надо сразу так напрягаться, тебя ведь не пытают. В данный момент. Мы просто поговорим. О своем, о женском. Об Эйвоне. – Это ваша с ним игра, играйте сами. – Видишь ли, Калли, я получала от игры удовольствие, но всему хорошему приходит конец. Теперь я хочу выиграть, и ты мне поможешь. Никто ведь не знает его лучше тебя. Три года ты была с ним рядом, так близко, как только возможно, с его-то врожденной подозрительностью. «Освободитель» – большой корабль, но не настолько, чтобы спрятаться от телепата. – Я не читаю мысли. Севелан поджала губы: – Будет лучше, если ты сама расскажешь все, что может быть мне полезно. Слабые стороны, болевые точки, прорехи в кожаном доспехе. Мне казалось, что я знаю их все, но каждый раз он ускользает между пальцев. – Ты не сможешь меня заставить! Трэвис не смог. – О, тут ты ошибаешься. Я не буду тебя заставлять. Я не буду причинять тебе боль, Калли, или травить наркотиками, это пустая трата времени. Наоборот. Тебе будет приятно. Так приятно, что ты скажешь все, лишь бы я не останавливалась. Знаешь, что случается с крысами, когда им вживляют электрод в центр удовольствия и дают кнопку? – Я не крыса! – Я знаю. Ты – телепат. Поэтому мы обойдемся без электродов. Волшебное средство, специально разработано под вашу биохимию. Самый выносливый из твоих сородичей продержался десять минут. После первой инъекции твоя нервная система начнет работать с десятикратным усилением, включая телепатические способности. После второй тебя можно будет убить простым прикосновением. После третьей, если каким-то чудом ты переживешь вторую, будет достаточно мысли, чтобы остановить твое сердце. Итак? Не буду скрывать, я надеюсь на твое упрямство, – Севелан облизала губы, предвкушая удовольствие. Калли подалась вперед на те несколько миллиметров, что ей позволили фиксаторы. – Не нужно быть телепатом, чтобы видеть тебя насквозь. Ты испытаешь на мне свое зелье в любом случае. Я не буду играть по твоим правилам. Делай что хочешь. – Ты права. Но я не люблю лишать людей иллюзии выбора. Однако хватит разговоров. Приступим к делу. Жидкость в прозрачном флаконе казалось живой – тягучее серебро с блестящим ртутным отливом медленно, словно нехотя, заполняло шприц. На этот раз Калли не ощутила холода, наоборот, тело окутало приятное тепло, ласковое, как солнечные лучи весенним утром. Воздух, обычный суховатый кондиционированный воздух, одинаковый на любой космической станции, внезапно наполнился тысячью ароматов, едва уловимый еще секунду назад гул генераторов превратился в музыку, превосходящую богатством оттенков любую симфонию. Она плыла в океане ощущений. Слух, зрение, обоняние, осязание, вкус – все пять чувств, доступных человеку, и шестое, не имеющее названия, свойственное только ее расе, работали на пределе восприятия. Она перестала различать образы: звуки окрасились цветом, цвета складывались в мелодию, ощущения обрели вкус. Во всей этой безумной какофонии она как никогда чувствовала себя одинокой. Слишком много для одной-единственной обнаженной души, и никого нет рядом, чтобы разделить непосильную ношу. Калли плакала. Слезы текли по щекам, они были сладкими и звучали в миноре. Всем своим естеством она тянулась к стабильности, пыталась найти якорь, зацепиться за что угодно, лишь бы перестать падать в разноцветную оглушительную воронку собственного естества. И когда спасительно прикосновение остановило бесконечное падение, ей было уже все равно, что это рука врага. Пальцы Севелан ласково касались ее губ, она стонала беспомощно, пытаясь захватить их, прикоснуться языком, продлить контакт, но всякий раз не успевала, и жадно глотала воздух, изумрудно соленый, пахнувший горным эхом и серебром. А пальцы, неуловимые пальцы, опускались все ниже, острые ногти чертили затейливые письмена на влажной коже, подбираясь к самым нежным, уязвимым местам. Соски горели, внизу живота пульсировала маленькая звезда, раскидывая в стороны протуберанцы плазмы, расплавляя податливую плоть. Мягкие ладони легли на грудь, лицо Севелан оказалось совсем близко, ее губы полыхали горячим алым цветом, но их прикосновение оказалось успокаивающе-прохладным. Поцелуй превратился в единственную реальность, прочее прекратило существовать, застыло насекомым в окаменевшей смоле. Теплая волна нарастала, унося за собой, смывая все наносное, бессмысленное, но сорвалась, не достигнув пика. Калли снова была одна. Только теперь, когда она знала, что все может быть иначе, когда ее тело еще помнило блаженное тепло единения, одиночество воспринималось в стократ больнее. Она окончательно перестала различать отдельные образы и падала, падала, падала в пропасть, уже не в силах разделить себя и мир, теряя самую суть, растворяясь в бесконечности. Все, что она смогла, это выдавить на полу вздохе: – Не оставляй... – Да, дорогая? – Севелан стояла у нее в изголовье, скрестив руки на груди, и ослепительно улыбалась, – не оставлять тебя одну? – Да, да, – она не слышала свой собственный голос, могла только догадываться, что правильно складывает звуки в слова. – Я помогу тебе, Калли, но ты должна помочь мне. Ты помнишь? – она положила руку на плечо своей пленницы, и даже это невинное прикосновение замедлило падение, – Эйвон? – вторая рука легла на другое плечо. – Нельзя, – пробормотала Калли, – она уже не помнила точно, почему должна молчать, но все еще знала, что не может, не имеет права говорить. А голос ласкал, обволакивал: – Я не сделаю ему ничего плохого. Разве тебе плохо здесь? Со мной? Плохо быть одной, плохо не чувствовать, как снова разгорается жар между ног, плохо терять себя, не видя, не слыша, не понимая за что удержаться, растворяться вовне. Быть с кем-то, с кем угодно – хорошо. Эйвон тоже один. А ему нельзя быть одному. Никому нельзя. Человек ведь не остров в океане, одинокий сам по себе. Но Севелан не сможет помочь. Калли не смогла, и Севелан тоже не сможет. У нее теплые руки и губы, сладкое дыхание и ласковый взгляд, но Эйвону нужен... – Блейк, – она не замечает, что произносит последнее слово вслух.