Приглашение на казнь

Я лежал на чугунной кровати и смотрел на причудливые узоры паутины, разместившейся на потолке. В камере было холодно и сыро. Я пытался закутаться в серое подобие одеяла, больше похожего на простынь. Вода в умывальнике безутешно капала, угнетая, давя на психику, убивая. Каждое утро я смотрел в окно, в которое редко, когда пробивался солнечный лучик. Я подтягивался, пытаясь получить хоть маленькую долю тепла. Ночью я часто видел отсвечивающие языки пламени на стене соседнего корпуса тюрьмы. Я улыбался, видя их. Я так отвык от огня, казалось, что он даже потух в моей душе. В ту ночь неумолимо лил дождь. Тогда я еще крутил в голове план побега, представляя, как смогу хоть что-нибудь сделать. Тюремщик Алекс Андерло тихонько отворил дверь и вошел с кувшином воды в руках. — Мне приказали привести вас в порядок,— мальчишка немного смущался, видя перед собой меня.— Завтра суд. Конечно, он знал, кто я и за что оказался здесь. Он видел меня, когда меня только привезли сюда, в центральную городскую тюрьму. Мундир был весь в засохшей крови (в том числе и моей), лицо разбито, я гордо закусил губу, пытаясь не сорваться. Таким испуганному мальчишке явился его полковник: с оторванными погонами и втоптанной в грязь честью. — Может, они вас оправдают,— растерянно добавил Алекс. Я усмехнулся. Этот маленький тюремщик напоминал мне забитого котенка, которой только что разбил любимую вазу его хозяйки. Неужели бывший полковник, который предстоит перед ним полным ничтожеством, может что-то сказать по поводу его дезертирства? Все спасали тогда свою шкуру. Я болезненно закрыл глаза. Я прекрасно понимал, что нам не выжить. Почти половина всех моих солдат дезертировала, другая половина до самого последнего патрона билась. Когда закончились и те, они просто отдавали свои жизни. И за что? Раньше я не думал об этом. Я четко знал свои принципы и следовал своим желаниям, а они лишь пешки в моих руках. Тогда мне казалось, что я поступал так только из-за своего самолюбия. Да, я хотел быть фюрером, я был честен в своем желанием перед своими подчиненными. Тогда я считал, что они просто послушно исполняют мой приказ, идут на смерть только потому, что приказал я. Нет, никто не пошел бы за мной, если бы я не был верен в своем решении. Они верили мне до самого конца. Возможно, они и сейчас верят. Только теперь я уже точно ничего не могу сделать. Что я могу сделать сейчас, если я ничего не смог сделать раньше? Тогда нас осталось всего четверо: я, Лиза Хоукай, Ватто Фарман и Джим Хавок. Мы слышали, как умер последний солдат. Лиза говорила про какой-то дополнительный шанс. Какой шанс? Я знал, что его не было у меня никогда. Не было ни шанса на ошибку, ни шанса на победу, ни шанса на свободу. — Идите!— это последнее, что я мог им сказать. Они не уходили. Они долго стояли, говорили, что просто не могут меня бросить. Хавок говорил, что теперь он не в праве оставлять меня, что он со мной до конца. Я не слушал, мотал головой. Я ненавидел заставлять что-то делать приказом. Я всегда, до самой последней возможности просил. Я ненавидел приказов, потому что сам ненавидел им подчиняться. Но я отдал, скорее всего, последний приказ в своей жизни. Джим и Ватто ушли. Они знали, как я страдал от собственного бессилия. Они поняли, что бессмысленно оставаться. Поняли, поэтому и ушли. Я не просто не смог бы простить себе еще две ненужных смерти дорогих мне людей. Лиза не ушла. Я знал, что, скорее всего, она не доживет до трибунала: ее изнасилуют, убьют. Нет, смерть Лизы была бы последней каплей в моей много страдальческой душе. — Ты же знаешь, что погибнешь здесь,— я болезненно поднял на нее глаза. — И что вы мне прикажете делать?— мягко улыбнувшись, она ответила мне. — Жить, Лиза, намного лучше,— отвернувшись, сказал я. — Без вас, полковник, жизнь не имеет смыла,— Лиза опустила глаза.— Разве можно жить бессмысленно? Я никому не смогу прикрывать спину, я не смогу жить в тишине. Вся моя жизнь заключалась вокруг вас и тех, кто нас уже покинул. Не заставляйте меня, я не уйду. Я просто застрелил ее, еле сдержавшись, чтобы не застрелить себя. Тогда мне показалось, что так я не могу умереть, что не для этого я все еще оставался жить. Но чувство полного одиночества затопило все островки моей израненной души. Мне казалось, что я потерял всех, кого так боялся отпускать даже на секунду. Тогда я понял, что такое смерть. Она посмотрела на меня, подмигнув глазом, оставляя умирать в крови лейтенанта Хоукай. Понимание моего ужасного положения озарило меня здесь, в тюрьме, когда в глазах тюремщиков я видел боль, как они болезненно поджимали губы. Нет, я просто не имею права осуждать их. Я не хотел, чтобы именно эти лица судили меня, поэтому я и не хотел приглашать их к своему маленькому суду. Я не хотел даже думать, что вот они, мои присяжные. Я проиграл эту биту за справедливость, но это не значило, что я проиграл лицемерию, которое окружало меня, пытаясь убить мою душу. — Оставь,— голос прозвучал до невозможности глухо. Алекс развернулся, выглянул за дверь, убедившись, что его никто не видит, он отдал мне честь. Лица моих судей я даже и не пытался разглядеть. Я не пытался бороться, я не пытался защитить себя. Больше не имело смысла оправдываться, больше не имело смысла идти к своим целям. Моя мечта, цель оборвалась, когда я узнал правду о фюрере. Мне никто не верил, но я стал бороться. А сейчас я стою перед лицами, недостойными даже себя. Кому бы я позволил себя осудить? Никому, никто не может меня судить. Я поступал правильно, я поступаю, как считал всегда верным. Может быть, Бог и знает истину, но я давно перестал в него верить. Я всегда верил только в себя и людей, которые рядом со мной. Я не могу верить в мистификацию. Хотя, вся моя жизнь до ужаса не верна. — Вместе с вами идет дело об Эдварде Элрике,— далекий голос прокурора звенел в ушах.— Причастен ли он был к вашему мятежу против фюрера? Эдвард Элрик? И ты? Ты-то как попался? Все мои подчиненные попали? В глазах неумолимо тускнело. Ты не должен быть здесь, ты обещал брату, обещал себе. К тому же, ты же не можешь умереть. Ты никогда не умирал. Ты всегда возвращался из всех передряг. Еще писал отчет мне. Я кричал на тебя, но только потому, что волновался за тебя. А ты как кот. Мне часто казалось, что у тебя девять жизней, а может даже больше. В конце концов, ты просто не имел права попасться. И кому? Ты просто не можешь. Слишком рано. А я ведь так никого и не смог спасти, я повел всех на смерть. Моя душа расплачивается за их грехи, которые уже полностью перешли на меня. И отчасти я даже рад, что они умрут чистыми. Ведь в эту грязь втоптал их я. — Он не причастен,— глухо ответил я.— Он никогда не слушал моих приказов. Я был его начальником только по бумагам. Он следовал своей цели, которую он должен завершить. Он не был ни с кем, он был только за себя. Тогда я почувствовал какой-то сгусток у себя под ребрами. Вся кровь, которая осталась на моих руках, не смоется, она прольется кровавыми слезами, если я, конечно, заплачу. Но спасти этого маленького ребенка, его брата я был обязан. Я не мог лишать их обоих жизни. Я просто не смел. Их смерти мне не простит никто. К тому же, кто в силах исповедовать меня? Приговор мне вывели шепотом. Прокурор и адвокат вышли сразу. Судья еще что-то говорил. Я слышал только обрывки фраз «согласно постановлению…», «…привести в исполнение…». Единственное, что на редкость я понял четко, оказался сам приговор: «смертная казнь». Тогда я понял, куда уходят почти каждый вечер тени по стене, вид на которую выходит из моего тюремного окна. Приглушенные, отдаленные стуки оказались выстрелами. Я думал, что меня мучают воспоминания: выстрелы, война, крики умирающих. Оказалось все намного проще, я слышал саму смерть, которая теперь шла ко мне. Нет ничего хуже ожидания смерти. Когда я слышал шаги по тюремному коридору, мне казалось, что сейчас дверь откроется, и меня уведут. Я столько раз представлял, как за мной придут, уведут, расстреляют. Я даже видел, как мое постепенно охлаждающее тело будут закапывать, как могильные черви будут разъедать меня. Я даже смирился с мыслью, что от меня ничего не останется кроме воспоминаний. Я понял, чего я боюсь на самом деле. Я боялся быть забытым, кануть в лету. Помню, как однажды спросил у Хьюза: — Зачем ты все время фотографируешь свою дочь? — Воспоминания стираются,— ответил мне Маэс,— а фотографии остаются. Я пытался вспомнить выражения твоего лица, когда впервые с тобой встретился. И я понял, что время уничтожает даже самые яркие воспоминания. Фотопленка потускнеет, пожелтеет, но сама картинка останется. Она и останется в твоей памяти. Нет ничего хуже забвения. Ведь так сложно вспомнить всех дорогих тебе людей со временем, не правда ли? Интересно, а остался ли я на чей-нибудь фотографии? Остался ли тот, у кого есть моя фотография? Но потом я вспомнил, когда меня только привезли в тюрьму, меня сфотографировали для дела в анфас и профиль. Значит, я буду до скончания вселенной пылиться на какой-нибудь полке, пока мое дело не уничтожат из-за ненужности или его не поглотит языки пламени. Ветер за окном неумолимо гудел, разметая желтые листья по едко-коричневой земле. За холодные ночи она замерзала, а днем растаивала под лучами совсем не теплого солнца и армейскими сапогами. На деревьях не осталось почти листвы, и они одинокими часовыми охраняли здание центральной тюрьмы, пугая своими когтистыми тенями мрачные стены. Приближался октябрь, а вместе с ним и моя смертная казнь. Со дня суда прошло около полумесяца, а за мной так и не пришли. Каждую ночь меня стали мучить кошмары. Я боялся не успеть что-то сделать. В голове я все еще чертил план по свержению фюрера, строил какие-то алгоритмы. Каждую минуту я готовил себя к смерти, но на самом деле я утолял жажду жизни. Я начал читать, много читать. Каждый день мне приносили по две-три книги из библиотеки. И только теперь я понял, что просто мне на самом деле хочется жить, а не ждать смерти. Но все равно я с надеждой смотрел на дверь. Я надеялся, что меня избавят меня от этого ничтожного существования. Но смерть играла со мной, как будто с ней договорилась жизнь, готовя мне последний сюрприз. Но ожидание смерти было невыносимо! Оно обжигало раны, заново заставляло испытывать страх и беспомощность. Тогда мне показалось, что еще немного, и я сойду с ума. Лампочка на потолке грустно моргала, еле освещая полутемное пространство. Даже моя камера была олицетворением одиночества: одна кровать, один стул, одна лампочка, одна раковина. Мне стали мерещиться тени, меня стали мучить ведения. Я раньше не верил, что заключенные сходят с ума. Я не мог понять, как невозможно смириться со своей участью, как невозможно принять свое заключение. Теперь я понял, что сильнее жажды свободы в человеке нет ничего. Интересно, а что происходит с человеком после смерти? Эдвард Элрик говорил про врата. Да и какая разница, что там? Хотя, я хотел бы увидеть всех тех, кого потерял. Или просто стать ветром и, наконец, обрести свободу. Когда за мной пришли, я сидел одетым в свой мундир, прислонившись к ледяной стене. Они почти бесшумно отворили мою дверь и вошли. На их лицах можно было прочесть все. Я непроизвольно улыбнулся. — Мы… — Знаю. Я ждал эту ночь давно. К тому же, я так не любил глупые слова. Иногда тишина намного точнее передает это давящее на уши пространство, весь трагизм положения, эту угнетающую пустоту. Да, наверно, я всегда мечтал о такой смерти. Я мечтал быть расстрелянным. Меня всегда привлекала смерть мученика. Да, я бы тогда не вызвал жалость. Может быть гордость? Не знаю. Пошел обратный отсчет моей жизни. Свет уличного фонаря ослепил меня, привыкшего к вечному полумраку. Я вдохнул морозного воздуха. Температура стремительно опускалась к нулю, мелкий дождь стал превращаться в мелкий град, а вместе с ним и в снег. Мой конвой неуверенно переминался с ноги на ногу. Да, дайте мне чуточку времени. Где-то вдалеке слышались звуки выстрелов, взрывов. Для кого-то гражданская война еще длилась. Для меня же она уже закончилась. — Лицом к стене. Послышались приближающиеся шаги. Со мной расстреляют еще кого-то? Кого? Хавок? Фарман? Маленькое тельце, золотое волосы, убранные в небрежный хвост. Я точно знал, что его могу узнать хоть со спины, хоть в полумраке. Сейчас же я отчаянно надеялся, что мои глаза меня обманывают. — Эдвард? Золотые глаза с болезненным блеском поднялись на меня. Встретившись со мной взглядом, Элрик едва улыбнулся: — Мне и умирать придется с вами, полковник? — Эдвард, как же так?— я пропустил колкость стального мальчишки. Непроизвольно опустился взгляд на его руки. Дрожащими кончиками пальцев он теребил край от красного шарфа. Я улыбнулся. У него все-таки получилось. Он все-таки достиг своей цели. Он вернул себе руку и ногу, и тело Альфонсу. Альфонсу? — Что с Альфонсом? — Они с Уинри уехали,— он болезненно сжал ладони.— С ними все будет в порядке. Я позаботился. Сколько времени я не видел Эдварда? Месяц? Полгода? Год? Он изменился. Вечно смеющийся взгляд полный самоотверженности сменился на отдаленно серьезный. Конечно, смерть меняет всех. Как же так? Нет, Эдвард бы ни за что не подверг брата и Уинри опасности. Он всегда играл со смертью, но смерть не любит быть игрушкой в руках обычного человека. Он шел впереди меня. Нет, он все-таки не изменился. Всегда он летел сломя голову вперед. У него была цель, мечта. А сейчас, может, ему нечего терять? Он смирился со своим положением? Судьбой? Разве таким я знал стального алхимика? Но сейчас он уверено идет по скользкой тускло освещенной дорожке вдоль серой стены. Я вздохнул. — Не вините себя, полковник,— совершенно спокойно сказал он.— Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Вы же пытались спасти не людей, а весь Аместрис. Мы с Алом тоже шли к невозможному. Если одно не удалось вам, не значит, что не удастся никому. — К стене! Ночной мрак не давал нам разглядеть лиц, спрятанных под фуражками. Я улыбнулся своим палачам. Да, я тоже убивал, но намного проще. Не заряжал ружья, не вставлял болезненно патроны. Щелчок пальцами и все. Как будто и не было этого человека, этих людей, целых улиц, городов. — Прости, стальной. — Прости, полковник. За что мы извинялись? Наверно, так было принято. Странно, что судьба преподнесла нам такой сюрприз. Если бы мне сказали в самом начале, когда я только познакомился с этим неспокойным подростком, у которого комплексов было больше чем амбиций, сказали, что мне придется с ним умирать, я бы не поверил. Но сейчас это была вовсе не «цельнометаллическая фасолина», это был совсем другой Эдвард Элрик, который перед лицом смерти убирает волосы в хвост, будто ничего не происходит. В глазах все также горит огонь авантюриста. Господи, разве ты не видишь, что этот мальчик не может просто так умереть? — Говоришь, там истина?— усмехнулся я. — Истина у каждого своя,— улыбнувшись, ответил мне Эдвард. Морось превратилась в пушистые хлопья снега. Он валил крупными ватными клоками, как будто кто-то вытряхивал пушистую подушку. За снегом почти не было видно фонарного света, а вместе с ним винтовок, холодных стен моего последнего пристанища. Я видел только Эдварда Элрика, который из последних сил пытался согреть замерзшие пальцы. Я даже не мог понять, действительно ему было зябко, или он просто нервничал. — Глаза завязать?— спросил юноша невысокого роста в форме стального алхимика. — Нет,— сухо ответил он. Только я заметил, как он еле слышно вздохнул, как небольшая струйка белого пара вырвалась из его тесно сжатых губ. Эдвард, как же ты изменился. — А вам?— на этот раз спросили меня. Я покачал головой. Я просто уже не смог ответить. Я боялся, что мой голос дрогнет, или я также болезненно вздохну. Я держался из последних сил. Перед глазами всплывали лица, силуэты знакомых мне людей. Я знал, что скоро все кончится, но как будто кто-то специально растягивал время. — Как бы принято последнее желание,— не уверено лепетал все тот же юноша.— Есть? Последнее желание? Если бы я мог просить отпустить мне мои грехи, если бы я мог просить вернуть время, если бы я мог просить их отпустить тебя Ты был моим самым большим промахом. Ты не должен был попасть в это положение. Это я вляпал тебя в эту историю. Тебя, Лизу, Хавока, Бреду, Фьюри, Фармана. Но они хотя бы были моими верными псами. Как же ты попался? — Передайте моему брату и Уинри Роккбел,— Эдвард запнулся,— передайте им. Скажите им, что я жив, но не смогу вернуться теперь. Ты до последнего думаешь о брате, о Уинри. Да, они тоже всегда думали о тебе. Я всегда немного удивлялся вами. Вы были одной большой семьей. Да что я вру? Вы ей и остались. А мне? А мне даже и некому что-то сказать, поэтому я просто мотаю головой. Нет, у меня нет никаких желаний, по крайней мере, тех, которые я мог бы сказать так. — Прощай, Эд,— осмеливаюсь посмотреть тебе в глаза. — Прощай,— киваешь головой. В твоих глазах все еще играет этот солнечный лучик, который я видел только однажды. Такое солнце сияет только в вашем Ризенбурге. В столице такого солнца никогда не было. А у тебя глаза цвета ризенбургского солнца. Точно такие же, как и всегда. Нет, Эдвард Элрик может вырасти, успокоиться, стать сдержаннее, но он никогда не изменится. Никогда. Я слышу, как взводят курки на ружьях, какие-то последние слова, фразы наших палачей. Я чувствую, как мои пальцы соприкасаются с твоими ледяными и такими маленькими. Невольно вздрагиваю. Я только сейчас заметил, что мы стояли настолько близко. — Приготовились! Мы как-то одновременно сжимаем пальцы. Мы бы никогда не позволили друг другу такое. А сейчас можно. Все равно никто не узнает. Пусть это будет наше последнее рукопожатие. — Пли! *** Густой снег оседал на дно только вырытой могилы. Две фигуры мужчин средних лет пытались быстрее закончить работу. — Армия Армстронга уже на подходе,— заметил один.— Начальство как узнало, сразу поспешило расстрелять Мустанга и Элрика. — Я сразу знал, что фюрер свое отжил,— махнул рукой второй.— Жалко их, конечно, молодые были. Наше дело небольшое — вырыл яму да закопал. — Замерзли,— первый недовольно пытался опустить тело Эдварда в могилу.— За руки держались. Все-таки, что не говорят, Мустанг заботился о братьях Элриках. — Эх, давай так положим. Уже не разъединишь пальцы. Да и снег какой валит! Давай быстрее, выстрелы совсем близко.