* * *
Бескорыстной аренда костюма не оказалась, и пришлось сортировать театральный хлам в качестве благодарности. Домой я вернулся в самом скверном расположении духа и ярко-зеленых перьях, застрявших в волосах. На диване в объятиях с пультом нежился Чак, мой сосед. Он учился на третьем курсе того же колледжа искусств, на музыкальном отделении, и иногда аккомпанировал нашей труппе на фортепиано ― в такие дни Винчестер мог не растрачивать силы на счет, а просто сосредоточиться на моем «отвратительном владении телом». Но сегодня Чак заявил, что у него творческий кризис (читай: отыскал повод прогулять колледж), и единственным аккомпанементом был его зычный храп с утра. ― Выглядишь помятым, ― вместо приветствия сказал Чак, обернувшись на шум в прихожей. Ну, если прихожей можно было назвать коврик для ног. Мы снимали эту окраинную квартиру по дешевке (неудивительно: создавалось ощущение, что весь дом склеил из картона гигантский ребенок), польстившись на отсутствие комендантского часа ― хотя я бы не рискнул прогуляться здесь после одиннадцати без перцового баллончика в кармане. ― Сделай одолжение, сыграй при моем следующем появлении похоронный марш, ― проворчал я, скидывая обувь и вешая сумку на крючок. Мне бы не помешал душ и что-нибудь более сытное, чем воздух, которым пришлось довольствоваться весь день. Но силы уцелели лишь на то, чтобы плюхнуться рядом с Чаком на диван, красную обивку которого разбавлял узор в черный горошек (вообще-то, это были прожоги от сигарет, но сосед упорно считал их дизайнерским ходом). ― Ты влюблен в него, да? ― будничным тоном изрек Чак. Моя ориентация никогда не была предметом обсуждения, но многочисленные скинни в гардеробе и Мадонна на звонке телефона говорили, наверное, за себя. Да и в целом, претендентов на звание «Гетеросексуальность года. Секция “балет”» можно было по пальцам пересчитать. Я вздохнул, а Чак не стал уточнять, о ком речь, потому что и журнальному столику, на который я закинул ноги, было понятно. Да, я влюблен в Винчестера. Нет, я никогда не признаюсь об этом во всеуслышание. ― Ненависть ― более уместное определение. К тому же, она у нас взаимная. Чак пощелкал каналы, и, остановившись на унылой мелодраме, сказал: ― Не думаю, что он ненавидит тебя. Я горько хмыкнул. Если взять (очень осторожно и в связанном виде) Винчестера, то самое обидное, как ни странно, что и он гей. Он не скрывал своих предпочтений и мог доходчиво объяснить студенткам, норовившим раздвинуть ноги не только для глубокого плие, что им не хватало пары колокольчиков. Ну, может, немного не таким текстом, но суть прежняя. Меня это знание лишь дразнило и усложняло существование, потому что дурацкая надежда переставала казаться такой дурацкой. ― Либо у меня нет чувства юмора, либо ты чудовищно оговорился. ― Серьезно, Кас. Приглядись, ― настаивал он. По статистике, многие талантливые музыканты страдают умственными отклонениями. Чак, несомненно, попадал под эту категорию, иначе объяснения его заявлениям у меня отсутствуют. Увы. В знак уважения к соседу я даже вспомнил, как Винчестер смотрит на меня, будто жаждет высосать душу. Пожалуй, задержи он на мне взгляд подольше, мои останки и кремировать не пришлось бы. Этими наблюдениями я и поделился с Чаком, прежде чем встать и отправиться обмениваться слюнной жидкостью с подушкой. В ответ он покачал головой и снова принялся щелкать каналы. Заснул я, кажется, в процессе полета на кровать.* * *
Вторник ― единственный день, когда в расписании не было хореографии, но даже этот светлый праздник я посвятил размышлениям о Винчестере. Стоя под теплым душем, я остервенело втирал шампунь в голову, словно он мог вымыть оттуда все нежелательные мысли. Но слова Чака никак не давали покоя. Может, я и впрямь упустил что-то важное? Чем-то же Винчестер руководствовался, когда отбирал студентов на открытом уроке в начале года; тогда присутствовали еще несколько хореографов, и вместе они следили за каждым нашим вдохом. Накануне я дико разволновался, полночи повторял элементы и позиции ― не те, что являлись частью Камасутры, но, увидев мистера Винчестера, посчитал это большим упущением. И каково же было мое удивление, когда спустя два дня мое имя значилось в списке, приколотом к стенду красной кнопкой и подписанным им. Попасть к Винчестеру считалось уделом Избранных. Или продавших душу дьяволу. Первая неделя занятий прошла мирно, хотя Винчестер уже тогда оставил попытки постоянно выговаривать «Кастиэль». Удачный момент, чтобы передать родителям привет и поблагодарить за имя, выбранное по принципу: назовем этого ревущего монстра в честь ангела сострадания, и наши мольбы о тишине будут услышаны. Религиозное жертвоприношение успеха не возымело, зато всю жизнь мне приходится отзываться на тактичное «эй ты, как там тебя?». Или, в данном случае, на лающее «Новак». Через месяц я возненавидел свою фамилию, а вместе с ней и Винчестера, который придирался ко мне больше чем к другим. Пока все твердили, что у меня талант и грандиозное будущее, он отчитывал меня как десятилетнего, крайне тупого ребенка, который путал алфавит с таблицей умножения. И чем сильнее я ненавидел его, тем сильнее желал. В нем я видел вызов. Я сгонял с себя семь потов, занимался по выходным и праздникам, почти жил в этом зале, чтобы добиться его расположения. Но по отношению ко мне Винчестер был совершенно скуп на эмоции, которые имели окраску положительных. Самое похвальное, что я от него слышал, ― «сойдет для барышни». Пена уже щипала глаза, а я всё искал скрытый подтекст в его действиях. Мне хотелось, очень хотелось ему нравиться. Не только как ученик. Может, когда Винчестер указывал мне на серую перекладину со словами, что это хореографический станок, а не горизонтальный шест для стриптиза, ― он посылал тайный призыв? Ясно было только одно: люди врут, заверяя, что лучшие идеи приходят в душе. Меня в конце концов настигла лишь эрекция и Чак, потребовавший оставить ему горячую воду.* * *
По четвергам занятие проходило после курса первой помощи, что, на мой взгляд, являлось недвусмысленным намеком. И пророк Кастиэль Новак оказался чертовски прав. Винчестер чинно прошествовал в зал, когда мы уже разогревались, перебрасываясь свежими сплетнями. Его появление обострило все мои ощущения, будто под ноготь иголкой укололи. Я крепче впился в станок, когда он прошел мимо и занял табурет у фортепиано. Оценив степень нашей готовности к работе, он сделал объявление. Не о своем увольнении, к превеликому… разочарованию? Облегчению? Не уверен, что означал мой длинный судорожный выдох. Раз в месяц вместо классического урока мы растягивались ― и только. Сегодня был именно такой день (я называл его «днем рулета», потому что большую часть времени мы проводили скрученными в некоем подобии этого десерта), и перспектива лично мне не улыбалась. Судя по кислым минам однокурсников, им тоже. Но по словам Винчестера, без пластичности мы могли пробоваться на сцену лишь в качестве декораций («Бревен, например», ― сказал он, выразительно посмотрев на меня; я сдержал желание показать ему язык. Или фак). Начали мы с упражнений на гибкость. Здесь я приободрился, так как был почти гуттаперчевым и запросто мог закинуть колени за уши (возникает, знаете ли, порой необходимость). Как ни вился Винчестер вокруг, прикопаться было не к чему. Мой триумф длился вплоть до того, как мы взялись за шпагаты. И тогда спесь моментально спала с меня. Наверное, к середине курса стоило бы научиться таким простым вещам, но если на поперечном шпагате я еще мог худо-бедно высидеть (секунды две, вообще-то), то на продольном ― всё, баста! Я добросовестно старался развести ноги в прямую линию, правда, между зазором под ними мог проехать товарный состав. С дурным предчувствием я оглянулся на Винчестера, который устроил рейд с целью «помочь» нуждающимся. Когда он дошел до меня ― а я опять притиснулся почти с краю, ― то аккуратно присел на корточки рядом. ― Терпи, ― предупредил он заблаговременно. Я сглотнул, бактерии на ладонях утонули в выступившем поту. Мы скрестились взглядами в зеркале, и он плавно надавил коленом на заднюю часть моего бедра. Мышцы протестующе напряглись, по ним заструилась звенящая боль. Действуя на инстинктах, я жестче уперся кулаками по обе стороны от себя, но он обхватил мои запястья и оторвал их от спасительного пола. Теперь я был в его полной милости: помешать не мог, спина почти прижата к его груди, он же и удерживал мое равновесие. Сердце гремело в висках так, что я не сразу услышал его тихое, но твердое бормотанье: ― Расслабься, и нам обоим будет легче. Сосредоточься на дыхании. Больно, больно, больно ― это слово пульсировало внутри, как запись заевшей кассеты. Я попробовал, как он и сказал, сосредоточиться на планомерных вдохах-выдохах. Но вместо этого почувствовал его дыхание на своем затылке и шее, и перед зажмуренными глазами поплыли черные круги. Если бы не ситуация, я бы завелся от того, как двусмысленно звучали его наставления. Вокруг пупка даже затеплилось возбуждение, ненадолго размягчившее сопротивление в мышцах, ― и в этот момент он надавил сильнее. ― Не зажимайся, говорю, ― повторил Винчестер. Мои руки, стиснутые его мозолистыми пальцами, непроизвольно сжимались до белых костяшек и разжимались. Мне стоило всей выдержки не произнести ни звука, когда он полностью прижал бедро к полу. Он неторопливо, как назло, досчитал до двадцати, после чего ослабил хватку и медленно убрал свое колено. Поставил сначала одну мою негнущуюся руку на пол, потом ― вторую. ― Жить будешь, Новак, ― обнадежил он, уловив мою перекошенную гримасу ― оказалось, я искусал нижнюю губу до крови ― в запотевшем зеркале. Винчестер хлопнул меня по плечу и направился к следующей жертве.* * *
Было тепло и солнечно, и последнюю перемену пятницы я проводил во внутреннем дворике, на ступеньках крыльца. Я был занят распутыванием наушников, как вдруг начал задыхаться ― и даже не от злости на непослушные провода. Парфюм, сладкий настолько, что казалось, будто на зубах скрипел сахар, отравил окружающую атмосферу. Только когда подул легкий ветерок, я смог спокойно вдохнуть и повернуться к Бальтазару, моему приятелю и танцору нашей труппы. Он примостился ступенькой выше. ― Какие планы на воскресенье, милый? ― бодро поинтересовался он. Дышать поблизости его надушенной шеи приходилось через рот, поэтому с ответом возникли сложности. Я облегчил себе задачу, пожав плечами. Если в субботу я отрабатывал элементы, которые Винчестер считал в моем исполнении наиболее жалкими, то в воскресенье… Наверное, буду пересматривать «Отчаянных домохозяек» вместе с Чаком, что можно считать полнейшим отсутствием планов. Бальтазар придвинулся ближе и, прежде чем заговорить, надул розовый пузырь из жвачки. ― Пойдем со мной в «Скандал». Я раскручивал последний узел, но услышанное заставило меня замереть. ― Он находится на другом конце планеты, ― возразил я, слишком поспешно вернувшись к делу. Из всех клубов, этот ― последний, в который бы я добровольно отправился. И причина, конечно, не только в его местоположении (от нашего дома и путь до автобусной остановки ― настоящая экспедиция). ― А если я напомню, что там зависает наш горячий хореограф, расстояние перестанет быть преградой? ― Бальтазар поиграл бровями, которые изгибались, как тонкие гусеницы. Я напрягся: это и есть главный повод, чтобы держаться оттуда подальше даже в светлое время суток. Однажды я посетил «Скандал», отдавив кому-то ногу и в качестве бонуса облив коктейлем. И когда поднял глаза, «кем-то» оказался Винчестер ― славу богу, он ненавидел меня уже до этого. В отчаянии я предложил постирать его футболку, а он посмотрел на меня как на слабоумного и ехидно спросил, не желаю ли я еще и обувь почистить. Как выяснилось позже, он бывал там почти каждые выходные, а Бальтазар не посчитал нужным упомянуть об этой «незначительной детальке». ― Давай, синие глазки, соглашайся, ― Бальтазар пихнул меня в плечо, выталкивая из воспоминаний, от которых до сих пор уши розовели. ― Единственным замечанием к тебе он предъявит слишком большое количество одежды. Возможно, мне и стоило немного встряхнуться ― а «Скандал» считался одним из лучших мест для этого. Но по окончании недели усталость и напряжение сгустились, выхлебав все силы на пьяные подвиги, которыми обычно заканчивались посиделки с Бальтазаром. И проблема под кодовым названием «Винчестер» никуда не девалась. Ставлю сто баксов: он посещал клуб, расположенный от колледжа дальше других, чтобы отдохнуть от физиономий студентов (хотя я все еще был уверен, что дома он метал дротики в фотографию из моего личного дела). Я попробовал откреститься, не задев тонкую душевную организацию Бальтазара: ― Но зачем тебе я, разве ты не хочешь познакомиться с кем-нибудь? ― Ну, если вдруг ― что, конечно, маловероятно ― я не найду себе симпатичного спутника на ночь, а ты не уговоришь Винчестера научить тебя парочке новых элементов… мы сможем утешить друг друга старым проверенным способом, ― он положил ладонь на мое колено и намекающе провел ею выше. Нечестный прием! Он ведь знал, как у меня сейчас туго с личной жизнью, как ниже пояса всё покрылось слоем пыли. Проблема заключалась в том, что я не мог подцепить кого-нибудь на ночь ― от одноразовых партнеров, забывавших мое имя через мгновение после знакомства, я чувствовал себя использованным и жалким. А постоянные отношения мешал завести тот маленький факт, что я уже был решительно и бесповоротно влюблен. Бальтазар ― другое дело. Мы с ним не спали никогда, но оказывали дружескую помощь руками и ртом. И у нас было много общего. Например, мы оба на дух не переносили Титаник. Но если Бальтазар невзлюбил Селин Дион («Выключи н-немедленно!» ― вопил он, пока мы уплывали от плеера в соленом море его слез), то у меня были претензии к сюжету: почему героиня Кейт разлеглась на двери, как на надувном матрасе, в то время, как белоснежные зубы Лео развлекали ее зажигательной чечеткой? Оставив кинематографический феминизм (и, к сожалению, молодого Лео) в стороне, вернемся к реальности. Я был на девяносто восемь процентов уверен, что проведу ночь не один, ― и сомнения пропали без вести. ― Только если ты не будешь душиться этим сладким… ― «дерьмом», ― парфюмом, ― для приличия проворчал я. Да и не факт, что Винчестер там будет. А если и будет ― эта мысль отозвалась трепетным волнением в груди ― я постараюсь не попадаться ему на глаза.* * *
Над входом в «Скандал» колыхался флажок, выкрашенный в цвета радуги. Томясь в гудящей очереди у клуба, я искренне жалел, что попросил Бальтазара не пользоваться тем парфюмом. Вместе этого он вылил на себя бутылочку настолько горького одеколона, что кислородной маски в кармане очень не хватало. Фальшивые ID, по которым нам уже исполнился двадцать один год, были наготове, и проблем с охраной не возникло ― хотя один вышибала сморщил крупный нос, когда Бальтазар летящей походкой проплыл мимо. Внутри было шумно и тесно. Мы пробились к длинному бару, где я ограничился фруктовым пуншем, а Бальтазар ― мутью с нанизанной на стакан долькой апельсина и черной трубочкой. Он зудел что-то одобрительное про задницу бармена, а я без конца озирался: по краям крутились обсыпанные блестками танцоры, на площадке жались друг к другу, как селедки, посетители. И пусть накануне я убеждал себя, что буду избегать встречи с Винчестером, на всякий случай тщательно побрился и даже причесался. ― Всё, дружок, я на охоту, ― пустой стакан звякнул по темной столешнице. Бальтазар поднялся, провожая жадным взглядом удаляющегося бармена. Точнее, его нижнюю половину. ― На рыбалку, ― рассеянно поправил я, вспомнив ассоциацию с селедкой. ― А? Ну да, ну да… Встретимся здесь через час, пойдет? Если меня к тому времени не будет, можешь не дожидаться. Не скучай, милый, ― он потрепал меня по щеке и ушел в направлении комнаты отдыха. За ним распространялось облако ядовитого запаха. Я допил свой пунш и с удивлением отметил, что музыка перестала казаться такой громкой, а танцы ― такой уж отвратной затеей: в конце концов не зря я учился на хореографическом отделении (даже если мои умения двигаться уместней смотрелись бы на балу девятнадцатого века). Выбравшись на танцпол, я принялся покачиваться в такт песням, текста в которых было ровно на строчку. Но толком в атмосферу не погрузился ― я скрупулезно и опасливо всматривался в каждое лицо, мелькавшее поблизости, а, учитывая их количество… Так прошло минут сорок, и раздражение от того, что я не могу отключиться от всего и плюнуть на осторожность, нарастало. Я решил подойти к бару заранее и выпить добавку пунша, пока Бальтазар еще не вернулся. Забравшись на свободный табурет, разгладил мятую купюру из кармана и сделал заказ. Время ожидания я провел, ворочаясь и выискивая его высокую фигуру. Когда напиток с фруктовыми кубиками на дне наконец-таки принесли, я заволновался, а придет ли он вообще. Но важность этого предположения померкла, как только, поднеся стакан к губам и сделав большой глоток, я услышал бармена на дальнем конце бара: ― Скотч с яблочным соком, Дин. ― Спасибо. Пунш попал не в то горло, и я поперхнулся. Голос этого посетителя сложно было перепутать или не узнать, несмотря на громко визжащие колонки. Даже забавно: стоило мне ненадолго потерять бдительность, и последствия тут как тут. Я весь будто уменьшился в размерах, пока поворачивал голову вбок. Обзор перекрывал двухметровый мужик-шкаф, бросавший на меня сальные взгляды и попивавший пиво из кружки, сравнимой с ведром; но, выглянув из-за его богатырского плеча, я всё же рассмотрел человека через шесть табуретов от себя. После проморгался как следует, но вроде бы выпил не столько, чтобы зрение подводило. Действительно Винчестер. Дин Винчестер. Он словно почувствовал, что за ним наблюдали, и тоже повернулся, удивленно вскинув брови, ― а я тут же дернулся назад, скрывшись за двухметровой крепостью по соседству. Он меня видел, точно видел. Я перебрал все варианты действий, большинство из которых содержали план эвакуации из клуба. Но не мог же я притвориться, что не пялился на него только что! Здороваться издалека было бесполезно, скорее посадишь голос, чем докричишься. Подойти ― не подойти? Возможно, детина, спросивший, на кого заглядывается такой сладкий мальчик, придал мне ускорения для того, чтобы сдвинуться с места. Выпив остатки пунша, я поднялся на нетвердых ногах и обогнул разделяющее нас пространство. Винчестер хрипло смеялся над чем-то с барменом, и моего присутствия за своей спиной не ощущал. Когда бармен удалился, я сначала хотел дотронуться до его плеча, но, побоявшись, что меня ударит током, просто громко сказал: ― Здравствуйте. Винчестер медленно развернулся и снова вздернул брови. В его руке был низкий стакан, набитый листьями мяты. Без всяких украшений ― не то чтобы я ожидал увидеть вишенку и зонтик сверху. Сложно было сказать, раздражен он или рассержен, или и то, и другое. Внешне он никак этого не проявлял. ― Развлекаешься, Новак? ― хмыкнул он и пробежался по мне небрежным взглядом от макушки до пят. Меня вслед за этим взглядом, как шелковой тканью, покрывали мурашки. ― Выходной ведь, ― как можно дружелюбней отрапортовал я и поставил локоть на узкую стойку бара. Казалось непривычным общаться с ним в такой неформальной обстановке, и я нервно тер запястья. Он был в тонком кашемировом свитере и зауженных джинсах и, надо сказать, выглядел прекрасно. Я бы всё сейчас отдал, чтобы уединиться с ним в одной из комнат отдыха. О чем подискуссировать, я не знал, поэтому Винчестер взял эту почетную обязанность на себя: ― И что, планируешь по этому поводу напиться? Он кивнул на бар. Бармен ловко жонглировал бутылками, жужжал шейкер, бокалы, кружки и стаканы наполнялись и опустошались. ― Мне есть восемнадцать, ― сказал я не то с вызовом, не то с намеком. Секундой позже сообразил, что глупо было говорить об этом, когда полного совершеннолетия достигали только в двадцать один год. Я был уверен, что Винчестер тыкнет меня в это носом, пригрозив административной ответственностью, но его последующие слова задели гораздо больнее: ― Восемнадцать есть, мозгов ― нет. Тебе в понедельник на учебу. Обидно было, стыдно признаться, почти до слез. Праздное выражение стерлось с лица, настрой смыло, как песок волной. Ему, между прочим, тоже на работу полагалось ходить. Наверное, всё мое существо кричало о смертельном оскорблении, потому что продолжил он чуть менее высокомерно: ― И не нарывайся на неприятности. Я успел проследить, как его взгляд нашинковал двухметрового великана, подбивавшего ко мне клинья, в мясной супчик. Это отозвалось таким теплом в груди, что мне захотелось прислушаться к его совету и отправиться домой ― завтра и правда вставать ни свет ни заря… Но обоняние раздражил запах, предвещавший появление Бальтазара, про которого я благополучно забыл. ― О, привет, мистер Винчестер. Отличный вечерок, а? ― Бальтазар приветственно помахал. Некоторые студенты и вовсе обращались к Винчестеру по имени ― полная противоположность сухим официально-деловым отношениям, сложившимся между нами. Судя по виду Винчестера, вечерок явно был лучше, пока не появились мы оба. Возможно, он тоже планировал найти себе компанию на ночь ― мысль липко осела на душе. Я пытался наступить Бальтазару на ногу, чтобы тот не ляпнул лишнего, но этот сигнал он воспринял по-своему. ― Упс, я вас двоих, наверное, отвлекаю… ― Можешь забирать Новака, ― бесстрастно перебил Винчестер. И возмущение змеей взвилось во мне: я что, вещь, чтобы меня забирали? Дальше всё было каким-то скомканным. Под вопросительным взором Бальтазара я отступил. Бальтазар жизнерадостно попрощался с Винчестером, на что тот удостоил его скупым кивком; я тоже пробубнил слова прощания, но меня он удостоил лишь непроницаемой маской на лице. Мы прошли вдоль бара, вдоль огромной тени великана с пивом, и остановились под светом барной лампы, когда Бальтазар внезапно схватил меня за предплечье. Он выглядел таким глубоко несчастным, что я испугался, не случилось ли чего. ― Скажи мне, только честно: я вам помешал, да? ― удрученно, с неподдельным раскаянием пробормотал он, крепче сжимая мою руку. ― Вы так гармонично смотрелись вместе… Я наполовину с облегчением, наполовину с горечью выдохнул и поскорее перевел тему: ― Да не особо. Как прошли поиски серьезных отношений на двенадцать часов? ― Я был так хорош, что у одного парня аж дыхание перехватило при моем появлении. Короче говоря, ничего не вышло. Я был уверен, что он не преувеличивал ― вот только дыхание у бедняги сперло по другой причине. Бросив взгляд через его плечо, я увидел, что Винчестер искоса наблюдал за нами, цедя алкоголь из своего стакана. Наши взгляды встретились, а Бальтазар всё еще держал меня за руку. И в неожиданном приступе бунтарства я потянулся к пряным от коктейлей губам Бальтазара. Винчестер всё еще смотрел.* * *
Пробуждение потребовало большой силы воли. Разлепив веко, я увидел ухоженные пятки и бритые голени по соседству со своим лицом. Двумя минутами позднее (по одной на осмотр каждой ноги) удалось установить, что они принадлежат Бальтазару ― как и мягкая кровать с атласной кипой подушек, на которой мы лежали. Луч солнца сверлил дырку в моем затылке, а значит… ― Вставай, Бальт, на классику проспим! ― я извернулся и потормошил его за костлявое плечо. Воспоминания о вчерашней ночи всплывали мутными разводами на черном фоне: вот Бальтазар пытается вылизать мои миндалины и скребется ногтями об джинсы, а я чувствую только острый, как шпага, взгляд Винчестера. И сердце бьется громче, громче, громче… ― Был бы ты вчера таким гиперактивным… ― сонно промямлил Бальтазар и перевернулся на другой бок. Я испробовал все методы разбудить его, во всяком случае, все приличные. Его реакцией было только возмущенное сопение из-под одеяла и невнятное предложение об утреннем минете. Раздраженно цокнув, я перекатился на край кровати и поднялся с нее. Ну, сделал попытку подняться. Фиолетовый ковер, в густом ворсе которого существовал риск утонуть, опасно покачивался под ногами. Вокруг джинсов, распростертых на голом участке пола, были разбросаны фантики и пробка из-под бутылки ― и с подступившей к горлу тошнотой я осознал, что закусывать коньяк конфетами с ликером являлось не самым мудрым решением. Джинсы двоились в глазах, и справиться с четырьмя штанинами оказалось сложнее, чем мне представлялось. Нащупав телефон в кармане, я глянул на время и ужаснулся. Еще одного опоздания Винчестер мне не простит. ― Уже без пятнадцати шесть! ― выпалил я, и подействовало: Бальтазар подскочил, запутавшись в одеяле и едва не снеся с тумбочки лампу в оранжевом абажуре. ― Еще без пятнадцати шесть, чокнутый! Мне до кампуса пять минут пешком, и десять ― ползком, ― он немного успокоился и уже миролюбивей добавил: ― Подождет твой Винчестер, не соскучится. Бальтазар рассчитывал уловить еще часик сна, но мои суетливые сборы, видимо, окончательно перебили ему настрой. Приняв вскоре вертикальное положение, он предложил мне остаться и пообещал снабдить горячим чаем и формой, если я перестану громить его квартиру. Я пуще прежнего заторопился, представив себя в одном из его лайкровых облегающих трико, но горячий чай звучало слишком соблазнительно, чтобы отказаться. Да и успеть, по мнению Бальтазара, я мог, только взяв на прокат ракетоноситель. Держась за стену при каждом шаге, Бальтазар отправился ставить чайник, а я таким же образом отправился в ванную. Раковину окружали сотни баночек и флакончиков из стекла, и я с трудом поборол желание вылить их душистое содержимое и спасти тем самым несколько десятков носов. Сполоснув лицо ледяной водой, я посмотрел в квадратное зеркало на шкафчике ― и напрасно. Потому что выглядел так, будто меня трясли вверх ногами на протяжении долгого времени. Паршиво, в общем. Даже после трех чашек чая и энергетика из автомата по дороге в колледж, глаза едва могли смотреть в одном направлении. Зато прибыли мы в самый раз, да и Бальтазар одолжил более или менее приличные шорты и майку. Но если вчера я наивно полагал, что обыграл Винчестера в какую-то игру, то сегодня осознал масштабы своей беспечности: у него был целый урок, чтобы доказать обратное. И он им воспользовался на полную катушку. Винчестер буквально сорвался с цепи. Обычно он не повышал голос, а просто выплевывал замечания в полтона, что делало их еще уничижительней. Но сегодня я узнал, сколько децибел способны выжать его голосовые связки ― очень, очень много. И при этом Винчестер был свежим и всё таким же красивым, пока я напоминал перекурившую бамбук панду с этими депрессивными кругами под глазами и сероватым оттенком лица. Вынужден признать: его претензии были оправданы как никогда. В похмелье конечности едва слушались, стенки черепа будто использовались как барабанные тарелки. Через какое-то время я начал вздрагивать каждый раз, когда слышал обращение к себе. ― Новак, задницей так трясти по клубам будешь! Корпус ровно держи, работать должна только нога. Тело обняла вялость, ноги и руки были свинцовыми. Мне мерещилось нечто, по очертаниям напоминавшее кровать, а вон та груда матов у противоположной стены казалась вполне подходящей ей заменой. Медленная музыка, которую играл появившийся сегодня Чак, усыпляла еще больше. Замечания сыпались одно за другим: ― Тебе медведь на ухо наступил? ― пауза. ― О, вижу он тебя еще и косолапостью заразил! ― пауза. ― Беременная двойней женщина и то грациозней двигается! ― пауза. ― Прыжок и приседание ― разные вещи, идиот! ― и так далее, и тому подобное. Пока он перечислил все части тела, которые мне необходимо выпрямить/подтянуть/отрезать, я возобновил полный курс анатомии человека. В ушах стоял гул, виски пульсировали, словно в них вбивали гвозди. Горло было сухое, как миниатюрная модель пустыни Сахара. Последней каплей для нас обоих стало то, что я повернулся не через то плечо, когда мы работали на середине. К тому моменту он уже был спокоен как удав. Ну, или как гадюка, что больше соответствовало его внутреннему миру. Я же был расстроен, взвинчен и страшно хотел отлить. ― Новак, продемонстрируй нам, пожалуйста, где находится левая сторона. Если у тебя возникнут трудности, не стесняйся обратиться к своим товарищам за подсказкой. И всё ― эмоции прыснули, как сок из сжатого лимона. Наверное, будь я в более приемлемом состоянии, то и не пикнул бы слова против. Но сейчас остановился и дрожащим, едва сдерживающимся голосом ответил: ― Там, ― и резко вытянул руку, указав пальцем на выход, который удачно расположился по левый бок. ― Сейчас продемонстрирую наглядней, сэр. Все застыли. Чак сбился с мелодии. Я направился к двери, подобрав мимоходом свою сумку. И не произнес больше ни слова. Вместо меня это вкрадчиво сделал Винчестер, просекший мои намерения, наверное, раньше, чем я сам: ― Уйдешь ― можешь не возвращаться. В воздухе трещало напряжение, которое, казалось, можно было пощупать. Чак задел клавишу и в безмолвии зала прозвенела высокая нота. Не обернувшись ― иначе бы заколебался, ― я просто вышел и хлопнул дверью. За ней было по-прежнему тихо.* * *
Ни на одну лекцию я не явился. Вернувшись в квартиру, которая провоняла сигаретным дымом в мое отсутствие, я прочистил дорогу к продавленному дивану и свернулся на нем клубком. Слепо уставился в черный экран выключенного телевизора. Оставалось вытерпеть несчастных десять минут до конца занятия, а я сорвался. Бывали случаи, когда Винчестер сам выгонял меня из зала ― и даже, представьте, пару раз других ― но самостоятельно никто не уходил. Никто. Произошедшее навалилось на меня всем весом, и голова была готова расколоться, как скорлупа. Таблеток, кроме тех, что Чак припасал в старом носке для тусовок, не нашлось. Я кинул ему сообщение с просьбой посетить аптеку и затариться там не только контрацепцией. И снова улегся на диван, где беспокойно дремал до его возвращения. Чак приехал после обеда, с нотной книгой под мышкой и бумажным пакетом из аптеки. Я набросился на него с порога: ― Сегодня кто-нибудь выжил? Могу представить, как Винчестер вскипятился, и зал впоследствии нашли в пятнах крови, ручьями текущей с зеркал. Однако реальность была менее кровожадной: ― Ага. Парни организовали поминальную службу только по тебе. Скользнув мимо к холодильнику, Чак удостоил мою спину сочувственным хлопком. Он вынул бутерброд в пленке, развернул, откусил добрую половину, а затем уже высыпал таблетки на кухонный стол. Откопав аспирин, я плеснул себе воды из графина и присел за стол. Проглотил лекарство и приготовился слушать, что еще расскажет Чак. Оказалось, что Винчестер даже раньше отпустил парней; а обычно он компенсировал время, излишне затраченное на меня, тем, что задерживал после занятий всех. Вывод: всё совсем плачевно. ― Что же мне теперь делать? ― я простонал и запустил пятерню в волосы, будто пытался снять скальп. Не думаю, что Винчестер блефовал, когда сказал, что я могу больше не появляться. С другой стороны, он ведь знал, что я появлюсь. ― Моток веревки и табуретка в ванной, чувак. Всю ночь меня терзали кошмары, я просыпался в холодном поту и с трудом засыпал снова. Единственное, что меня согревало, ― это маленькая надежда, что Винчестер рассердился не только из-за того, что я отвратительно работал и двигался, как ходячий мертвец, но и потому, что видел нас с Бальтазаром, склеенных в объятиях. Тогда все жертвы были бы не напрасны.* * *
Впервые я не был счастлив от того, что вторник ― свободный день. Я порывался зайти в зал и извиниться, но ноги прирастали к полу при одной мысли об этом. Бальтазар советовал написать Винчестеру слезливое письмо («Дорогой мистер Винчестер! ...») и подсунуть под дверную щель тренерской, а Чак ― выследить его по дороге домой. Но при том, что они находили свои рекомендации чрезвычайно полезными, их рожи едва не трескались от смеха. Видите ли, я принимал всё слишком близко к сердцу! Но день неумолимо катился к закату, и вторник сменился средой. С самого утра я был как на иголках: рассыпал хлопья за завтраком, застегнул пуговицы рубашки в неправильном порядке и чуть не взял пижаму вместо формы. Перед тем, как разойтись по разным коридорам колледжа, Чак пообещал, что его знакомые с факультета теологии поставят свечку за мое здравие. Когда наша труппа заполнила раздевалку, послышались полуподбадривающие, полусмешливые комментарии в мою сторону («Ну ты дал, парень; да у тебя, оказывается, яйца не перепелиные!»). И как бы мне ни хотелось оттянуть время, перерыв перед уроком закончился. Вразнобой приветствуя Винчестера, парни завалились в зал. Я плелся позади и в итоге остался у порога ― который предсказуемо сторожил Винчестер ― один. От его ауры веяло холодом, и я буквально чувствовал, как брови и ресницы покрывались инеем. И невольно поежился. Он дал клич остальным разминаться, демонстративно проведя между ними и мной преграду. А потом презрительным тоном осведомился у меня: ― Не понял, а ты чего здесь забыл? И вам здравствуйте. Набрав в легкие побольше воздуха, я начал заранее приготовленную речь: ― Мистер Винчестер, я хотел извиниться и… Закончив свое выступление, я был удостоен мягким снисхождением: «Рад, что ты раскаиваешься. Заходи, Кастиэль, будь как дома». Ну, почти. На самом деле он грубо перебил меня на полуслове: ― Послушай, Новак. О чем я предупреждал тогда? Пожалев его за ранний склероз, я безо всякого энтузиазма напомнил: ― Что если я уйду, то могу не возвращаться. ― И что из этого ускользает от твоего понимания? ― Ничего, но… ― Выход за твоей спиной, которую ты даже сейчас горбишь. Я машинально вытянулся по-армейски. Вообще-то, ссутулился я исключительно под его взором, который, наверное, был способен и металл сгибать пополам. Но с места так и не шелохнулся: он же это не серьезно? Я рассчитывал на длительное промывание мозгов, но не просто ведь: вышвырнуть из труппы ― и всё? ― Ты задерживаешь урок, ― между тем нетерпеливо сказал Винчестер. И если до этого перспектива быть отчисленным казалось мифической, то теперь она приобретала четкие очертания. Излишне четкие. В администрации Винчестер мог заявить о несоответствии моей персоны его ожиданиям ― и пусть меня переведут в посредственную группу посредственных студентов с посредственными данными… Я хотел возразить, попросить дать мне еще один шанс, но по выражению его лица было предельно ясно, что ничего из этого не прокатит. Каким-то образом я заставил себя отшагнуть ― и дверь передо мной моментально захлопнулась. Гораздо тише, чем в тот раз, когда захлопнул ее я, ― но это заставило чувствовать себя еще более виноватым. Далеко отчаливать я не стал, упрямо решив, что после занятия подойду к Винчестеру снова. Прислонившись к стене напротив входа в зал, я сполз по ней вниз и уткнул лицо в колени. Стрелка часов тикала, действуя на нервы в унисон с приглушенным счетом. Десять минут ― и-и раз, одиннадцать ― и-и два, двенадцать ― и-и три… Почти половина урока. По щеке прокатилась злая слеза. Скрипнула дверь, но я даже не вскинул голову, продолжив считать ускользавшие от меня секунды. ― Встань, Новак, ― раздалось откуда-то сбоку, и у меня чуть не случился сердечный приступ. Подскочил я настолько быстро, что мир вокруг закружился, и оказался лицом к лицу с Винчестером. Я тут же вытер мокрую щеку рукавом, притворившись, что мне что-то попало в глаз. Из щели в двери успел заметить, что ребята крутили повороты перед зеркалом. Я не знал, что происходило, и мог ли я провиниться снова, даже не присутствуя на уроке, поэтому предпочел молча дожидаться чего бы то ни было. Винчестер заговорил: ― Если я когда-нибудь увижу тебя в том состоянии, в котором ты пришел в понедельник, ― его губы поджались в жесткую линию, ― порог этого зала ты больше не переступишь. Даже если будешь строить свои щенячьи глазки и мямлить извинения, ― он помолчал, а потом прищурился и едко процедил: ― Надеюсь, последние полчаса были достаточно наглядной демонстрацией? И мне стало очень стыдно, что я огрызался с ним в тот день. ― Я могу всё отработать, задерживаться после уроков… ― сказал я, прижимая сумку к груди. ― Не льсти себе ― у меня нет дополнительного времени на тех, кто считает себя слишком чувствительным, чтобы слушать критику. После этих слов он пропустил меня вперед, к залу, и зашел следом, плотно закрыв дверь. Все продолжали заниматься как ни в чем не бывало, но я ловил на себе множество вопросительных взглядов. Бальтазар кивнул мне и показал большой палец вверх. Я попытался поскорее присоединиться к ним, но на полпути к самому незаметному углу Винчестер затормозил меня: ― Я не разрешал тебе становиться на место. Упор лежа, двести отжиманий. Считать вслух. В моем взгляде вспыхнул немой протест. Максимумом была сотня, но никак не двести! И обычно он заставлял отрабатывать отжимания после урока, а делать это в присутствии всей труппы и считать вслух было унизительно. Впрочем, кто говорил, что это не являлось частью его намерений… Дыхание сбивалось, на охриплом «сто шестьдесят!» я не выдержал, и начищенный пол радушно встретил мой нос. Возникло ощущение, что знакомым Чака и правда придётся ставить свечку за моё здоровье ― подняться в ближайшие сорок восемь часов не представлялось возможным. Но Винчестер моих опасений не разделял. Отвлёкшись от надзора за труппой, он громко произнес: ― Еще сорок, Новак. Ты не на курорте, поживее. Руки мелко дрожали, когда я снова вытянулся на них. Вены проступили до того ярко, будто были нарисованы синим маркером поверх кожи. Жар прилил к шее и лицу. Не знаю, почему Винчестер засчитал последние сорок раз ― я едва сгибал локти, ― но возмущаться по этому поводу точно не стал бы. Он милостиво позволил мне глотнуть воды из бутылки, которая носилась на его уроки литрами, а затем указал на VIP-место по центру первого ряда.* * *
Ожидания, что утром мои «банки» будет впору размещать на обложку журнала по реслингу, не оправдались. И с тяжелоатлетами меня роднило только то, что шариковую ручку было поднять так же сложно, как штангу. Зато на занятии, обрадованный тем, что конфликт исчерпан, я выжал из себя всё, на что был способен. Гладко отработал диагонали и крутился вокруг своей оси, как балерина из музыкальной шкатулки, ― даже Винчестер не гавкал на меня. Винчестер не гавкал на меня и на следующем занятии. И если поначалу счастья были полные шорты из полиэстера, то вскоре я почуял неладное. Он уделял мне внимание, да, но всё сводилось к редким среднестатистическим требованиям вроде «подними подбородок», «втяни живот» ― Винчестер даже мою фамилию не произнес ни разу. И если бы мне раньше сказали, что Винчестер перестанет цепляться, я бы зачеркивал дни в календаре до той знаменательной даты. Но сейчас, как ни странно, это выбивало из колеи. Я думал, его слова о том, что я не воспринимаю критику, были лишь очередной… ну, критикой. И что вскоре он найдет другой повод привязаться ко мне, а предыдущий забудется. Однако ничего не менялось. Возможно, после той истории с эффектным уходом он решил показать, каково это ― быть рядовым танцором. Не ужасным, не лучшим ― а просто обычным, который нужен для массовости. Или он вообще решил, что я не стою его времени и сил? Я терялся в догадках, и ни одна из них мне не нравилась. Почти всё свое свободное время я стал уделять самостоятельным тренировкам. Я приходил первым и уходил последним. Репетировал по пути домой, дома, по пути из дома. Чак сказал, что я даже сплю с ногой в пассе. Но это ни на йоту не приближало меня к тому, чтобы выйти из черного списка Винчестера. Я даже заскучал по привычным «бестолковый», «идиот» и всем тем прозвищам, которые вдруг показались безобидными и милыми сердцу. А главное ― доказывали, что ему не безразлично. Я был готов лезть на стены от отчаяния.* * *
Вечером мы выбрались с Чаком в местный паб, заняв столик между байкерами и членами охотничьего клуба (спор о том, кто внушал меньше доверия, длился очень долго и вполголоса). В руке покоилось откупоренное холодное пиво, на тарелке, как карточный домик, были сложены бургеры. Вблизи от нас представители обеих группировок резались в бильярд, издавая первобытные звуки борьбы. Я наблюдал за цветными шарами, которые разбивались с глухим стуком и летели в лузы, а Чак наблюдал за тем, как один, второй и третий бургеры исчезали с тарелки в моём перекошенном недовольством рту. ― Слушай, в последний раз, когда ты столько заказывал, весы потом месяц стояли у холодильника ― я еще спотыкался постоянно… И на завтрак ты высыпал хлопья, отсчитывая строго шестнадцать штучек, ― беспокойно перечислял он. ― Может, ты это, свою диету для дюймовочек не нарушай? ― А какая разница? Всё равно Винчестеру наплевать на меня, ― угрюмо отозвался я и вонзил зубы в мясную начинку. ― Может, когда меня понадобится проталкивать в дверь, он заметит. Чак задумчиво побарабанил пальцами по столу, устеленному клетчатыми салфетками, и тоже взял бургер. Чтобы сэкономить время, он решил жевать и говорить одновременно: ― Ты протифоречишь сепе, друг. Когда он не отхозит от тевя ни на саг, ты возмусаешь’я. Когда он тевя и пальцем не трогает, ты фсё равно возмуфаешь’я! Такой дисбаланс является привнаком влюбле… Чак подавился, прервав свой монолог, и сам похлопал себя по спине. Я перегнулся через стол и с некоторой долей злорадства помог ему в этом деле. Но закрыть начатую тему не дал возможности: ― Винчестер просто мстит мне. Уверен, он ждет, когда я дам слабину, чтобы был повод вышвырнуть меня из своей труппы. Так вот ― не дождется! ― громогласно объявил я, сотрясая бутылкой пива в воздухе. Тонкая струйка покатилась по кисти и намочила рукав. Я снова потянулся к тарелке.* * *
Чак оказался прав: уничтожать годовой рацион за один вечер не стоило. Ситуация на хореографии от этого не улучшилась, зато питаться я теперь наотрез отказывался. И хоть я понимал, что из-за плотного ужина невозможно превратиться в борца сумо, но при взгляде на еду, содержащую в себе соль, сахар, белки, жиры или углеводы меня пробирала дрожь. И сдавался я только тогда, когда от голода начинало скручивать желудок, ― и то под надзором соседа. В этот раз он силой впихнул в меня шоколадку, плитка за плиткой, калория за калорией... На лекции, которая последовала за насильственным ланчем, я отпросился выйти и завернул в пустую уборную. Два пальца в рот, надавить на корень языка и склониться над бачком ― в таком положении и пролетели последние дни. Поймите меня правильно, я не страдал заболеванием, которое обычно приписывали девочкам-подросткам, носившим вместо ремня сантиметровую ленту. Но тело для танцора было так же важно, как для модели и/или проститутки. Бальтазар, например, мог проглотить мясокомбинат (вместе с сотрудниками) ― и продолжить подрабатывать лабораторным скелетом в школе. А я, пусть и с трудом подбирал джинсы размером «S», не спадавшие с бедер, не собирался уступать остальным ни в чем, не собирался давать лишний повод для придирок. Например, за отнюдь не детский жирок. За дверцей кабинки раздался шум воды из крана и негромкий звон. Вздрогнув от неожиданности, я выпрямился и прислушался. Невидимые мне ботинки шаркали по плитке, и я смутился: давно здесь кто-то есть? Конечно, лучше было бы подождать, пока шаги стихнут в коридоре, но мне стоило вернуться в аудиторию ― и так уже задержался. Помешкавшись, я успокоил себя тем, что в стенах этого здания каждый десятый завтракал пальцами во рту, ― так что всем до лампочки. Я сухо откашлялся, нажал на слив и вышел из кабинки. Есть теория, что чем больше чего-то боишься, тем больше оно преследует тебя. И я почти хладнокровно воспринял то, что из десятка уборных Винчестер выбрал именно эту. Он споласкивал чашки в раковине, на краю которой стоял маленький электрический чайник. Примостив чашки рядом с мыльницей и закрутив кран, Винчестер обернулся. Наверное, он был здесь большую часть времени, как я сгибался и кашлял над фаянсом, ― и вид его не предвещал ничего хорошего. Не то чтобы он хоть когда-то был знамением добрых вестей, но на этот раз мои колени приняли кондицию желе мгновенно. Отстраненно я сообразил, что на этом этаже, вдаль по коридору, находилась тренерская, где он обитал, и возмутился собственной неосмотрительности. ― Женский туалет напротив. Я изумленно уставился на него и не нашелся, что ответить, кроме глубокомысленного «э-э-э». Само собой, я мог бы продемонстрировать доказательство принадлежности к мужскому полу, но на занятиях оно и так слишком часто выпирало, чтобы Винчестеру было об этом неизвестно. И я окончательно растерялся, когда расстояние между нами сузилось, а меня грубо притянули за ворот и прошипели в самое лицо: ― Сходи туда, девочки заплетут тебе косички, пока ты будешь пихать свои наманикюренные пальчики в глотку. Инстинктивно мои руки схватились за его мокрые кулаки, стискивающие ткань рубашки, пытаясь выкрутиться. Винчестер отчитывал меня не с чопорным недовольством, которое обычно высказывал на занятиях, а с горячей, рычащей злостью. Это было странно, дико и непривычно ― особенно учитывая его недавнее равнодушие, и мне захотелось вернуться в туалет уже по непосредственной надобности. И еще не помешало бы высыпать пачку жвачки в рот, прежде чем открывать его. В свое оправдание я прокряхтел что-то про просроченное буррито, но едва ли он купился (опыт? интуиция? мой бегающий взгляд?). Тогда он отпустил меня, и его голос вернулся в норму. Если считать нормой презрительно-надменный тон. ― Врешь ― хорошо хоть краснеешь. После звонка жду у себя в тренерской. Внутренности сковало льдом. Зачем он меня ждет ― хочет отчислить, тайно казнить? Расспрашивать я не стал, так как боялся подать несколько идей. В какой-то момент я рассердился: это мое личное дело, в конце концов! Винчестер отступил и как ни в чем не бывало отправился набирать воду в чайник. Я быстро сполоснул рот в дальней от него раковине, вымыл руки и, не став их сушить, умчался в аудиторию. Никогда я еще так не наслаждался лекциями. Я даже узнал, как назывался предмет, по которому она проводилась. Но звонку не требовалось мое одобрение, чтобы прозвенеть, и совсем скоро я, собрав вещи, плелся в тренерскую, то торопясь, то растягивая шаги. По дороге придумал сотни оправданий, почему прийти не получилось. Задержал преподаватель, кошка подруги начала рожать, внезапное нашествие диареи… Всё, всё, хватит шуток на туалетную тематику. Единственное, что радовало, ― наступило время обеда, и Чак не сможет напичкать меня жирной столовой стряпней. Я постучался в тренерскую, скрестив пальцы в надежде, что его срочно вызвали к директору, но услышал ровное приглашение войти. Сердце тревожно забилось. Последовав его словам, я неуверенно заглянул внутрь. Там был только Винчестер. Только. Куда он дел тела своих коллег, куда собирался спрятать мое? И всё же страх свился с любопытством, и я заинтересованно осмотрелся: не то чтобы он часто звал к себе в гости. Комната была просторной и светлой, разделенной четырьмя рабочими столами, три из которых на данный момент пустовали (здравый смысл подсказывал, что их хозяева могли отчалить на обед, а не быть хладнокровно уничтоженными Винчестером). Справа, за застекленным шкафом, блестели ряды кубков, светло-голубую стену слева занимали подвешенные на гвозди пуанты, перемежавшиеся с фотографиями в деревянных рамках. Их было много ― от самого пола до потолка ― и с разными людьми, но первым в глаза бросился снимок на уровне моего лба, где Винчестер приобнимал за плечи саму Эллен Харвелл. Харвелл, по прозвищу Стальные Пуанты, преподавала в этом колледже в течение десяти лет и славилась жесткими, как кремень, методами (ходили слухи, что одна второкурсница стала заикаться после ее уроков, а другая ходила на полупальцах даже по улицам) и блестящими результатами. За несколько лет до моего поступления ее пригласили работать в Американский Театр Балета, куда простые смертные могли попасть только в качестве зрителей. Винчестер стоял рядом с ней в черном трико и с порозовевшими щеками; они были, кажется, за кулисами сцены и выглядели ― ни дать ни взять ― как лучшие друзья… От дальнейшего глазения по сторонам меня отвлек булькающий щелчок чайника, того самого, что Винчестер наполнял в раковине. Я моргнул и перевел взгляд на стол у окна, за которым сидел Винчестер. Он разливал кипяток по двум белым кружкам. Интересно, Винчестер ждал еще кого-то или у него было раздвоение личности, и он предпочитал пить чай сразу из нескольких чашек? Прочистив горло, я сказал: ― Вы просили… ― Сядь, ― он кивнул на стул напротив себя, окунув чайные пакетики в воду. Волнение захлестнуло меня с новой силой. Я присел на самый край и зажал ладони между коленями. Нас разделял стол, правда, недостаточно широкий, чтобы я чувствовал себя в безопасности. Винчестер выжал пакетики и выкинул их под стол (надеюсь, там была мусорная корзина, а не просто пол с чайным кладбищем). Я всё ожидал нравоучений, но вместо этого он выдернул верхний ящик и достал оттуда пластмассовую коробку. Открыл ее и придвинул ко мне. Восхитительный аромат раздразнил обоняние, желудок осуждающе заурчал ― полноценной трапезой его давно не баловали. В коробке лежали вареная куриная ножка, нарезанный болгарский перец, ржаной хлеб с ветчиной, творожный сыр. Сбоку ― вилка с ножом. Он что, позвал меня, чтобы съесть при мне свой обед? Я беспомощно воззрился на него, пока слюнки практически текли по подбородку. ― Ешь. ― Я? ― А похоже, что я разговариваю с кем-то еще? Это тест или проверка, думалось мне, но как их пройти ― загадка. Я поерзал на своем месте и неуверенно поднял вилку, будто она была священной реликвией. Или заразной. Меня подталкивало переспросить, в каком смысле он сказал то, что сказал. Но беспокоясь, что покажусь назойливым, я просто воткнул вилку в сырный квадратик. Винчестер снова принялся колдовать над чаем. Жевал я медленно, помимо вкуса чувствуя жуткий дискомфорт. Мне было неловко под его бдительным оком: я всё время боялся заляпаться самому или заляпать его стол ― даже не знаю, что страшнее. Винчестер поставил рядом одну из дымящихся кружек и положил возле нее теплый пирог, завернутый в салфетку. Я уже сбился со счета, сколько лишних калорий совершили диверсию в моем организме, но высказываться об этом Винчестеру не казалось разумным. Допив чай, надеясь, что сахар добавлен туда не для того, чтобы перебить душок крысиного яда, я пробормотал: ― Фпафибо, ― и вытер салфеткой из-под пирога жирные губы, а другой стороной незаметно протер ободок чашки. Винчестер еще даже не притронулся к своему чаю, испускавшему спиральки дыма. Он смерил меня пристальным взглядом и сказал: ― Это ― выходит только естественным путем, понятно? Да, чувством такта матушка-природа его обделила. Покраснев от самой шеи до щек, как перец из коробки, я едва заметно кивнул. Винчестер, видимо, удовлетворившись реакцией, сообщил, что теперь я могу идти. ― Новак, ― позвал он, когда я уже был на полпути к свободе. ― Да, сэр? ― я беспокойно развернулся. ― Идиотам, которые будут падать в голодные обмороки на занятиях, здесь не место. Еще раз замечу за этим делом… ― он покачал головой, но не закончил предложение. Угроза так и повисла в воздухе, хотя в ней почудилось что-то скорее досадливое, чем зловещее. И он снова назвал меня идиотом. Наверное, идиот я и есть, раз был несказанно этому рад.* * *
Чак выгнал меня из квартиры. Не в буквальном смысле, конечно, но практиковаться мне наказал подальше от его дражайшей коллекции фарфоровых пепельниц. Поэтому теперь, после лекций, я отправлялся в тренировочный зал и занимался там в одиночку, пока за окнами не смеркалось. Раздобыть ключ от помещения в неурочное время оказалось проще простого: надо было лишь подкупать вахтершу выпусками желтой газеты «Новости, которым вы не поверите!» (и действительно: заголовкам верилось с трудом). После той странной истории с чаепитием у Винчестера он не спускал с меня глаз: на его уроках я снова стал Грушей Для Битья №1. Не знаю, что поспособствовало этому: решил он, что его игнорирования довели меня до ритуальных плясок над толчком, или у него был изначально намечен испытательный срок, ― я был в любом случае доволен… первые несколько дней. Потом его колкие замечания («Не могу взять в толк, у тебя проблемы с координацией или с логикой?») опять начали доводить меня до белого каления, и на своих вылазках в зал я стачивал стопы до мозолей. Даже техничке потом не приходилось убираться: полы были идеально отполированы подошвами мягкой обуви. По моим предположениям Винчестер скоро должен был устроить очередной «день рулета», и мне хотелось, чтобы на этот раз его челюсть шлепнулась на пол от удивления. Я проводил вечера растягиваясь, растягиваясь, растягиваясь… И в один из будней, когда Винчестер упрекнул, что его больная ревматизмом бабушка может поднять ногу выше, это задело сильнее чем что-либо. Да, у меня были не резиновые мышцы и кости, но я ведь пытался наверстать всё методичными тренировками, ежики зеленые! Его слова прочно ввинтились в память, и в следующий раз, вместо того чтобы начать с толкового разогрева, я почти сразу решил, что в состоянии сесть на шпагат если и не со стула, то со скамейки точно. И хоть мышцы были «сырыми», хоть я знал, как важно постепенно увеличивать давление, легко пружиня, в приступе раздражения я срыву качнулся вниз. Пах прострелила резь, на глазах выступили слезы. Это были не те ощущения, когда Винчестер растягивал меня; это была острая, «неправильная» боль. Она не ослабла ни пока я ковылял домой, ни после принятия горячего душа. На ночь я щедро выдавил крем от растяжений. Потом еще раз. И еще раз. И заснул с открытым тюбиком в руках.* * *
Утром я с горестью подумывал о том, чтобы проваляться весь день в постели. Позвонить в колледж, мол, чувствуя себя как покойник, позвольте остаться, не обессудьте. Но пока я слонялся по квартире и не делал внезапных движений, было терпимо. Я позавтракал (благо, вернулся к трехразовому низкоуглеводному питанию), перекрестился и отправился на автобусную остановку с Чаком. Тот выразил свои опасения, что мне следовало бы сказать Винчестеру о растяжении, но я махнул на него рукой. Всё казалось нормальным. До тех пор, пока я не оказался на разминке. Стоило завести ногу выше девяносто градусов, и боль возвращалась с новой силой, словно бы за ночь она пустила корни. На спине выступил холодный пот, я стиснул зубы ― лишь бы ничем себя не выдать. Винчестер молчаливо наблюдал за нами, прохаживаясь вдоль и поперек, пока не поманил меня к себе: ― Новак, марш сюда. Паника подступила к горлу, и мне казалось, что сердце стучало громче, чем обычно играло пианино. Я постарался идти как можно непринужденней и сказать как можно бодрее: ― Да, сэр? ― Чувствуешь себя хорошо? ― он внимательно смотрел на меня. Во всяком случае, так я предполагал, потому что опустил взгляд в пол ― иначе бы глаза меня выдали. Возможно, он снова подозревал меня в том, что я вернулся к тошнотворной диете ― буквально выражаясь. ― Хорошо, сэр, ― быстро соврал я. Дурацкое «сэр» вылетало при волнении как пулеметная череда. Он, казалось, проглотил мою ложь: молчание затянулось, и я был вынужден вскинуть подбородок. Винчестер жестом указал вернуться к остальным. Когда начались движения с большой амплитудой, стало совсем худо. Я всё ждал, что Винчестер начнет лаять на меня за недобросовестную работу. Но он, пусть и наблюдал пристальней обычного, делал замечания в основном другим. Даже Бальтазар это заметил, украдкой спросив, когда я успел ублажить Винчестера и паста ли это в уголке моих губ. У меня, правда, хватило сил только на то, чтобы выдавить кислый смешок. В душе после занятия я был долго, пока все голоса в раздевалке не умолкли. Обмотавшись полотенцем, доковылял до скамейки. Боль совсем не притупилась. Выругавшись, я хотел проверить по часам на телефоне, успеваю ли на автобус, но понял, что, погрузившись в болезненные ощущения, забыл забрать сумку из зала. Зал не должны были закрыть, но там еще мог быть Винчестер, поэтому я решил подождать, не желая щеголять с хромой ногой. В шкафчике была только сменная одежда и средство от растяжений, которым я мазался перед началом занятия. Я попробовал выдавить еще немного крема, но там почти ничего не осталось. Тогда я хотел плюнуть на осторожность и вернуться за сумкой, но успел только белье натянуть, как в проеме раздевалки появился сам Винчестер. В руке у него ― глаза полезли на лоб ― была зажата сумка, по всем параметрам напоминавшая мою. Он подошел и поставил ее рядом со мной на скамейку. Затем поднял пустой погнутый тюбик, что я бросил тут же, прочитал название, потом долго, долго изучал взглядом меня и мою ногу в белых разводах от остатков крема. ― Почему ты не сказал? ― он наконец кивнул на ногу, словно я мог запамятовать, где она расположена. И опять Винчестер был в курсе ― хотя что уж там, даже пару парней из труппы спрашивали, почему у меня такой вид, словно я рожать готовлюсь. Я скромно пожал плечами. Ответ-то прекрасно знал: я не хотел казаться ему слабее, чем он и так меня считал. Винчестер произнес: ― Жди здесь. И его голос был действенней, чем веревки или наручники, ― я даже не думал смыться (да и вряд ли успел бы). Он вернулся с синим тюбиком в руке, сказав, что я пользуюсь дешевой дрянью и что лучше бы я экономил на выпивке, чем на здоровье. Снова нашел повод вспомнить ту историю с Бальтазаром! Он сел рядом и бесцеремонно поднял мою ногу за лодыжку, устраивая ее на своих коленях. Дернулся я только под конец, когда он начал отвинчивать крышку тюбика. ― Я и сам могу… ― Цыц, ― приструнил он. Меня прикрывали лишь хлопковые брифы, что было не очень-то надежной защитой. Хорошо хоть, сюда не придут студенты ― занятия уже закончились. Это должно было успокоить, с одной стороны, но с другой ― воздух в комнате словно сгустился. ― Где болит? Конкретно, Новак. Блеск! Дерущая, тянущая боль концентрировалась в паховой области, напичканной крупными нервными сплетениями. И как мне указать ему на территорию, соседствующую с членом, за реакцию которого я не отвечаю? ― Здесь… м-м… немного, ― я пространным движением провел по бедру, словно смахивал пыль. Он делал всё молча. Его пальцы так самозабвенно втирали густой разогревающий гель, что вскоре кровь отправилась в путешествие по трехбуквенному адресу. Я впивался ногтями в ладони, думал о самых отвратительных вещах (вроде духов Бальтазара), но возбуждение становилось всё ярче. Не было ни единого шанса, что Винчестер не заметил, как вследствие природных катаклизмов равнинная местность моего белья стала холмистой. Так и оказалось: он замедлился, а потом и вовсе остановился. Я несмело посмотрел в его зеленые глаза и почувствовал, как вспыхнули щеки. Запах его одеколона заставлял меня облизывать губы. Член радостно дернулся. Я тоже дернулся, только совсем не радостно и в обратную от Винчестера сторону, но загрубелые ладони всё еще покоились на моем бедре, блестящем от мази. И его лицо было так близко, что я мог разглядеть веснушки, рассыпчатой дугой огибавшие переносицу. Они так плохо вязались с его образом, что я бы улыбнулся, если бы не перевел затуманенный взгляд на его губы. Винчестер приоткрыл их, и мое сердце застучало как бешеное. Но он разрушил весь момент: ― Я отстраняю тебя от занятий до конца следующей недели. Бам! ― это прозвучало как удар. Наваждение мгновенно растворилось, я ошарашено потряс головой. ― Что?.. ― растерянно выдавил я. ― Но что я сделал?.. Ну, если честно, дать мне еще секундочку ― и я бы набрался храбрости поцеловать его… Черт, черт, черт. Я представил себе заголовок газеты, которую покупал вахтерше: «Хореограф отстранил ученика за неуместную эрекцию. Озабоченность ― виновато воспитание или доступность информации в интернете?», а внизу ― реклама фирмы утягивающего белья. Я был готов рассмеяться от абсурдности представившейся мне картинки. Но Винчестер ответил не так, как я ожидал: ― Спроси лучше, чего ты не сделал. Ты должен был сообщить мне о травме немедленно. Я хочу, чтобы ты восстановился ― мне не нужны мученики. Можешь приходить с понедельника и разминаться в полноги. И твое счастье, что я не пытаюсь выведать, каким именно образом ты заработал растяжение. Только сейчас я понял, что не дышал всё это время. И теперь с огромным облегчением выдохнул. Напряжение понемногу отпускало. Значит, это не из-за, как бы помягче, физиологической реакции организма. Но за видимым облегчением пришло разочарование: какой бы ни была причина, он всё равно отстранял меня. Я поставил обработанную ногу на пол и потянулся за брюками, как он взял, точнее, цапнул меня за запястье. Его хватка была железная, мне казалось, что рука посинеет, скукожится, как прогнивший фрукт, и отвалится, пока он говорил: ― Это не наказание, ясно? ― Ясно, ― вяло пробубнил я. Винчестер вложил мне в ладонь, которую сжимал, тюбик с гелем и сказал воспользоваться перед сном. После этого он поднялся и ушел.* * *
Для меня это было именно наказанием. Винчестер разрешал присоединиться ко всем лишь в начале, до быстрой части. А потом отправлял в угол разминать стопы, отжиматься и качать пресс. И так в течение недели, ни днем меньше. Никогда не думал, что невозможность заниматься в полную силу будет сводить меня с ума. Чак неустанно намекал, что если бы Винчестер чихать на меня хотел, то не стал бы возиться и ежедневно спрашивать, как я себя чувствую. Я так же неустанно возражал, что он просто не хотел потерять работу за покалеченного ученика, но в глубине души с большим удовлетворением признавал, что его суждения не лишены логики. Непривычное слово «забота» растапливало сердце и помогало смириться с вынужденными каникулами.* * *
В субботу я занялся преступной деятельностью. Нет-нет, не убийством Винчестера, хотя подобные помыслы приходили ко мне всё чаще. Я лишь собирался тайком проникнуть в зал и нагнать упущенное за то время, что просидел на скамейке запасных. В душном автобусе я обмахивался свежим выпуском «Новости, которым вы не поверите!», что намеревался по приезде в колледж презентовать вахтерше. Но план провалился. Только я миновал охрану и подошел к ее стеклянной будке, а она уже жадно вчитывалась в точно такой номер. Вахтерша даже не заметила меня: лицо было скрыто за страничками из дешевой бумаги, а ячейка с ключом позади нее пустовала. Была вероятность, что администрация сдала помещение под собрания анонимных алкоголиков, но наличие газеты в ее скрюченных пальцах вызывало сомнения. Я озадаченно нахмурился. Не став отвлекать человека от напряженной умственной деятельности, решил лично выяснить, кому понадобился зал утром выходного дня. Поднявшись на второй этаж, я прошел по коридору к залу. Дверь была прикрыта, но за ее матовой поверхностью мелькали тени и просачивалась резкая музыка. Потоптавшись у порога, я тихонько нажал на ручку и просунул голову в проем. И едва не придавил шею, потому что первым желанием было захлопнуть дверь обратно. Все мысли, посыпавшиеся, как конфетти из хлопушки, можно было свести к одному слову ― Винчестер. Собранный и подтянутый, он выполнял жете через всю площадку. На первом, втором и третьем повороте вырисовывалась идеальная линия шпагата, приземления были чистыми и четкими ― казалось, в его пятки встроены пружины. Я завороженным взглядом провожал его из одного конца зала в другой: на занятиях он редко показывал что-то на своем примере. Мне вспомнилось, как многие шутили, что его критика гораздо прямее, чем ноги; но Винчестер был живым примером, что при упорстве можно добиться многого: он выступал в Американском Театре Балета солистом дважды ― видео с тех спектаклей я пересматривал чаще, чем порно. На крышке фортепиано стоял подключенный в розетку магнитофон. Вместо классики там гремел старый рок, что-то из той исторической эпохи, когда волосы моего отца были длиннее, чем у матери. Винчестер подошел, выключил музыку, и я отступил, прикрыв дверь, но сквозь оставшуюся щель всё еще мог разглядеть его. Темно-серая майка клином промокла до поясницы, плечи часто поднимались и опускались ― и сейчас он как никогда был похож на живого человека, а не робота. В голове пролетела мысль, что Винчестер, наверное, скучал по сцене, которую был вынужден покинуть из-за травмы тазобедренного сустава. ― Что стоишь как вкопанный? ― не оборачиваясь, словно бы у него имелась дополнительная пара глаз на затылке, сказал он. Я вздрогнул, когда услышал его спокойный, лишь слегка запыхавшийся голос, и понял, что мое присутствие не являлось секретом с самого начала. ― Пришел работать ― так работай. С каким-то нашкодившим видом я протиснулся внутрь зала, теребя лямку на плече. Винчестер ни капли не выглядел удивленным, застав меня здесь в субботу. Он протер мокрый лоб полотенцем, перекинутым через станок, и занял маты, сваленные в углу, вальяжно вытянув ноги. В его руках материализовался потрепанный книжный томик ― вестерн, если судить по лассо и ковбойской шляпе на обложке (или руководство по ролевым играм в постели). ― Вы… ну, здесь останетесь? ― я помялся на месте. Когда рядом было еще с дюжину человек, я чувствовал себя несколько уверенней, чем наедине с ним. ― По технике безопасности студентам нельзя находиться здесь одним, ― пусть Винчестер был не слишком близко, но проблеск в его взгляде я уловил. И его интонация словно бы подсказывала, что он знал о моих незаконных проникновениях. Возможно, вахтерша сливала информацию за спецвыпуски газеты. Но раз меня до сих пор не ведут за шкирку к директору, значит… он не против? С этим открытием я подошел к стене и расстегнул рубашку; раздевалка была закрыта по выходным, и форму я обычно натягивал прямо тут. Краем глаза я наблюдал за Винчестером в зеркало, но он не шелохнулся, и мой стриптиз, кажется, его нисколько не будоражил. ― Закрой дверь, чтобы тебе не мешали, ― распорядился Винчестер, когда я полностью экипировался. Я исполнил его указание, и щелчок замка вместе с хрустящим перелистыванием страницы сделал мои ладони липкими. Не мешали! К его сведению, единственный человек, кто мне мог помешать, уже присутствовал в помещении. Винчестер больше ничего говорил, даже не смотрел на меня ― только в книгу. Я размялся, пока стопы не стали казаться пластилиновыми, и вышел на середину. Начал с простеньких прыжков и поворотов, постепенно переходя на более сложные элементы. Каждый раз, когда что-то получалось или получалось отвратительно, я скашивал взгляд на Винчестера. Но книга всё еще казалась ему интересней. Ситуация изменилась, когда я застопорился на фуэте. Мне не составляло труда крутиться с воздушной легкостью, но очень быстро я терял равновесие либо слишком смещался в сторону. На метр или два, а движение должно было быть ровным, словно танцора пригвоздили к одной точке. ― Черт! ― я прошипел это тихо, себе под нос, после очередной неудачной попытки. Но эхо разнесло шепот по залу, и Винчестер соизволил оторваться от захватывающих перипетий сюжета. Он приподнял брови, словно бы изумившись, что я умею говорить что-то помимо «извините», отложил книгу обложкой вверх и сказал: ― Твоя проблема в том, что ты гонишься за количеством, а не за качеством. Если ты сделаешь все тридцать два фуэте, при этом проскакав со сцены за кулисы, то балетмейстер проводит тебя к парадным дверям театра. Пинком под зад, ― уколол Винчестер и, ладным движением поднявшись, двинулся в мою сторону. Его походка была расслабленной, если не сказать ленивой, а я весь вытянулся в струнку. Вопрос, как он уследил за мной, не отрывая глаз от книги, оставался открытым. И спасибо, на моей будущей карьере заранее поставили крест. Он подошел сзади и продолжил: ― Ты смещаешь центр тяжести. Позвоночник должен быть прямой линией, ― он провел ладонью по спине, от шеи до копчика. Дрожь и мурашки проскользнули по коже. ― Ну, что уставился? Пробуй. Здесь, ― акцентировал он и отошел в сторону на шаг, не больше. Загвоздка была в том, что стоял он слишком близко, и, сдвинься я хоть немного, ― то задену его ногой, когда буду выбрасывать ее в сторону. А на скорости поворота это могло быть очень болезненно, особенно, если зарядить по почкам, которые были прямо по курсу. Он явно это понимал и делал намеренно, решив дать мне, скажем так, дополнительный стимул к тому, чтобы не смещаться с места. Осторожничая, я приготовился и слабо оттолкнулся с опорной ноги. Первое фуэте вышло как в замедленной съемке, хиленьким и немощным. Зато безопасным для Винчестера. Продолжить я не смог, потому что Винчестер вмешался: ― Стоп! Новак, по-твоему, мы где ― в любительском кружке танцев? ― Но я могу задеть… ― Значит делай так, чтобы этого не произошло, ― отрезал он. Винчестер не сдвинулся ни на йоту. Я постарался отбросить опасения, что было задачей непростой. И, удерживая его слова в памяти, снова приготовился. «Держи спину, держи спину», ― талдычил я про себя. И буквально мог прочувствовать каждую молекулу, из которой было слеплено мое тело, подрагивающее от напряжения. С силой оттолкнувшись и прокрутившись в пике, я открыл ногу точно в сторону, и зашел на новый пируэт. После девятого опорная нога начала «болтаться», и впервые я остановился до того, как меня снесет вбок. Лоб блестел от испарины, дыхание было тяжелым. Мой носок, остро натянутый, замер в дюйме от тазовой косточки Винчестера. Всего-то одиннадцать туров. Намного меньше, чем обычно, пусть и лучше по исполнению, ― и я был страшно недоволен собой. Но Винчестер сказал то, чего я совершенно не предвидел: ― Неплохо. И вдруг камни посыпались с потолка, зал затопило, зеркала треснули. Во всяком случае, его слова казались не менее громоподобными. Я аккуратно завершил элемент, приставив стопу к стопе, и повернулся к Винчестеру. Неплохо, повторял я. Неплохо. Это что, были слуховые галлюцинации? ― Спасибо… ― в моем голосе читалось нечто среднее между благоговением и недоверием. В общем-то, за такое обычно не благодарили, но назвать похвалу от Винчестера обычным делом язык не поворачивался. Мне казалось, что на меня вылили ведро ледяной воды, и кубики льда всё еще стучали по голове. Но он следил за моей реакцией, словно только что не перевернул весь мой мир. Словно это не выходило из ряда вон. ― Моим хореографом была Эллен Харвелл, если ты не знаешь, ― произнес Винчестер, поняв, наверное, что если бездействовать, то я так и буду таращиться на него. ― Она была способна довести до истерики кого угодно, но доводила лишь единицы. За всё время обучения у нее лучшее, что я услышал, было… ― Сойдет для барышни? ― неожиданно перебил я и улыбнулся. Он кивнул и тоже улыбнулся. Ну, точнее, под микроскопом можно было бы заметить, как уголки его губ скупо дернулись. Мое предположение он проигнорировал и продолжил: ― Она говорила, что уделяет внимание только тем, кто этого заслуживает. Я стараюсь следовать ее принципам, Новак, ― он коротко вздохнул и добавил: ― Полагаю, два плюс два ты сложить в состоянии. Я неплохо разбирался в математике, особенно в курсе начальной школы, но сегодня с вычислительными процессами было туговато. Я подумал о снимке, на котором Винчестер был запечатлен с Эллен Харвелл. По их объятию так и не скажешь, что она доводила его до истерики, ― если я правильно понял смысл сказанного. И мечтательно представил, что, может, и у меня когда-нибудь будет подобный кадр с Винчестером. Возможно, в чуть более откровенной манере. И в голове щелкнула безумная догадка. То есть… он вроде как считал, что я способен на что-то? ― Возможно, я иногда бываю строг с тобой, ― произнес он, тем самым преуменьшив свои достижения: я бы однозначно убрал из этого предложения «возможно» и «иногда». ― Но я готовлю тебя к тому, Новак, что в реальном мире с неженкой нянчиться никто не будет. Сказать, что я был потрясен, ― ничего не сказать. Получается, он не строил планы, как бы избавиться от меня поскорее? И даже полагал, что я чего-то стою, пусть и выражал это… по-винчестерски? Чтобы переварить услышанное и расставить всё по полочкам, мне требовалось время. И желательно собеседник в лице бутылочки с крепким содержимым. На моем лбу, судя по всему, была неоновая бегущая строка, транслировавшая путаницу в голове, потому что Винчестер окликнул меня ― по фамилии, само собой разумеется. И это сыграло роль спускового крючка. Твердые намерения были только ниже пояса, но я всё же рискнул шагнуть к нему. Мы и до этого стояли недалеко, а теперь мой нос почти касался его носа. А они, смею заметить, не настолько длинные, чтобы расстояние считалось большим. Сцена слишком напоминала случай в раздевалке, и либо он сейчас найдет новый повод отстранить меня от занятий, либо… Мой взгляд быстро перебегал с его глаз на пухлые губы. Я отважился начать: ― Могу я, сэр, можно мне… И ― он поцеловал меня сам, обхватив затылок рукой. Не хочу показаться излишне сентиментальным, но бабочки в животе устроили настоящую дискотеку. Поцелуй был таким же, как и характер Винчестера: жестким, горячим и властным. И меня всё совершенно устраивало. Губы склеились в мокром прикосновении ненадолго: Винчестер оттянул меня за хохолок на макушке и посвятил добрую минуту изучению глупого выражения моего лица, всё еще находившегося в зоне досягаемости. ― Не думай, что произошедшее дает тебе какие-то поблажки или привилегии. Мысли были вязкими и тягучими, как мед, а взгляд ― прикован к его влажному рту, с которого только что стекала буква за буквой. Руки оставались прибиты по швам, но подбородок ― предусмотрительно задран кверху, чтобы было удобней тянуться за новым поцелуем. К слову, о новом поцелуе. ― А… повторение произошедшего будет считаться привилегией? Сэр, ― поспешно добавил я на тот случай, если он поинтересуется, не слишком ли Новак обнаглел. Он предупредительно прицокнул. И снова прикоснулся губами к моим ― на этот раз не так осторожно. Одна его рука спустилась к ягодице, сжав ее в ладонь, другая ― по-хозяйски обвила пояс. Я лишь мял майку на его плечах, позволяя вести и крутить себя, как заблагорассудится. И если в моих мокрых снах тряпки исчезали с нас моментально и в неизвестном направлении, то сейчас хотелось тщательно просмаковать каждую секунду, прежде чем перейти из состояния «подтаявшее мороженое» в «подтаявшее мороженое на палочке». Но всё хорошее имеет свойство заканчиваться ― в случае с Винчестером еще и не начинаться, сказал бы я, если бы мы только что не исполняли мои заветные желания эндцать минут с перерывом исключительно на глоток воздуха. Винчестер спросил спокойно, пока я пытался перевести дыхание: ― Надеюсь, это останется между нами? Я беззвучно кивнул, всё еще плавая на своей волне. ― Новак? ― Да? ― спросил я с затаенной надеждой. На что ― сам толком не понял. Но это точно не касалось того, про что заговорил Винчестер: ― Ты, кажется, пришел сюда заниматься. Сначала я подумал, что он шутит. Правда, когда в следующий миг вновь пыхтел над фуэте, а Винчестер вернулся к своей дурацкой книжке, я уяснил, каким наивным был. Это заставило меня забеспокоиться, что он будет делать вид, словно между нами ничего не произошло. Но перед тем, как я покинул зал, Винчестер поманил к себе пальцем и устроил своим языком небольшую экскурсию по полости моего рта. Приятно иногда ошибаться.* * *
Несколько месяцев спустя Перед началом Чак пакостным голоском пообещал, что если мы провалимся, то он заснимет всё, выложит на YouTube и заработает толстую пачку денег. И сейчас, когда легкие горели от нагрузки, а в концертном холле колледжа стояла пугающая тишина, я мысленно подсчитывал, сколько миллионов просмотров соберет видео. И поэтому не сразу сообразил, что звонкие аплодисменты в зале адресованы нам, а пара человек, казавшиеся цветными пятнами издалека, даже оторвали пятые точки от сидений. Когда мы уходили со сцены после поклона, хлопки всё еще продолжались. Бизнес Чака накрылся. Но не зрительская реакция волновала меня больше всего. За кулисами стоял Винчестер, свив руки на груди. Со второго семестра к хореографии добавились репетиции, которые вел тоже он, ― и отчетный концерт стал площадкой для нашего дебютного номера. И Винчестер вежливо предупредил, что открутит голову каждому, кто хотя бы моргнет лишний раз. Он был в своей стихии: разобрал наше выступление по косточками и промыл мозги с мыльцем и наждачной губкой. Из всех его замечаний мне досталось лишь семьдесят процентов, что можно было считать рекордно маленьким показателем. Винчестер отпустил нас, напомнив про время следующей репетиции. Взволнованные и возбужденные, мы ввалились в гримерную и отвоевали свободный закуток. Бальтазар вынул припасенную бутылку шампанского, и уже вскоре все чокались пластиковыми стаканчиками, сыпля тост за тостом. Расправившись со своей порцией, всё еще в темно-красном трико, я незаметно отслоился от них и вернулся за кулисы, где Винчестер надзирал за порядком выступлений. Вокруг носились музыканты со скрипками и виолончелями, девушки в пышных костюмчиках лебедей и танцоры в черных цилиндрах ― отчетный концерт продолжался. Сейчас на сцене была труппа старшего курса, и то, с каким упоением Винчестер смотрел на их выступление, вызывало ревность. Потому что на меня, и так и сяк маячившего поблизости, он обращал внимания не больше, чем на пролетавшую мимо муху. Наверное, шампанское придало мне храбрости: оглянувшись по сторонам и подкравшись к Винчестеру со спины, я быстро клюнул его в колючую, с рыжеватой щетиной щеку. Маневр сработал: он отвлекся. ― Нас могли увидеть, ― хмуро и негромко заметил он. Я пожал плечами, удивленный тем, что он волновался, и немного расстроенный его реакцией. Все были заняты, а если кто и мог нас увидеть, то протрет глаза и решит, что приснилось. Понурившись, я сделал вид, что тоже наивнимательнейшим образом слежу за выступлением, пока меня пихали пробегавшие рядом студенты. Почему они, собственно, Винчестера не задевали? Винчестер скосил на меня взгляд, раздраженно прищелкнул языком и взял мою ладонь в свою, коротко сжав. Я уже хотел язвительно возразить, что нас могли увидеть, но он предвосхитил мои намерения и опередил: ― Жду тебя через час в зале. Не опаздывай. Даже то, что после этого он сразу выпустил мою руку, не повлияло на молниеносный приступ оживления. О времяпрепровождении в зале с ним наедине у меня сохранилось несколько крайне приятных воспоминаний. ― Чем займемся? ― Растяжкой. Мышцы у тебя деревянные. Ну да, я должен был догадаться, учитывая, что он выражал свое недовольство по этому поводу после каждой репетиции. И я не сомневался, что говорит он на полном серьезе. Но шампанское или не шампанское, слова слетели с языка, прорвавшись мимо мозгового центра: ― И какие именно мышцы вы считаете необходимым растянуть, мистер Винчестер? О, появившееся на его лице выражение стоило риска! Он строго прищурился, но уголок губы на долю секунды изогнулся. ― Бедренные и подколенные в особенности. Или у тебя есть другие предложения, Новак? ― его голос опасно понизился, но эта хрипотца только завела меня больше. Я отрицательно помотал головой, а, отвернувшись, не сдержал довольной улыбки. Думаю, мы найдем способ совместить приятное с полезным.