О мести

Говорили, что мимо него и мышь не проскочит. Радетель порядка. Круче, чем та девица в штернбилдском аэропорту, которая тормозила всех подозрительных личностей. О ней еще писали газеты. «Пао-Лин Хуанг, на чьем счету больше всего арестов». Ха. Я проходила мимо нее по несколько раз в месяц, и она ни разу меня не останавливала. Много кто ловится на мелочах, но меня не тормозили никогда. Я не ловилась. Я выполняла работу с филигранной точностью, раз уж бралась. Или не бралась вообще. Я завалила всего несколько заданий, и все — потому, что в противном случае меня бы загребли. У меня был нюх на такие вещи. Я предпочитала пережить несколько неприятных минут, через посредника сообщая заказчику, что не справилась, чем попасться. Обычно я могла с ходу оценить свои силы. Но и на старуху бывает проруха; тот, кто слишком себя идеализирует, долго не живет. В теории я всегда знала, что могу слажать. После этого нужно было не ходить, держась за голову и обвиняя себя в подростковом непрофессионализме, а двигаться дальше, попутно делая все, чтобы смягчить последствия своего промаха. Ударься я хоть раз в депрессию, попытайся скрыть от себя самой то, что не являюсь совершенством — и моя песенка была бы спета. Спецподразделение «Героев» называло меня «Голубой Розой». Розы я на самом деле терпеть не могла. Разве что в целлофане и со стороны; возьмешь в руки — колются. До ужаса неудобные цветы. И что в них хорошего? А ведь на каждом углу продают. У голубых роз по сравнению с другими было неоспоримое преимущество: их не продавали на каждом углу. Когда я только начинала, то была до ужаса романтична. Я считала, что мне нужен собственный отличительный знак. Голубые розы показались мне вполне подходящим. Первую нашли в пустующем сейфе «надежнейшего» банка. Надежнейшего, три ха-ха. Агнесс, с которой мы тогда работали, потратила на взлом до смешного мало времени. Электронные и кодовые замки в наше время — вещь ненадежная. Люди еще более ненадежны. Много позже Агнесс сдала Крим, с которой она какого-то черта путалась. А я ведь ее предупреждала. Я говорила: Крим думает только о своем Мартинезе. Как только у бабы нашей профессии появляется постоянный хахаль, она выходит в тираж, разве не сама Агнесс говорила об этом? Работать с такой нельзя — обязательно подставит. Не ради себя, так ради своего хахаля, тем более, раз он с криминалом завязан. Мартинез был не просто завязан — он психом был чертовым. Я знала, что долго ему не продержаться. Психи могут устроить пир во время чумы, но на большее их никогда не хватит. А для нашей профессии нужны мозги. Иначе никакая сила Некст не спасет. Хотя что в ней проку, в этой теоретической силе. Вот умей я, например, замораживать одним прикосновением, как героиня комиксов… А так — какие-то там скрытые способности. Мистеру Легенде, профессору, который ими якобы обладал, даже памятник поставили. Профессор раскрыл дофигища преступлений мирового масштаба, тот же Уроборос, сеть заговорщиков, разбросанную по всем континентам, выявил. Попутно мистер Легенда совершил открытие насчет «силы Некст», наличие которой влияет на «понимание мира». Если вкратце, все, обладающие этой силой — потенциальные бойцы спецподразделения «Героев», на раз-два способные раскрыть любое преступление. «Герои» видят связи между вещами, на первый взгляд никак не связанными, между людьми и событиями; благодаря этому они способны вникнуть в суть всегда и везде. Им невероятно везет, потому что они заранее готовы к удаче; они моментально ориентируются в любой обстановке. Мистер Легенда в своем немаленьком исследовании вывел теорию о том, что такие люди рождались во все времена. Только способность Некст у большинства людей спит. Чтобы ее пробудить и развить, требуется соответствующая подготовка. Поэтому в прошлом представители многих профессий, связанных с экстримом, были способны на невероятные вещи. Профессор Легенда исследовал все это подробнее. Он писал о людях, способных рассказать, что творится на другом конце света, так называемых «экстрасенсах», о тех, кто мог уцелеть в бою, где гибли тысячи. Он приводил множество примеров и делал на удивление логичные выводы. Один из выводов профессора заключался в том, что в настоящее время все люди — потомки великих полководцев, героев, правителей. Ничего удивительного, что в генах у многих из нас заложена сила Некст, способность понимать мир и вплетаться в него, постигая смысл происходящего. Наличие этой силы можно было определить еще в детстве по методике, разработанной мистером Легендой. Дальше выбор делал сам ребенок… или его родители. У меня силу Некст обнаружили, когда мне было пятнадцать. Папа и мама никогда ни к чему меня не принуждали, поэтому я сделала свой выбор сама. Сила Некст казалась мне страшной чушью. Да и сейчас кажется, если честно. Люди прошлого не давали нюху какое-то особенное название, как и способности здраво рассуждать. Правда, Шерлок Холмс, выдуманный Артуром Конан Дойлем, называл свой метод «дедукцией». Но свои умственные способности не называл никак. До сенсационного открытия профессора Легенды, которое лично мне всегда казалось страшным разводиловом, в ходу был псевдо-термин «дети индиго». Хотя их чаще называли «вундеркиндами». В начале двадцать первого века абсолютно все дети разделились на две категории: те, кто упорно старался стать вундеркиндом и таки становился и те, кто просто радовался жизни. Об этом не писали в научных исследованиях; я сделала такой вывод самостоятельно, просматривая документальные записи. Я многое могла бы сказать о методах воспитания в то время, но меня никто не спрашивал. И воспитывали меня совсем не так. В конце концов, на дворе стоял передовой двадцать второй… А еще мне очень повезло с родителями. Когда я сказала, что не хочу быть Некстом, что моя мечта — петь, все равно где, как, при каких обстоятельствах, с каким количеством денег в итоге, папа и мама только переглянулись. Следует упомянуть, что «Героем» мог стать далеко не каждый Некст. Силу Некстов отнюдь не всегда удавалось развить; кто-то просто не желал понимать, фигурально выражаясь, смотрел на черное и упрямо утверждал, что это белое. Все дело было, опять же, в раннем воспитании. Для того, чтобы стать Героем, требовалось забыть все, чему учили человека, и научиться заново — как Некст. На это были способны не все, потому что упорство и «совершенство», которые человечеству проповедовались в двадцать первом веке и от которого не все даже в двадцать втором смогли отказаться, способности Некст развивать не помогали. «Ты слишком стараешься, — говорил наставник ученику в одной из древних притч. — Позволь миру течь сквозь тебя. Доверься; ни к чему плыть против течения. Используй течение в своих интересах». В общем, шанс стать Героем у меня был приблизительно такой же, как у рядового графомана — получить Нобелевскую премию по литературе. Получать Нобелевскую премию я не хотела, становиться Героем — тем более. Я знала, что у людей разные скорости; кто-то летит вперед, к цели, как ракета; кто-то едет медленно, будто грузовой поезд. «Грузовых поездов» среди людей большинство. Я знала это, знала, что сама — такой же поезд, и меня это вполне устраивало. Все было в порядке, пока я могла заниматься тем, что люблю. Родители все равно расстроились. Попытайся я стать Героем — не пришлось бы думать о трудоустройстве или о том, где взять деньги на новое платье. Государство было заинтересовано в потенциальных Героях и выплачивало им нечто вроде стипендии, достаточно приличной. Но я всегда любила создавать себе сложности, а потому отказалась. Пару лет после этого я и правда занималась тем, что мне нравилось. Я пела в барах, не всегда высшего пошиба, и не всегда мои слушатели были трезвы достаточно, чтобы понять, о чем я пою, но меня это мало волновало. Я пела в первую очередь для себя и, если Нексты впрямь способны сливаться с миром — в то время я с ним сливалась. Я была воплощенной гармонией, когда пела. Остальное время меня терзали сомнения, раздирали на части непременные противоречия, свойственные всем думающим представителям рода человеческого. Я не могла сказать, что с думалкой у меня все в порядке. По жизни я была настоящей блондинкой, большинство знакомых считало меня беспросветной дурой и, следует признать, не так уж они ошибались. Зато я не могла сказать, что жалею о чем-то. А потом это случилось. Я не знаю, почему они выбрали именно наш дом. Они скрывались от полиции, а мама имела неосторожность их впустить — у нас был «правильный» квартал, ничего страшнее сбитой машиной кошки тут не могло произойти. Но все же произошло. Ограбленный банк (совершенно топорно, как я потом поняла) не был главной целью парочки ублюдков, которые однажды позвонили в дверь нашего дома. Их мало волновали украденные деньги; если бы они собирались отсидеться, то уж наверняка вели бы себя совершенно иначе. Они не стали бы пытать моих родителей. За то время, пока я пела в очередном баре, они успели обстругать ножом пальцы моей матери, как карандаши; не знаю, зачем им понадобилось это делать. Хотели что-то узнать? Вряд ли. Думаю, у них не было никакой цели. Они отрезали ей грудь, и она истекла кровью. Насиловать не стали — сомневаюсь, что у них вообще стояло. Папа был еще жив, когда я вернулась. Они отрезали ему несколько пальцев и заставляли умолять, чтобы отрезали еще один; он не умолял. Он умирал из-за ножевых ранений, нанесенных беспорядочно, для забавы. Меня насторожила приоткрытая дверь. Я сразу поняла, что не следует входить; в тот момент, наверное, это и проснулось. Нюх. Я знала, что мне лучше уйти и позвонить в полицию, но не смогла этого сделать. Я вошла в дом и увидела… услышала… застыла. Я не верила. Два ублюдка заметили меня не сразу. У меня было время убежать, но я не могла. Я даже закричать не сумела, чтобы позвать кого-то на помощь. Подонки, издевавшиеся над моими родителями, обратили на меня внимание и, кажется, обрадовались. Я не понимала, о чем они говорят; я ничего не могла сделать. У меня не было никакой силы, никаких проклятых способностей. Профессор Легенда врал; я была маленькой перепуганной девочкой, все мои связи с миром оказались разорваны, я могла только умереть — глупой и оттого не менее мучительной смертью. Тогда-то они и появились. Герои. Я не смогла закричать, но до этого кричали мои родители. А звукоизоляция у нас была отнюдь не во всех комнатах — только в моей, где стоял синтезатор. В барах, где я пела, синтезаторов не было. Они косили «под старину» — только пианино. Или рояль, на худой конец. Соседи вызвали полицию. Герои подоспели раньше. Как же, у них была сила Некст; они вычислили, куда могут направиться преступники, и сложили два и два. Вызов из опасной зоны — значит, Герои движутся в правильном направлении. Позже я узнала, что те подонки вместе с деньгами прихватили из сейфа какую-то ценную безделушку. То ли государственное достояние, то ли золотое блюдо, с которого ел прежний премьер-министр Штернбилда — хоть убей, не помню. Но Герои занялись этим делом именно из-за безделушки. Они ее вернули. А заодно спасли меня. Кажется, тому Герою, который свернул челюсть уже приближавшемуся ко мне ублюдку, потом выставили счет за услуги медиков. Потому что смертной казни в нашем замечательном просвещенном государстве, разумеется, не существовало в принципе. Преступники содержались в чистенькой тюрьме, в отдельных камерах, где они могли беспроблемно жить хоть всю оставшуюся жизнь. Такая участь, впрочем, светила только тем, кто мог совершить по-настоящему выдающееся преступление, вроде Раскольникова из старого русского романа. «Твари дрожащие», всякие мелкие воришки, отделывались штрафами и общественно полезными работами, за которые никто не платил. Для них это было куда худшим наказанием, чем заключение в теплую тюрьму, в которую многие втайне надеялись угодить. Некоторые оштрафованные впоследствии умирали от голода — об этом мне рассказала Агнесс. Агнесс вообще многое знала… такое, о чем обычно в прессе не распространяются. Но тогда, когда один из Героев защитил меня от двоих ублюдков, я еще не знала Агнесс. Я и себя-то не знала, как выяснилось. В тот момент я словно родилась заново. У меня открылись глаза; прорезался нюх. Я поняла, что мои родители для Героев — просто пешки. Что они ничего не значат — ни для кого, кроме меня. Что я сама ничего не значу. Я была грузовым поездом, ехала по своим рельсам и никому не мешала; но вот они закончились, потому что оказались никому не нужны. Во мне не было смысла до тех пор, пока я не доказала обратное, я могла в любой миг стать жертвой какого-нибудь подонка, и никто не пришел бы мне на помощь. Кроме меня самой. В тот день я возненавидела Героев. Все они, даже тот, который свернул челюсть убийце моих родителей, поддерживали систему, а с ней я не могла согласиться. И сделать ничего не могла тоже. Что там — я даже говорить не могла. После увиденного я потеряла голос. В интернате, куда меня перенаправили, тетеньки в белых халатах пытались вести со мной разъяснительные беседы. От их слов становилось больно, и я перестала их слушать. Я вообще всех перестала слушать. Увидев смерть своих родителей, я точно знала, что теперь ни на кого, кроме себя, не могу положиться. У меня было мое чутье, мой нюх; больше ничего не осталось. А потом навестить меня пришла Агнесс. Она подкупила кого-то в интернате, чтобы ее пропустили. Потом я узнала, что она и другие, неофициальные коллеги по цеху, регулярно проверяют интернаты и берутся за детей, которые кажутся им интересными. Я, строго говоря, ребенком уже не была, поэтому за меня никто, кроме Агнесс, не решился взяться. Агнесс была мудрее. Она не просто поверхностно изучила теорию профессора Легенды; она вникла в нее от и до. Экстремальные переживания способны пробудить спящие способности, так она мне объяснила. Я смотрела на нее и не могла ничего сказать. Голос ко мне так и не вернулся; я не могла не то что петь, даже говорить. Я потеряла все. Агнесс предложила мне возможность отомстить. — После должного обучения ты сможешь взломать систему защиты, — сказала она, непринужденно присаживаясь на краешек моей кровати. — Пробраться в тюрьму… и наказать их. Убить во сне, если захочешь. Мои губы дрогнули в попытке улыбнуться — и лопнули. Я почувствовала, как капелька крови стекает по подбородку. Я никогда не смогла бы убить. Я была той самой «дрожащей тварью». Я была девицей, которая пела в барах перед пьяными слушателями, певичкой, которую впереди ждали ссоры с родителями по поводу «неустроенности в жизни», съемная квартирка в самом непрестижном районе Штернбилда и ранняя смерть — во время какой-нибудь случайной перестрелки, которые в барах не столь редки… даже в наше время. Особенно в наше время. Нюх заключается не в способности понимать мир. Это — прежде всего способность понимать себя. — Они не проживут дольше завтрашнего дня. Собственный голос показался мне чужим. Я не была собой, когда это говорила; я была передатчиком, и сквозь меня текли чужие чувства, чужие намерения. Они мне не принадлежали, я точно могла отделить их от собственных, но в то же время знала: это — правда. Агнесс покачала головой. В тот день мы больше не говорили. Она ушла, оставив на моем столе букет голубых роз; знать не знаю, почему она выбрала именно эти цветы, редкие и дорогие, для того, чтобы навестить никому не нужную девчонку. Через день, в течение которого я не смогла произнести ни слова, хотя и пыталась, Агнесс пришла снова. Она бросила мне на кровать газету, пахнущую свежей печатью. «Нападение на тюрьму, — гласил заголовок на первой странице, — Лунатик возвращается». Я не почувствовала себя удивленной. — Они двое, — сказала Агнесс. — И пятеро рядом. Я не ошиблась в тебе, девочка. С того времени меня навещали каждый день. Я по-прежнему не могла говорить; врачи утверждали, что в теории я могу, с моими голосовыми связками все в порядке. Я просто не хочу. Но я хотела. Писать вопросы людям, которые приходили ко мне вместо Агнесс, которые были присланы Агнесс, чтобы меня учить, мне быстро надоело. На среднем пальце правой руки, на подушечках большого и указательного вскоре образовались мозоли приличных размеров. Все оттого, что до этого я почти не писала, а теперь неправильно держала карандаш в руке. Я вообще многое делала неправильно. Теперь я слушала врачей, кивала и в письменном виде отвечала на их вопросы. По прошествии какого-то времени они решили, что я достаточно стабильна, чтобы отпускать меня в город без всякого сопровождения. Тогда я смогла сама навещать своих учителей. Агнесс учила меня работать с системами безопасности и вскрывать кодовые замки. Ее коллеги — другим техническим мелочам. Например, невзрачная Мэри Роуз преподала мне основы маскировки. Это казалось смешным и нелепым, глупые шпионские игры, да и только, но, увидев себя в зеркале с голубыми волосами, я не смогла не признать, что совершенно изменилась. — Знаешь, почему в мире, где есть Герои, преступность все еще существует? — как-то спросила Агнесс. Мы иногда говорили на отвлеченные темы. Например, она хвасталась новой короткой юбкой… или рассказывала о преступности. Я покачала головой. Я слишком устала после сегодняшних тренировок с мастером рукопашной, Антонио, чтобы дрожащими пальцами выводить буквы на бумаге. Я уже смирилась с тем, что голос никогда не вернется. — Потому что и Герои, и преступники — Нексты, — просто сказала Агнесс. — Поэтому государство и пытается завербовать всех со способностями Некст. Вам платят… чтобы проконтролировать. «Нам», — мысленно поправила я. — На тебе поставили крест, девочка. Тебя они списали со счетов… Зря. Я неопределенно повела плечами. — Пойми, — Агнесс покачивала ногой в туфле, которая стоила, наверное, целое состояние, — мы не пытаемся противостоять государству. Мы не хреновы революционеры… Просто люди, пытающиеся выжить. Если бы ты согласилась отомстить тем двоим… я бы не взяла тебя в ученицы. Я вскинула голову. Это для меня было новостью. Агнесс не одобряла голубые розы, которые я, взявшись за дело, после себя оставляла. Но и не говорила ничего против. Я отказалась от идеи с розами сама. Быстро поняла, что Героям ничего не стоит меня вычислить — не так-то много людей покупает розы такого цвета. Дела, которые я успешно провернула, были громкими. Сначала — государственный банк, потом — национальный музей, вслед за музеем — частная коллекция одного известного политика. Несколько побрякушек с выставок; и девушка, неизменно оказывавшаяся рядом с местом преступления. Каждый раз — другая: благодаря стараниям Мэри Роуз опознать меня было практически невозможно. Тогда-то и появилось газетное прозвище «Голубая Роза». На самом деле, преступница из меня была посредственная. У меня ничего бы не получилось, если бы не Агнесс. Я всегда действовала по разработанному ею плану; я была исполнительницей, крайне редко проявляющей инициативу. Можно было заподозрить Агнесс в том, что она обучала меня только с тем, чтобы использовать и подставить. В конце концов, я почти ничего о ней не знала. Я даже сомневалась, что имя «Агнесс» настоящее. Но что грозило мне, даже если бы Агнесс меня подставила? Тюрьма? Я не боялась туда попасть. Мне, по большей мере, было все равно. Наверное, только отстраненное отношение к делу и помогало мне выходить сухой из воды. Агнесс была другой. — Если бы я попала в тюрьму, то на второй же день умерла бы со скуки, — сказала она мне как-то за чашкой кофе. — Что бы я там делала? Тогда-то я и поняла, что она — та самая ракета. А я — поезд, из грузового переквалифицировавшийся в скоростные. Без Агнесс у меня бы ничего не получилось. Хотя бы потому, что для многих наших последующих авантюр, уже не столь громких, требовалось пудрить людям мозги. А для этого следовало говорить. Уводить словами. Я говорить по-прежнему не могла; Агнесс же говорила даже лучше, чем разбиралась с кодовыми замками. Она была настоящей мастерицей. Наверняка раньше работала в масс-медиа… Впрочем, какое значение имеет то, что было раньше. Агнесс могла обмануть даже Некста, даже Героя. Она пыталась учить меня, устраивала показательные демонстрации. Однажды она на моих глазах одолжила не такую уж маленькую сумму денег у криминальной группировки, существование которой полицию всецело устраивало; потом мы с Агнесс пошли в казино и проиграли все эти деньги, не используя чутье, чтобы выиграть. Когда через несколько дней члены криминальной группировки явились на встречу с угрозами и оружием, Агнесс, непринужденно улыбаясь, сообщила: деньги выкрали представители враждебной группировки, а для того, чтобы вернуть их, понадобится сумма немногим менее. Она говорила так, что в конечном итоге угрожавшие нам люди опустили оружие и дали ей еще денег. Я не видела смысла в подобных мастер-классах. Я потеряла голос, следовательно, и дар убеждения. Агнесс только улыбалась в ответ. Думаю, она знала. Ее нюх был куда лучше моего. Не понимаю, как при этом она могла довериться Крим… впрочем, даже Нексты ошибаются, я прекрасно знала это по личному опыту. Когда ее взяли, я не сомневалась, что она выкрутится. Или уведет словами, или, в крайнем случае, сбежит. Но шли дни, Агнесс оставалась в тюрьме, а газеты кричали о том, что взяли Голубую Розу. Она не хотела выдавать меня? Но сбежать-то ей никто не мешал. Я не понимала. Я ходила из угла в угол, а потом, где-то через месяц, мне показалось, будто я смогла дотянуться до Агнесс. Будто я смогла… услышать. Ее пытали. Как моих родителей. Я не знала, почему, не знала, кто — Герои, тюремщики, представители международной разведки, товарищи Крим и Мартинеза. Все это время я не чувствовала ее, потому что нас разделяла стена боли. Но сегодня все должно было закончиться; я поняла это и поняла, что это значит. Несколькими часами позже, проведенными как на иголках, я закричала в голос. Я не хотела никого видеть, не вполне понимала, что происходит. Я вышла из дома и направилась куда глаза глядят. Ноги сами привели меня в бар, где я пела когда-то… в другой жизни. И я пела снова. Потому что не могла не петь. Ко мне вернулся голос. Мой обет молчания закончился. Заговорив, я обнаружила в себе неожиданный талант, тот же, что был у Агнесс; и он мне очень пригодился. Как для того, чтобы и дальше выполнять поступающие заказы, так и для того, чтобы распутать цепочку. Узнать, что случилось с Агнесс. «Голубая Роза вернулась с того света», — кричали газетные заголовки. Хотела бы я, чтобы это правда было так. Сама бы я не справилась с поставленной задачей. Мне помогали мои прежние учителя, прежде всего, конечно, убитая горем Мэри Роуз, знавшая Агнесс гораздо дольше, чем я, и Антонио, которого, как я подозревала, с Агнесс связывало нечто большее, нежели партнерские отношения. Нам удалось выяснить, что все время, которое Агнесс провела в тюрьме, там находился один из Героев. Кабураги Котецу. После ее смерти он вернулся на базу Героев и угодил под домашний арест. Тело Агнесс с поразительной скоростью кремировали, но мы узнали, что умерла она от пулевого ранения. Кто-то убил ее выстрелом в сердце. Следов пыток на ее теле не было; однако смерть от инфаркта, указанная в официальных документах, совершенно точно была ложью. Кабураги Котецу единственный мог пролить свет на происходящее. Когда я увидела его фотографии, то сперва долго не могла понять, на кого он похож. Потом меня осенило. Это был тот самый герой, несколько лет назад свернувший челюсть убийце моих родителей. — Понимание мира, да? — пробормотала я. Мне нужно было проникнуть на базу Героев и поговорить с Котецу. Этого за меня не могли сделать ни Мэри Роуз, ни Антонио. Я не была уверена, что и сама смогу. Нюх подсказывал мне отказаться от безнадежной затеи, но я должна была знать правду. Кто-то убил мою наставницу. Кто-то пытал ее; я не могла оставить это безнаказанным. Изучив системы защиты, я не сумела отыскать в них ни единого изъяна. Неудивительно: их составлял Герой чуть старше меня самой, прославленный Барнаби Брукс-младший. На его счету раскрытых преступлений было больше, чем арестов в аэропортах — на счету Пао-Лин. Агнесс в свое время отзывалась о нем как о противнике, с которым побоялась бы связываться. Говорили, что мимо него и мышь не проскочит… Но я не была мышью. Я не знала, кто я. Я успела побывать певичкой и немой, законопослушной девочкой Кариной и преступницей по прозвищу Голубая Роза, грузовым поездом и скоростным, и, похоже, мне предстояло превратиться в ракету. А там, где мышь не проскочит, ракета пройдет вполне. Возможно, потому, что ракетам свойственно оставлять остальных позади… — Мы проникнем на базу одновременно, — сказала мне Мэри Роуз. — Но меня они поймают. А тебя — нет. Тихоня Иван, который в свое время тщетно пытался научить меня обращению с компьютерами, должен был замаскировать мое проникновение. Тревогу он отменить не мог, а вот сделать так, чтобы она поднялась только в том участке, куда проникнет Мэри Роуз — вполне. Дальше дело было за мной: сумею ли я воспользоваться поднявшейся тревогой и сделать, что нужно, пока расслабившиеся после поимки Мэри Роуз охранники будут следить за каждым ее движением? При составлении своей системы защиты Барнаби Брукс не учел одного: того, что кому-то из преступников вздумается жертвовать собой. У меня не было шанса вытащить Мэри потом. Мы все отлично это знали. У меня и самой не было шанса выбраться. Но вот поговорить с Кабураги Котецу и рассказать о результатах этого разговора по линии, которая не прослушивалась, я бы успела вполне. До определенного момента все шло по плану. Мэри поймали, мне удалось проскользнуть; я добралась до помещения, в котором содержали Кабураги Котецу, и тут замерла. Он был не один. С ним был еще один человек, которого я узнала сразу же: тот самый Барнаби Брукс. Они занимались сексом. Барнаби лежал на спине, приподняв согнутые в коленях ноги; Котецу вколачивался в него размеренными движениями, и мой нюх подсказал: они делают это не в первый раз, даже не во второй, и раньше было лучше. Я ничего не понимала в сексе или, может, наоборот, понимала слишком много. Я чувствовала, что в большинстве случаев секс ничего не значит, но знала, что иногда он значит все. Поэтому Крим предала Агнесс; потому что был секс, и было то, что она называла любовью, желание; иногда эти понятия до смешного легко спутать. Я видела ее бледное лицо с нарисованной слезой и легко могла представить, как она раздвигает ноги, раскрываясь, показывая себя своему Мартинезу, чтобы он знал: уж для него-то тут тайн не осталось. Я не могла понять, как это: когда не остается тайн. У меня они были всегда, потому что я никогда не могла говорить по-настоящему, никогда не могла раскрыться. Зато у меня был нюх, и, если он был у кого-то еще, как у Агнесс, мы могли почувствовать друг друга. Этого хватало. Не было фатальных страстей, способных все разрушить, все поломать, уничтожить саму суть, тот самый стержень, который есть величайшая тайна каждого человека. Двоих Героев, которых я видела, не ломали фатальные страсти. Я не могла объяснить, почему; мне показалось, что они и вправду любят друг друга, что секс для них — не способ удовлетворить желание. Это был почти ритуал; попытки собрать себя воедино. С этими двумя что-то случилось. Мне нужно было спешить, нужно было зайти в комнату и вытащить заготовленное оружие, которым я так и не научилась пользоваться, несмотря на все усилия Антонио. Герои были совершенно беззащитны; следовало воспользоваться моментом… Мой нюх был против. Я подождала, пока Котецу не кончит, содрогаясь, прямо в Барнаби. Тот не казался удивленным или возмущенным; они были вместе достаточно давно, чтобы такой поворот воспринимался совершенно естественным. Они были вместе, а я осталась одна. Эта мысль придала мне сил. Я шагнула вперед, вытаскивая оружие из кармана. Герои замерли. Они заметили меня сразу, в отличие от двух подонков когда-то давно; как же все изменилось! Теперь преступницей была я. И я знала — моя рука не дрогнет. — Агнесс Жубер, — выдохнула я, — «Голубая Роза». Что вы с ней сделали? — Я обращалась к Котецу. — Это ты — Голубая Роза, — отозвался он, удерживая своего партнера. Тот, кажется, собирался сделать какую-нибудь глупость. Я бы выстрелила в него без колебаний; я больше не была «дрожащей тварью», потому что моей целью стало не убийство само по себе. Я хотела узнать правду. Я не могла позволить, чтобы меня убили до того, как я все узнаю. — Она тебя не выдала. Только сказала: ты совершишь то, что ей никогда не было под силу. — Котецу смотрел со странной грустью. Кажется, он не собирался препятствовать мне. А ведь мог бы, подумала я неожиданно. Он был Некстом куда как лучше меня. — Вы… мучили ее? — Да. Мне полагалось выстрелить, но я этого не сделала. — Ее не мучили, — возразил Барнаби. — Она сама… замкнулась. Отказалась реагировать. Любые попытки достучаться до ее сознания вызывали у нее боль. — Ментальные попытки, — объяснил Котецу. — Героев обучают общаться мысленно. В мыслях нельзя солгать. Мы можем защищаться, когда пытаются влезть в наши мысли, и можем пробивать чужие блоки. Обычно это происходит безболезненно. Но Агнесс никто не учил быть Героем. Ее блок… я ошибся, пытаясь его пробить. Мне не удалось. Я виноват в ее смерти. — Ее убил не ты, — сказала я, не опуская оружие. — Когда я отказался от допросов, в тюрьме появился Лунатик. — Котецу подтвердил мои догадки. — Я как раз уходил. Я не успел ее защитить. Тогда я опустила оружие и рассмеялась. *** Моя камера находилась не так уж далеко от камеры Мэри Роуз. Иногда нам удавалось переброситься парой жестов, но это случалось редко. На допросы нас пока никто не водил. Нас изолировали от других заключенных — законники все пытались разобраться, кто именно из нас «Голубая Роза». Мы, разумеется, не признавались. За нами внимательно наблюдали. Круглосуточно. И пресекали малейшие попытки общения. Впрочем, я знала, что долго это не продлится — и оказалась права. Прошло меньше двух недель перед тем, как все системы защиты внезапно отключились. Внезапно? Ха. Держи карман шире. На пороге моей камеры возникла темная тень. Он-то знал, кто из нас Голубая Роза. Он никогда не ошибался. Я не ожидала, что он заговорит со мной, потому слова Лунатика на миг заставили меня замешкаться: — Хочешь отомстить? А потом Мэри Роуз напала на него. Он не ожидал этого. Никто из знавших ее не мог этого ожидать. Она была тихой и скромной девушкой без прошлого, а если прошлого нет, кому какое дело, что в нем потенциально могло случиться — пусть даже военный конфликт длиной в несколько месяцев, после которого выжила только насмерть перепуганная девушка, не выпускающая подобранную винтовку. В свое время Агнесс нашла ее в приюте, как меня. — Не убивай его. — Я удержала Мэри как раз вовремя — она успела только оглушить Лунатика. — Пусть получит свое правосудие. А у нас, если верить расчетам Ивана, есть пять минут. Идем, воспользуемся ими с умом. Помнишь схему, которую нам показывал Антонио? Мы должны успеть… в конце концов, если остаться здесь, так и со скуки помереть недолго. *** — У нее получилось, — одобрительно кивнул Котецу. Первый же заголовок в утренней газете гласил: «Голубая Роза на свободе. Кто же из них двоих?!» — Не думаю, что их найдут, — добавил Котецу и опустил газету. — Почему они его не убили? — Барнаби был занят — он заваривал чай. — Потому что она не одержима местью. Вряд ли она вообще знает, что это такое. Не думаю, что мы еще встретимся… На ее месте я убрался бы из Штернбилда подальше. — Пао-Лин рассказывала о двух подозрительных старухах в аэропорту, которых она не стала останавливать, — подтвердил Барнаби. — Интересно, что случилось с Лунатиком, — пробормотал Котецу. — Его так и не нашли… — Он работает в тюрьме, — Барнаби пожал плечами и положил на стол перед Котецу листок бумаги. — Вот наиболее очевидные кандидатуры. — Я так понимаю, это подарок в честь того, что меня освободили из-под домашнего ареста, — предположил Котецу. Барнаби прищурился: — Настоящий подарок ты получишь позже.