Острые грани

Каждое происшествие оставляет на человеке свой след. Не важно, что это: шрам, расстройство, ночные кошмары. Важно лишь его существование. Вейлон чувствовал внутри себя гноящуюся рану, кровоточащие болезненные царапины; медленно осколки разбитой души убивали его изнутри. Ничего не мог с собой поделать, только постоянно пытался от них сбежать, запираясь в комнате и трясясь от кошмарных нереалистичных воспоминаний. Жуткий страх управлял его сознанием, не позволял выбираться наружу, дальше порога квартиры. Ведь там его ждали предсмертные крики, вопли, кровь, мясо и иллюзорные надежды. Все было ненастоящим. Парк бы не удивился, однажды, проснувшись не в теплой постели с душащим одеялом, а в той психиатрической лечебнице. С теми давящими стенами, с громко стучащим и умирающим сердцем. Паранойя накрывала с ног до головы ледяной водой, заставляющей замирать все нутро в предстоящем ужасе. Родные пытались хоть как-то помочь отойти от длительного шока, но все было безрезультатно. Лиз отчаялась призывать его к жизни каждое утро; ей было больно смотреть на любимого, отворачивающимся от каждого окна и зеркала. Она не понимала той боязни обычных стекол, не понимала, почему его охватывает дрожь от одного неосторожного взгляда в темные помещения. А Вейлон все вспоминал и вспоминал. Видел в зеркальной глади источник своих безумств — Эдди Глускина. Тот стоял, улыбался и тихо звал: «дорогая». Обнимал за плечи, пытался коснуться пальцами лица, оставляя кровавые разводы. В костюме с грязными пятнами, с некой грустью в глазах и пугающей улыбкой — все это вызывало внутренний диссонанс у мужчины. Долгими ночами Вейлон бежал от него, пытаясь спрятаться, но результат был один и тот же — смерть, неминуемая, прекрасно безумная. Никаких лишних движений, только нож переделывал его тело под идеалы безумца. Боль огненными нитями расползалась внутри, горло болело от криков и мольбы о милосердии. О благоразумии и речи не было. Бесконечный огонь пожирал изнутри. И теперь, стоя пред зеркалом, Парк размышлял, думал. Старался не смотреть в глаза Глускину, только касался гладкой поверхности кончиками пальцев. В отражении виднелось кольцо и белое изорванное платье, в которое он был облачен по прихоти помутненного рассудка. — Гнилое место извратило меня изнутри, — шептал мужчина. — Извратило мой взгляд, мысли. — Откуда во мне желание носить дрянное платье? Зачем мне кольцо? — потоку бесконечных вопросов не было предела. Вейлон начинал злиться на себя. Не чувствуя эфемерных прикосновений Глускина, он сжимал и разжимал кулаки, старался глубоко вдыхать и выдыхать; на миг ему захотелось кричать, разбить зеркало и просто утопиться в дурацкой ванне. Захлебываться водой, наполнять ею легкие, но не подаваться отвратительным иллюзиям. — Ты почти прекрасна, дорогая, — голос рядом. Живой.