Любимая работа

От созерцания поблескивающих в полумраке пыточных инструментов Мюллера отвлекло покашливание. - Ты уже закончил? – он вопросительно посмотрел на Кесслера. - Почти. Можешь присесть, это мне не помешает. Или подожди в кабинете… - В кабинете? – Нейхардт удивился. - Там, в любом случае, находиться приятнее, - начальник военной полиции пожал плечами и вернулся к своей писанине. Он терпеть не мог это место, но его никто не спрашивал. Поначалу такая острая неприязнь со временем сгладилась и стала как-то… глубже. Каждый раз, заходя в эту комнату, Ульрих чувствовал как соприкасается с самым темным и безысходным, что есть в человеческой жизни. Иногда, в минуты слабости и малодушия, его мучил вопрос: почему? Почему, пока его товарищи добывают славу в боях, он вынужден заниматься этим? Оставалась самая малость, но слова никак не хотели складываться в предложения. Очередной умерший под пытками терраист. Ничего нового. И всё же, Кесслер чувствовал, что неотвратимо приближается к пониманию ситуации. Или, что честнее, понимание ситуации неотвратимо приближается к нему, чтобы в один прекрасный момент он сжал виски и с досадой признал собственное бессилие. - Хм, - голос Мюллера прервал поток его мыслей, - а «грушу» тоже в дознаниях используют? - «Грушу»? – Ульрих удивился. – Не думаю. - Но выглядит она впечатляюще. - Поэтому и лежит. Странно вздохнув, Мюллер покачал головой и вернулся к столу. В полумраке он выглядел еще моложе. Нахмурившись, Кесслер отвел взгляд – нельзя отвлекаться, иначе придется сидеть здесь до поздней ночи. - Наверное, преступники испытывают непередаваемые ощущения, - присев на угол, Нейхардт скрестил руки на груди. - Ты сказал это так, будто им завидуешь, - Ульрих усмехнулся, не глядя в его сторону. - Нет, - прозвучало в ставшей вдруг невыносимой тишине, и – чуть позже: - Может быть. Совсем немного. Кесслер вздохнул тяжело и как-то даже обреченно. Временами фантазии Нейхардта его откровенно изумляли. Как, впрочем, и собственные реакции на них. Закрыв папку, он кивнул на стул напротив: - Садитесь. Мюллер честно попытался придать своему довольному лицу хоть сколько-нибудь серьезное выражение, но ничего не вышло. - Вы зря улыбаетесь, - поправив воротник, Ульрих сложил руки в замок и посмотрел на собеседника крайне осуждающим и тяжелым взглядом. – Как бы смехотворно не выглядели эти обвинения, это обвинения. - Обвинения? – Нейхардт сдвинул брови. – Не понимаю, о чем вы. - А мне кажется, что всё вы прекрасно понимаете. Династия Гольденбаумов ушла в прошлое, но многие из её порядков достались нам в наследство. Или, может быть, адмирал Мюллер, я упустил момент, когда Его Величество запретил преследования за мужеложство? - Вы намекаете на то, что… но я… Ульрих в который раз внутренне восхитился этому таланту изображать оскорбленную невинность и сглотнул. Будь всё на самом деле, поддался бы он искушению? Поверил бы человеку напротив вопреки всем фактам? Кесслер не понимал, зачем думает об этом. Сейчас ему хотелось только одного – и чем быстрее, тем лучше. - К сожалению, показания свидетелей говорят об обратном. Нейхардт опустил взгляд и ответил: - Это… клевета. Совершенно очевидно, что кто-то преследует низменную цель нанести удар по репутации флота Его Величества. - Да, - подтвердил Кесслер, - и метит в лучших, - после чего, не скрывая раздражения, добавил: - которые только и делают, что дают поводы этому кому-то! Мюллер удивленно поднял брови. - Перестаньте притворяться, что не понимаете. К сожалению, я знаю о вас гораздо больше, чем следовало бы начальнику военной полиции, - Ульрих закрыл глаза, его раздирали одновременно негодование и возбуждение; это было ужасно и вместе с тем так томительно. Кесслер презирал себя за подобное, за то, что испытывал наслаждение от собственных страданий. Если бы не это, в его жизни всё могло быть по-другому: проще, спокойнее. Если, конечно, в эпоху перемен и потрясений спокойствие вообще возможно. - Ульрих… Отдернув руку, он встал, шумно отодвинув стул. Тот, кто слишком много думает о себе, никогда не достигнет цели по-настоящему… …Нейхардт обошел стол, без слов прижался к его боку и положил руку, куда не просили. Кесслер не собирался вставлять ему в комнате, где только за последние сутки испустили дух четыре человека, но выбора не было. Довольно жестким движением припечатав Мюллера к ближайшей поверхности, он стянул с него штаны. Конечно, тот сам напросился, но… Услышав приглушенный стон, Ульрих едва не кончил. С ширинкой пришлось возиться дольше, чем хотелось, но через пару секунд ему это удалось. Обхватив член, он направил его в желанную тесноту, мысленно усмехаясь происходящему. Не слишком-то оригинально сначала обвинять в мужеложстве, а потом практически насильничать. Кесслер толкнулся глубже, и Нейхардт застонал – тихо, но показалось, что на всю комнату. Он не умел отдаваться беззвучно, но вряд ли в такое время кто-то мог подслушивать под дверью. А ведь чего им стоило закрыться хотя бы в кабинете или потерпеть до кровати! Отбросив сожаления, Кесслер начал двигаться: сначала медленно, плавно, а потом – все быстрее, ускоряясь с каждым разом. Словно в погоне за последним солнечным лучом. Чувствовать тепло ускользающего за горизонт света и прохладное дыхание наваливающейся на плечи ночи. Ульрих плотнее сжал зубы, чтобы не закричать или, что еще хуже, не начать пороть какую-нибудь чушь. Мюллер то подавался ему навстречу, то замирал, сжимая внутри себя. В отместку Ульрих дразнил его, водя ладонью по напряженному члену и не спеша доводить дело до конца. В какой-то момент он понял, что Нейхардт стонет уже в голос, и зажал ему рот. Мычание оказалось не многим лучше, но думать было уже некогда. Последний раз войдя в него насколько это возможно, Кесслер кончил и, через пару мгновений почувствовав его сперму на своей ладони, размазал ее по члену. Отстранившись, он достал из кармана платок. …Было что-то нелепое и вместе с тем глубоко интимное в том, чтобы обтирать другого человека. Закончив, Ульрих глянул на Мюллера и снова убедился, что поговорка про всякие странные формы жизни в тихом омуте появилась неспроста. Мечтательно улыбнувшись, тот застегнул штаны и поправил мундир – словно три минуты назад не кончал у него на столе. Кесслеру не надо было смотреть в зеркало, чтобы знать, что его собственный случай гораздо печальнее: наверняка, он сейчас выглядел так, словно дрался один против пяти и был при этом весьма поколочен. Под внимательным взглядом Нейхардта это ощущение только усилилось. - Ладно, - тот наконец нарушил молчание, - подожду в кабинете. - Не надо, - Ульрих покачал головой, - всё равно рабочий настрой ты мне уже сбил. Но, может быть, это и к лучшему. - Тогда едем ужинать и – к тебе? - Да. Он потянулся за фуражкой, но Мюллер его опередил и с неожиданно торжественным выражением лица возложил ему на голову, после чего пояснил: - Ты в ней такой… ммм. Жаль, что во флоте ничего подобного не носят. Ульрих удивленно моргнул. - Я мог потерять голову гораздо раньше. - Очень смешно! – нахмурившись, Кесслер отодвинул его в сторону и направился к двери: - Идем, видеть уже не могу эти стены. Безуспешно пытаясь сдержать смех, Нейхардт последовал за начальником военной полиции, и дежурные могли поклясться, что никто ещё не выходил из комнаты для допросов таким счастливым.