О возникновении некоторых лукоморских практик

у лукоморья дуб зелёный златая цепь на дубе том ещё наручники и плётка и надпись клуб бдсм (с) Дмитрий Адамович

…Только отошел Кощей от битвы с Марьей Моровной, только возрадовалась я выздоровлению его скорому, как новая напасть с мужем моим приключилась! Едва сядет красно солнышко за горизонт – так он, бедный, покоя найти себе не может. Мечется по постели, как в бреду, слова страшные шепчет, и снадобья никакие ему не помогают. Уже и друзья-чародеи пытались хворь эту загадочную разгадать: и поодиночке, и совет целый собирали, - а всё бестолку. Даже примочки сметанные, которые так сватала Прасковья Лукинишна, и те оказались бессильны. Делать нечего, погоревала три дня и три ночи, да и решилась: уж коли никто Кощеюшке моему помочь не смог, то только на меня, жену его, последняя надежда. Василиса Премудрая я или кто? С утра самого закрылась в библиотеке его колдовской, обложилась книгами да свитками мудреными и читать начала – до ночи самой читала, а как дочитала, так за голову и схватилась. Дело-то проще простого оказалось! Видать, потому и не разгадали его все умники лукоморские. Моровну-то проклятую, чтоб ей икалось на том свете, победили, а проводить честь по чести так и не удосужились – вот дух её и бродит теперь вкруг терема нашего, покою нам не дает! Горемычность мою тут как ветром сдуло. Осерчала я на злодейку пуще прежнего. Ну, думаю, Марья, устроим мы тебе проводы: такой поминальный пир закатим, что все живые участи твоей обзавидуются, а там уж хочешь не хочешь, да придется упокоиться. Распорядилась я тут же приглашения разослать, а сама думу думать села. Это только в сказках соберутся герои пир закатить – и сразу у них всё случается, а в нашем-то царстве пока гонцы всех объедут, пока со всеми выпьют, пока вспомнят, зачем вообще в путь-дорогу снаряжались, пока гостей дорогих со всех концов съехаться убедят… Тут не то что неделя, год целый пройти успеет! Тьфу на них, хоть сама на Пашку садись и по землям лукоморским езжай. Так бы и сделала, да сон меня сморил после дум напряженных, и очнулась я лишь когда петухи в третий раз пропели. Подскочила, ну всё, думаю, хороша жена – вместо того, чтобы у постели мужней сидеть да сметанкой его обмазывать, пропадаю невесть где, и тут, как волхв говаривать любил, озарение на меня снизошло. Нашлось решение! Недаром ведь говорят, что утро вечера мудренее. Ворвалась я в опочивальню кощееву, да с порога прямо мысль свою светлую и выдала. - Ты, - говорю, - муж любимый, не серчай, но придется тебя до пира великого по ночам в цепи железные заковывать. Он так и замер, вареник до рта не донесши, а Прасковья Лукинишна так вообще за сердце схватилась. - Костюшеньку… в цепи… - да вдруг как заголосит: - Мать честная, что ж делается-то, мало было нам одного хворого, так и вторая теперь от книжек колдовских разум потеряла! - Ты, Лукинишна, погоди верещать, - поморщился Кощей, а сам под шумок вареник обратно в тарелку подкинул, - пусть Василиса Премудрая сначала слово молвит. Цепи-то ещё куда ни шло, а вот пир великий меня и вправду пугает! И улыбку даже не прячет, подлец этакий, как будто не о его здравии забочусь! Вскипело тут негодование во мне – всё на дыхании одном выдала, сама потом удивлялась, как складно получилось. И про дух вкруг терема бродящий, и про злобность и завистливость его, и про то, что клин клином вышибают: уж коли хочет Моровна, чтоб житья Кощею не было, так чего бы, в самом-то деле, не попробовать. Призадумался муженёк, а потом и говорит: - Быть по-твоему, Василисушка. Лучше уж в покое колдовском на цепи сидеть, чем морок этот раз за разом пересматривать. Прасковья Лукинишна только за голову и схватилась. К вечеру воевода цепи подходящие разыскал да в покое колдовском к стене приделал, а как солнышко за горизонт покатилось, спустились и мы туда. Пока выгнала всех любопытных, пока дверь заперла – смотрю, а муж любимый уж сам с оковами справился. - Ух, - говорит, цепями потрясая, - на славу Черномор постарался, будто и впрямь к Моровне в плен опять попал. Горыныч так за дверью и охнул, а Прасковья Лукинишна давай его причитаниями да оплеухами в чувство приводить. - Тьфу ты, черти, - поморщился Кощей да пальцами щелкнул, и сразу тишина зловещая покой окутала. Заклинание звукоизоляции, то есть, заработало. Вздохнул муж мой с облегчением да и устроился прямо на полу. Посмотрела я на это и так, и эдак. - Кощеюшка, - говорю, - может, коврик тебе какой заморский постелить? Вздрогнул он, поднял на меня взгляд затуманенный. - Ты, Василисушка, - отвечает, - часом, правда ли, умом не тронулась? Или это Лукинишна в тебя под предлогом заманчивым вселилась? Какой коврик заморский – возьми лучше плеть о девяти хвостах, а то всё чудится мне, что вот-вот Моровна придёт и бить меня будет. Глянула я на мужа, потом на плеть, потом – снова на мужа. - И кто умом из нас тронулся? Обозлился тут Кощей, как сверкнет глазищами: - Бери, говорю, плеть! Тут, каюсь, мне чародейку даже жалко стало – попробуй с таким идейником совладай. Тут не то что плеть, тут и прутья каленые не помогут! Взяла я девятихвостку и стою посреди чертога как дуб во поле чистом, что дальше делать не представляю. - Надела бы ты кольчужку какую, Василисушка, - молвил Кощей задумчиво, - а то сарафан твой всю атмосферу гнетущую портит. - Ка-ка-какую кольчужку? – опешила я, руки в боки уперев. – Да где ж я её тебе найду, кольчужку эту? - А вон, под лавкой лежит. Никак Черномор Горыныч впопыхах оставил. И смотрит на меня глазами честными-честными как котеныш какой нашкодивший. Погрозила я ему плетью и пошла кольчугу воеводину из-под скамейки доставать, еле вытащила. Тяжелая-то какая, как только Горыныч её на себе носит. Пока искала, где зад у неё, где перед, слышу: - Сарафан только, Василисушка, снять не забудь. - Да никак издеваешься ты надо мной, злодей окаянный! – воскликнула я, обернувшись. - Не издеваюсь, жена моя любимая, как есть говорю: сил нет на него смотреть. Так и кажется, придет сейчас Моровна, а я в цепях. И меня убьет, и тебя погубит. А всё сарафан этот! «Бредит, бедненький», - дошло до меня, да так под сердцем и похолодело. - Хорошо, - говорю, - Кощеюшка, всё, как ты хочешь, сделаю. Спряталась за хранилищем с реагентами, одежку свою сбросила, а взамен кольчугу воеводину надела – ажно до колен мне нижние звенья достали. «Ну, - думаю, - Василисушка, вот и смерть твоя пришла. От стыда». Да что ради мужа любимого не сделаешь? Вспомнила я, что Моровна во всем виновата, разозлилась пуще утреннего. Схватила плётку и как выскочу, как зарычу озлобленной львицею: - Ты, погань полумертвая, почто вокруг терема моего увиваешься?! - Ох, Василисушка, - выдохнул Кощей, - тебя ли я вижу, женушка моя ненаглядная? - Нет, - отвечаю озлобленно, - хана басурманского! - Да что ж такое-то, - и повис на цепях обессилено, - ты Моровне показать должна, что с тобой мне ещё хуже, чем в темнице её под пытками. Нахмурилась я, но спорить не стала – взмахнула вместо этого девятихвосткой и молвила: - Ты, раб ничтожный, указывать мне не смей, - и на всякий случай добавила, - а то хуже будет. - Ну, уже лучше. - Хуже, - мрачно поправила я. - Нет у тебя власти надо мной, злая госпожа, - гордо ответил Кощей. - Это мы ещё посмотрим, у кого над кем власть! - Ты от слов к делу переходи, - подсказал он шепотом. - К какому ещё делу? – я даже растерялась. - Что ж ты у меня такая непутевая, Василисушка. Ну, ударь меня плеточкой разок-другой. - Не буду! И так еле-еле душа в теле. - Это у тебя, что ли? - Да если бы. Ты себя со стороны-то видел? Сердце бы кровью облилось: тощий, несчастный, волосы как снег белые… Да будь моя воля, я бы Моровну эту ещё раз на тот свет отправила! - Так вот и не давай ей мужа своего изводить, - обозлился Кощей. – Бей, кому говорят! Промолчала я, а про себя подумала: «Ну, погоди у меня, вот дождусь только утра, сниму цепи и так всыплю, что мало не покажется», - потом замахнулась нехотя и по ноге его шлёпнула. Он только глаза свои бесстыжие закатил, но тоже смолчал, да толку-то. Лицо у муженька такое, что всё на нём крупными буквами поперек лба написано: что именно думает и о ком. Такая обида тут меня взяла, аж вспомнить страшно. Огрела я его плёткой разок, потом другой, а Кощей только и знай, что улыбается насмешливо, мол, за тридевятым лесом видал я такие пытки. - Ну, погоди, - говорю, - до утра ещё пощады запросишь. Разок на седьмой проняло муженька, а как за дюжину перевалило, ажно губы стал покусывать. «Да неужели», - думаю. Вспотела уже вся, рука и вовсе отваливается, а ещё кольчуга эта… Взяла я плеть в другую руку и давай дальше экзекуцию продолжать. Устала, а сама мысленно удивляюсь – это ж как Моровне делать было нечего, чтоб круглые сутки Кощея истязать! Тьфу! В который раз обозлилась на неё да так саданула, что «пленник» мой только охнул да губу бледную до крови закусил. Тут уж не до чародейки неупокоенной стало. Бросила я плётку и кинулась затейника своего утешать. Раз его поцеловала, другой, а за третьим сам уже потянулся. - Может, - говорю, - Кощеюшка, освободить тебя от цепей-то? - Что ж ты такое говоришь, Василисушка, - отвечает он мне в тон, - без цепей какое же изнасилование? Покраснела я до самых ушей да как воскликну: - Размечтался! Да кто тебя насиловать-то будет? Кукиш тебе, а не изнасилование! - Вот это, я понимаю, жестокость, - восхитился Кощей, а у самого глаза горят так, что хочешь не хочешь, а жарко станет. - Я и насиловать-то не умею. Мы же только разок и успели… - В этом деле главное напор, - возражает, а потом жалобно так: - Ну Василисушка, ну, пожалуйста. И как, спрашивается, такому отказать? Собралась я с духом, освободила силу его богатырскую (чреслами слаб, ну-ну, разбежалась) и, подобрав кольчугу, устроилась на муже верхом, а потом уже не до глупостей всяких стало: Моровна там какая-то за воротами, Лукинишна под дверью, плети девятихвостые… Застонал Кощей да такое лицо страдальческое сделал, что хоть соскакивай и прочь беги, но я-то уже предыдущим разом наученная, знаю: нравится ему. От удовольствия кривится, цепи на руки наматывает, вот ведь муженек достался! - Василисушка, - шепчет, - ох, Василисушка… ммм! И тянет ответить едкое что-нибудь, да куда там! Только и слышу, как имя его сладко-сладко шепчу, и земля, где реки молочные с берегами кисельными всё ближе, а потом – оп, и словно жар-птица в небо порхнула, и весь мир передо мною опрокинулся… …Чем, спрашивается, месяц целый занимались? Ну да ничего, наверстаем ещё. - Ох, деточки, - хлопотала Прасковья Лукинишна за утренней трапезой, - бледные-то какие, усталые, всю ночь, небось, глаз не сомкнули… - Умнум, - отозвался Кощей, уминая оладушки румяные со сметанкою и тремя видами варенья. За вишнёвое мы едва не подрались, но воевода вовремя так его на столе поставил, чтобы все дотягивались, а сам вопрос задал животрепещущий: - Дух-то моровний прогнали? - Ох, Черномор Горыныч, ну что ты к ним с вопросами лезешь с утра пораньше? Видишь, аппетит вместе с ними проснулся в кои-то веки! - Омнмн, - Кощей кивнул, умял ещё один оладушек и только после этого ответил многозначительно: - Эксперимент, определенно, удался, так что придется мне теперь там каждую ночь закрываться, хотя… Надо будет проверить, может, цепи и в опочивальне сработают. Мне аж молочко парное не в то горло пошло. Закашлялась я так, что слёзы из глаз выступили. - Ничего, касаточка моя, - Прасковья Лукинишна тяжело вздохнула, - не бадья с гадами болотными – и на том спасибо! Рассмеялся воевода, а мы с мужем переглянулись хитро, да и тоже смеху волю дали. Наконец-то.