Изъян в плане

И нескольких недель не прошло, как Питеру Пэну до нестерпимости наскучил остров без людей. Упиваться своей обретённой юностью ему нравилось, безусловно, и всё-таки один предмет никогда не мог занимать собой Питера слишком долгое время — даже тогда, в прошлом, навеки канувшем в бездну забвения. В начале, разумеется, его вниманием завладело чувство беспредельной власти на кончиках пальцев, этот струящийся, могучий поток волшебства, что пронизывал насквозь Нетландию, собираясь в изначальную точку — руки Питера Пэна. Он получал удовольствие сладостное, зажигавшее кровь куда сильней шулерских игр из прошлого — о, с этой-то, совершенно особой, исключительной игрой, ничто на свете не могло бы сравниться. Тысячу раз Питер расчерчивал остров на джунгли и пляжи, на пещеры и бухты, распуская вокруг могущественную сеть-паутину, а после, откинувшись назад, оглядывал своё творение-совершенство — и снова бросался с головой в игру, которая, кажется, никогда не могла бы надоесть ему. Бесконечное число комбинаций и планов вызревало в голове Питера душными ночами в Нетландии — и утром, ухватив магический поток ловкими пальцами, поток, вдруг становившийся покорным, послушным, как зверёк, в его руках, хозяин острова наслаждался властью, наполняя свой дом новыми ловушками и загадками, секретами и тайниками. На несколько недель этого было ему вполне достаточно. А потом не имеющая пределов шахматная партия внезапно растеряла всё своё упоительное великолепие, и Питеру наскучило, и Питеру подумалось в душную ночь, когда он маялся тягостным бездельем — что толку в игре, если ты ни с кем не играешь? Разумеется, самого себя хозяину Нетландии не переиграть — но, быть может, одиночная партия приобретёт какую-то восхитительную прелесть с появлением соперника? Сумасшедшая фантазия Питера, даже в прошлом, подкидывала ему задумки замечательные, не сразу пришедшие бы в голову другого, и так же не привык он долго раздумывать, прежде чем воплотить безумное предприятие в реальность. Питер Пэн, не задумываясь ни на секунду, приведённый в восторг своим безупречным планом, призвал послушную Тень и приказал притащить к нему на остров кого-нибудь. Не так важно, кого. Наверное, нельзя было предположить, что Тень с особой разборчивостью выбирает мальчишек. Через много лет она являлась на безмолвный зов каждого, кому вздумалось убежать из дома, а в тот раз, пожалуй, её взгляд уцепился за первого попавшегося мальчишку, который чувствовал себя угнетённым и обиженным родителями. Этот мальчишка превзошёл все мыслимые ожидания Питера Пэна. По началу, честно говоря, он рассчитывал на жалкое, побитое жизнью существо, с которым бы можно вдоволь потешиться, - но, взглянув один раз на этого пропащего, с ликованием подумал, что будет намного, намного веселей. Мальчишка, которого Тень привела в Нетландию, оказался высоким и растрёпанным, будто маленький разбойник — впрочем, и ребёнком-то не назовёшь, по возрасту он был близок к Пэну... тому Пэну, что снаружи, разумеется. Глаза мальчишки горели дерзкой, совсем уж не детской непокорностью. Губы его изогнулись, ответив на взгляд единовластного правителя Нетландии, в усмешке наглой, гадкой, совершенно не уважительной. Он, конечно, ещё не мог знать, кого видит перед собой — но, казалось бы, и не стремится к такому знанию; он считал себя полноправным хозяином любого места, в котором очутился бы. О, как же это понравилось Питеру Пэну. Подобный противник, никаких сомнений не может быть, привнесёт острые нотки удовольствия в скучное течение нетландской жизни; и, скорей всего, как смутно предчувствовал Питер, взорвёт эту неторопливую жизнь к чёртовой матери. Мальчишка, скрестивший на груди руки и пристально всматривавшийся в лицо незнакомцу, не мог не заметить, как язык Питера хищно скользнул по губам, а глаза сощурились на миг от сладкого, будоражащего предвкушения. - Как тебя зовут? - Феликс. И в звуке этого голоса — вызывающего, дерзкого, с приглушённой готовностью, оскалив зубы, броситься в битву, - тоже много таилось удовольствий для Питера. Да, увлекательно играть со слабым, жалобно хныкающим противником, но враг непоколебимый, сознающий своё достоинство, враг бесстрашный и ничуть не согласный покориться — в тысячу, в тысячу раз увлекательней. Их противостояние получилось ещё более восхитительным, чем мог представлять себе Питер Пэн. Оно не было лёгким, требуя изящной изобретательности, искусного умения обращаться с человеческими слабостями и уязвимыми местами; оно удерживало внимание Питера всегда в возбуждённом напряжении, не позволяя ослабить ни на минутку усилий разума. Разумеется, нельзя было не использовать Нетландию в качестве самого непобедимого оружия. Сколько ловушек Питер выдумал, сколько лабиринтов возвёл, путая, обманывая, вводя в заблуждение мальчишку с насмешливой улыбкой, и каким же удовольствием было наблюдать за тщетными, смешными попытками этого мальчишки одержать победу над островом. Не сразу Феликс понял, что Нетландия вовсе не намерена подчиняться ему. Не сразу увидел, как паутинки могущественного волшебства сходятся на кончиках пальцев Питера, а стоит шевельнуть ими — и всё перестаёт быть тем, чем было секунду назад, и всё движется, меняется, перетекает из одного в другое, и проследить за этими изменениями, а уж тем более взять их под контроль не в чьей власти, кроме Питера Пэна. Тогда Феликс ещё пробовал сопротивляться. Бросался, как ошалевший зверь, на любое препятствие, подброшенное ему островом, то есть Питером. И всё же, возвращаясь ночью из джунглей с располосованной царапинами спиной, с россыпью синяков по всему телу, наотрез отказывал Питеру в том вожделенном, невыносимо желанном удовольствии, которое хозяин Нетландии жаждал заполучить больше всего на свете — в покорности. Нет, что бы Питер не придумывал, какую бы хитрую комбинацию не разыгрывал с Феликсом, дерзкая непокорность никуда не исчезала из глаз мальчишки, он, улыбаясь с насмешкой, проходил мимо, и лицо его оставалось невозмутимым, и Питеру хотелось рвать на части это мерзкое, непозволительное спокойствие. Необходимо было употребить вдобавок к прежнему другое оружие — и, не ограничившись проказами острова, Питер принялся атаковать Феликса воистину беспощадным, бесконечным потоком насмешливых замечаний, жестоких слов. Душа мальчишки была будто бы открытой книгой для него. Запросто он вычитывал на её страницах заветные тайны, сокровенные мысли, постыдную, ни для кого больше не доступную правду. Мелкие секретики Феликса оказались куда более действенным возбудителем гнева — лишь разок стоило припомнить ему что-то из прошлого, коснуться чувствительной струнки, и холодная, страшная ярость застилала Феликсу глаза, стирая в пыль насмешливую непокорность. Чудовищных усилий, Питер видел, стоило мальчишке не наброситься на него тут же, и он выжидал, предвкушая этот миг необыкновенного наслаждения — когда дрогнет беспредельное спокойствие Феликса, когда губы изогнутся не улыбкой вызывающей, а безумным желанием отомстить, и мальчишка попробует ударить его, расписываясь под своей беспомощностью. Да только Феликс оказался куда выносливей, чем можно было подумать. Холодный гнев в голосе, свирепое пламя в глазах — ничего больше. И тогда Питер Пэн рассердился по-настоящему. Игра, прежде владеющая его безраздельным вниманием, доставлявшая удовольствие, обратилась во что-то неправильное, непозволительно затянувшись — сопернику давно полагается вымаливать пощады у безусловного победителя, а кто, в самом деле, ещё мог бы победить, если не хозяин Нетландии? Этот остров принадлежит ему! И Феликс, раз уж находится здесь, тоже принадлежит ему! Игрушке не пристало смотреть с такой вызывающей непокорностью во взгляде; игрушке не пристало ухмыляться ему в глаза, бросив язвительное замечание; игрушке, чёрт возьми, не пристало не подчиняться Питеру Пэну! И однажды, обратившийся в дикого, изнывающего от нетерпения зверя, он сам набросился на Феликса. То была душная, почти лишённая луны и звёзд ночь; Феликс не почувствовал в темноте его осторожных, подкрадывающихся шагов, обернувшись только на тусклый блеск ножа, мелькнувшего рядом. Поздно. Питер нетерпеливым, резким движением толкнул Феликса к ближайшему дереву, прижав запястья над головой, почти навалившись сверху, чтобы мальчишка не мог даже пошевельнуться. Удивление промелькнуло в глазах Феликса, он слабо дёрнулся, пытаясь отодвинуть от себя Питера, а Питер, торжествуя близящуюся победу, наклонился к нему близко-близко, сокращая свободный воздух между ними до самой малости. Умоляй, - выдохнул он на ухо Феликсу, срываясь на хриплый, почти свистящий шёпот, сорванный яростью. - Умоляй, чтобы я пощадил тебя, и, быть может, останешься жив. Кончик стального кинжала нарочито медленными движениями вычерчивал узоры у Феликса на лице. Одного лишь неосторожного движения хватило бы, чтоб навечно стереть проклятую усмешку с его губ — да только Феликс, вопреки всему разумному, что есть на свете, не испугался, не выказал даже малейших признаков испуга. Кажется, поступок Питера только развеселил его. Со спокойной невозмутимостью он наблюдал, не отрывая от него глаз, застывший, расслабленный, и улыбка, мерзкая, отвратительная улыбка вызова пряталась где-то в уголках его губ. Этого Питер больше не мог выносить. Выпустив наружу глухое, гневное, давно свернувшееся где-то в груди рычание, он наотмашь взмахнул ножом, не слишком-то понимая, что делает, только стремясь причинить дерзкому мальчишке как можно больше, больше, больше боли; стальной клинок промелькнул в воздухе, разрезая темноту, и оставил длинную, рваную полосу по всей щеке Феликса. То была душная, почти лишённая звёзд и луны ночь, и остров, как всегда откликался он на любую перемену в настроении своего хозяина, тут же подхватил и впитал каждой частичкой воздуха сумасшедшую, не зависящую больше от рассудка ярость, и только поэтому, наверное, из-за ярости, разлитой повсюду, Питер, ухватив Феликса за отвороты рубашки, швырнул его на землю. Через липкие сети мутного, душащего тумана он едва чувствовал свои руки, выдирающие пуговицу за пуговицей, с треском рвущие рубашку; свои ноги, с неистовой напористостью, жестоко и резко, вдавливающиеся между колен мальчишки; свои губы, прижавшиеся вдруг к губам Феликса и кусающие, вторгающиеся внутрь; свой точно нечеловеческий, искажённый гневом стон, рвущийся из груди. Оглушительное пламя злости — и только злости, разумеется — выжигало напрочь его внутренности, испепеляло любую связную мысль в голове. Питеру хотелось растерзать этого мальчишку в клочья, разорвать, разбить, уничтожить, и никаких больше чувств, кроме беспредельной ярости, не было в нём в ту душную, тёмную, жаркую ночь. А утром он проснулся, вдруг выскользнув из странного и беспокойного сна, потому что луч солнца настойчиво светил ему в лицо. Он проснулся, не сразу опомнившись, не сразу память о случившемся ночью вернулась к нему; приподняв себя кое-как с примятой листвы и повернув голову, Питер обнаружил Феликса, ещё спящего неподалёку от него. И даже больше, чем просто неподалёку. Растерзанная в клочья одежда обоих украшала собой ближайший куст. Одного взгляда на неё оказалось достаточно, чтобы воспоминания обрушились на Питера, услужливо подбрасывая самые дикие, самые непостижимые разумом картинки этой ненормальной ночи. Кажется, всё это было вовсе не с Питером Пэном и когда-то очень, очень давно — быть может, тысячу лет назад, в другой Нетландии. И всё-таки... вопреки рациональному рассудку, утверждавшему, что этого не было, а если было, то вспоминать теперь совсем не обязательно... какие-то чувствительные струнки в теле Питера загорелись, воскрешая до мельчайшей подробности каждое прикосновение, каждый поцелуй; он будто бы снова ощущал кончиками пальцев кожу Феликса, губами — его губы, и, вглядевшись в лицо мальчишки, почувствовал острую дрожь вдоль позвоночника, когда заметил длинный, не до конца ещё затянувшийся шрам через всю щёку. То было тихое, свежее, полное звуков и дуновений лёгкого ветерка утро. И с первым лучом солнца, как если бы совсем не было её, ушла в бездну оглушительная ярость, затих последний отголосок безумного гнева. Ничего больше не стояло между ними, и Питер, с чёткостью необыкновенной к деталям и полутонам, видел перед собой лишь этого мальчишку, ещё спящего, бормочущего во сне; мальчишку, которого он целовал вчера, пускай и с ненавистью, которого он ощущал повсюду в себе, на себе, под собой, пускай и под действием ненависти. А быть может, и не её вовсе... У Питера не получилось выстроить логическую цепочку причин и следствий — разум просто отказывался воспринимать такой резкий контраст между ночью и утром. И потому не было слов, объяснивших бы случившееся. Что-то пошло не так. Изъян в плане. Чудовищный изъян. Вместо того, чтобы ломать строптивую игрушку, Питер сам... Феликс, вздрогнув, тоже будто бы вырываясь из лап беспокойного сна, очнулся. И в одно мгновение, приподнявшись на локте, нашёл глазами Питера. Они посмотрели друг на друга. *** - Задумчив, как никогда. Что с тобой? Феликс приблизился к Питеру, взглядом спрашивая, можно ли ему опуститься возле него на ствол поваленного дерева. Питер, в первое мгновение будто бы застигнутый врасплох, быстро приобрёл излюбленную свою улыбку, не говорящую ни о чём, а скрывающую всё, и блеснул на Феликса хищными глазами. - Воспоминания, воспоминания, - лениво и с нарочитой беспечностью протянул он, внезапным движением протянув ладонь к Феликсу и притрагиваясь к полоске шрама, пересекающего щёку. И в тот же миг поднялся, отвернулся, оставив Феликса пристально всматриваться в его лицо, полускрытое тенями, искать настойчивым взглядом очередную разгадку в Питере Пэне — впрочем, тени, услужливо собираясь вокруг Питера, помогли ему спрятать какую-то неожиданную улыбку, против воли лезущую на лицо. Да, изъян в плане. Чудовищный изъян. Затянувшийся на тысячу бесконечностей. Вместо того, чтобы сломать строптивую игрушку, Питер умудрился вплавить её в сердце настолько, что, не уничтожив самого себя, никак нельзя было больше от неё избавиться. Безукоризненный план, целью которого было стереть насмешливую ухмылку с губ дерзкого мальчишки, вовсе не предполагал, что та душная, дикая, безумная ночь повторится затем ещё сотнями таких же ночей, диких и безумных; что Питер Пэн после неё, тем же утром, будет осторожными движениями, с совершенно неожиданной и для него самого нежностью вплетать в волосы Феликса пёрышко; что Питер Пэн станет поверять Феликсу все свои планы, задумки, фантазии, выворачивать перед ним наизнанку — почти, почти полностью — всё, что есть внутри него; что Питер Пэн обернёт Феликса колдовскими сетями самой мощной магии, приговаривая шёпотом: «Забудь, забудь, забудь» - чтобы тот позабыл всё, что было до Нетландии, и остался с ним навсегда.