The Dove Keeper

=Ответы=

Джерард начал рассказывать все по порядку, разрешая мне вмешиваться и задавать поточные вопросы. Раньше, когда я прерывал его рассказ о двух поэтах-любовниках, Джерард дразнил меня, велел ждать и быть терпеливым. Теперь же он охотно принимал все мои ненасытные и яркие вопросы, что так и хлестали, когда он рассказывал о многих мужчинах (и женщинах), что были с ним. Я не задавал много уточняющих вопросов, он и сам обо всем подробно рассказывал. — Ну, первым был Симон... — начал он. Мы улеглись под одеяло, так как стало понятно, что скорее всего следует устроиться поудобней. Джерарду было почти полвека, и кто знает, сколько времени уйдет на все истории, что он накопил? Джерард сидел в изголовье кровати, полностью обнаженный сверху, одеяло доставало ровно до середины его живота. Он обнял меня, притянув ближе к себе. Я положил голову ему на плечо и слушал. Моя свободная рука застыла на его груди так, что мне удавалось чувствовать ритм его сердца и легких, что расширялись с каждым вдыхаемым глотком воздуха. Я смотрел на Джерарда, пока он невозмутимо говорил, и наблюдал, как двигается его подбородок. Я просто ждал случая, чтобы что-нибудь спросить. — Он был моим первым, — произнес Джерард, взмахивая в воздухе свободной рукой. — Во всем первым. Первый поцелуй, он мой первый парень, с ним случился первый секс... — Сколько тебе было, когда ты впервые занялся сексом? — я повторил его последние слова, уже немного оживившись. — Четырнадцать. — Сколько? — я кашлянул, глядя Джерарду в глаза. Четырнадцать — это еще так мало, особенно учитывая то, что я только сейчас потерял девственность в семнадцать лет, и это все еще рано. В школе было такое давление, особенно к парням, пока ты не покончишь с этим, но даже если сосчитать все то хвастовство и рассказы моих сверстников, то многие все еще были девственниками. Ну, должно быть, пятьдесят на пятьдесят — поровну. Были те, кто потерял ее рано, но чтобы в четырнадцать — никогда. Ну, по крайней мере, я таких ребят не знал. Я уверен, что кто–то, конечно, был из таких и среди моих знакомых, но они не афишировались. Сэм говорил, что его первый раз был в пятнадцать лет, но опять же, я уверен, что он мог насочинять. Он всегда был полон дерьма. Я знал, что сейчас дети довольно рано теряют девственность в нашем поколении с учетом всего такого, что дает СМИ. Но, черт возьми, Джерард был старше на тридцать лет. Я почему-то думал, что его поколение было более консервативное, особенно, если он еще и гей. Разве раньше люди знали, что такое анальный секс? Это был такой скрытый образ жизни, когда Джерард открыл эту часть себя. По крайней мере, сейчас об этом уже много говорят по телевизору. Я не мог даже представить себе разочарование, что испытывали двое мужчин, которые что-то чувствовали, но не знали, что с этим делать. Видимо, у Джерарда никогда не было с этим проблем. Секс был чем-то естественным, и он уже успел что-то придумать на тот возраст. На мое выражение Джерард лишь улыбнулся. — Да, мне было четырнадцать, Фрэнк. Я не ошибся. Я довольно-таки старый, но не схожу с ума... пока что. — Но... но... — я не обратил внимания на его шутку, пытаясь уловить собственные слова. — Просто это так рано. Джерард лишь слабо кивнул. — Я знаю. Я смотрел на него, пока не пришел в себя. — Но, как? — я снова обрел способность говорить, чувствуя, как моя рука застыла под его ладонью. Джерард снова рассмеялся и свободной рукой коснулся моего лица, будто его память вернулась на место. — Неловко. Странно. Я психовал и был голым. Не знаю, что там произошло, и потом все закончилось. Джерард снова рассмеялся, глядя на меня. Я улыбнулся ему в ответ, изнутри сияя от счастья. Все же я был немного рад тому, каким непонятным оказался его первый раз. Хоть это и было давно, я чувствовал ревность, что вспыхнула во мне при упоминании чужого имени. Я понимал, что этот разговор принесет моей чувствительной натуре немало боли, даже если тех отношений уже нет. Но все же мне хотелось узнать, что было дальше. — Ты ... это тоже, да? — я нервно спросил, толком не зная, то ли я сказал, что хотел или нет. — Да. — Джерард просто кивнул, оборвав всякие мысли. Обычно, он начинал рассказывать дальше, но сейчас он нарочно ждал и тянул время, чтобы я сам начал его расспрашивать. — Как это было, когда ты дал ему? — Немного лучше, — продолжил он с улыбкой на лице. — Мне по-прежнему было четырнадцать, и я снова был раздетым, но уже не таким растерянным. Мы сделали это несколько раз, так что мне удалось привыкнуть. Но, что случилось с другой стороны, когда я попытался сделать это с ним... — он снова засмеялся, прикрывая глаза ладонью и качая головой. — Я не знаю, что я там делал, когда уже все закончилось. Я улыбнулся, сияя изнутри еще больше, потому что ни одно из наших совместных сексуальных переживаний не было схожим. И я надеюсь, что такого никогда и не случится. Может быть, я не такой наивный, как думал. Я прильнул к нему ближе, укладываясь на его плечо. — Продолжай. Он кивнул, целуя меня в лоб, и начал рассказывать все до мельчайших деталей о Симоне. Его голос звучал, словно дикция опытного рассказчика, и привел он меня к небольшому домику из красного кирпича, где он вырос. — Он был моим соседом. Все произошло как раз в то лето, когда я переходил в среднюю школу. Моя мама настаивала, чтобы я пошел и говорил с тем мальчиком о том, что эта школа из себя представляет. Ему было шестнадцать, и скоро нужно было собираться в школу, недалеко было наступление сентября, — Джерард замолчал на секунду, а я лежал с широко открытым ртом. Меня немного шокировала разница в возрасте; два года — это много для школьников. И заниматься сексом с кем-то из младших — это уже слишком. Я не мог даже представить, каково это - терять невинность до выпускных классов. Для меня это звучало страшно, учитывая, что я едва достиг половой зрелости на то время. Тогда я еще только рос, и теперь оглядываясь назад, я не думаю, что мой скачок в росте был больше, чем на три дюйма. Я помню свой первый день в средней школе и всех тех ребят, что окружали меня. Они были старше, выше и сильнее. Школьные коридоры были забиты под завязку учениками, так как большинство детей поступали из Богом забытого места. В тот день я врезался в кого-то в коридоре. Он навис надо мной, а его горячее дыхание опаляло мое лицо. Этот парень наорал на меня, приказав свалить на фиг с его пути. Ссылаясь на свою память, лежа сейчас в постели Джерарда, я был уверен, что тому парню было лет шестнадцать. Я не мог себе представить, как потерять невинность анальным способом, по меньшей мере — кому что нравится. Но это было так... неудобно, если выражаться деликатной лексикой Джерарда. Я взглянул на художника, желая уточнить насчет той тревожной разницы в их возрасте с Симоном, но потом я вспомнил нашу с ним ситуацию. Джерард не учился в школе и не был на каком-то определенном ее уровне, он был на десятилетия старше. На целых три десятилетия старше, состоящих из тридцати чертовых лет. Этого вполне хватало, чтобы уже являться незаконным. Каким-то образом наше неравенство выглядело лучше, чем их разница с Симоном. Я продолжал расти и становиться зрелым в то время, когда Джерард уже был взрослым человеком средних лет, но он не сопротивлялся жизни, как большинство остальных взрослых. Может, наша разница в возрасте и была обособлена в числах, но вместе мы создавали гармонию. Я понимал, что не смогу подобрать нужных слов, чтобы доказать почему мы были намного лучше, чем он и Симон, поэтому я не стал ничего говорить. Я промолчал, а Джерард с невозмутимым видом продолжал дальше. — Я не хотел идти к нему первым. Мне казалось, что он был нехорошим малым. Такой типичный красавчик средней школы, как мне тогда казалось. Высокий, худой, светлые золотистые волосы. Я привык видеть девушек, что постоянно сновали в его дом. Я никогда и не думал, что он захочет общаться со мной. — И что изменилось? — Он увидел, как я таращился на него, — Джерард усмехнулся, закрывая глаза. — Хотя я не думаю, что он был хорошим человеком с самого начала, но я смотрел на него, чтобы добиться. И все это привело к небольшому давлению. Хотя, по-видимому, я не был так одинок в своем начинании. Он заметил меня тайком, когда косил газон. И просто подошел ко мне поговорить. Он был маленьким уверенным педиком, но и я тоже. Я согласился столь же бессовестно, как и он, хотя внутри я сжимался и надеялся, что он не причинит мне боли и не обзовет педиком за то, что я сделал. На то время я только начал замечать, что мои секс-тенденции были не приемлемыми в обществе... Мой отец стал придираться к двум гомосексуалистам на работе, которые слишком сблизились. Когда я спросил, что здесь неправильного, то он порол меня больше двух часов. Джерард притих на секунду, размышляя над этой историей, что утянула его в глубину ужасных воспоминаний детства. Я чувствовал, как вдруг стало тревожно и тяжело в атмосфере комнаты. Мое сердце болело за Джерарда. Я знал, что мой собственный отец никогда бы не принял наши отношения с Джерардом и неважно, будь мы одного возраста или нет. У меня есть некая надежда, что если вдруг я осмелюсь признаться ему, что я гей, то отец, в конце концов, примет это. Я же останусь тем самым человеком, что и был. Я буду таким, как все. Но все было по-другому во времена детства Джерарда. Сейчас люди стали терпимее к гей-отношениям. Мой папа ничего прямо не говорил ужасного о геях, но я замечал, что ему было неудобно при их упоминании. Однажды мы снимали фильм, где-то около года назад, и когда отец узнал, что второстепенный персонаж — гей, я заметил, что он начал ерзать на диване. Роль этого персонажа не было такой уж важной, и она не заключалась в его ориентации, но всякий раз, когда он появлялся на экране, мой отец кашлял, дергался и находил любой повод, что встать и уйти. Должно быть, он выходил в ванную раз шестьдесят в течение восьмидесяти-минутного фильма, просто чтобы избежать косвенного контакта с проблемой. Несмотря на эту небольшую проблемку с фильмом, он никогда не делал ничего неуважительного по отношению к ним. Возможно, он пытался избежать таких людей любой ценой, но во мне еще присутствовала доля надежды, что потом он не станет избегать меня. Он не будет счастлив, когда узнает, но Боже, он никогда бы не стал меня бить, как это сделал отец Джерарда. Особенно за то, где я не виноват. Я был его сыном, и, может быть, он и не любит меня или то, чем я занимаюсь, но в глубине души я знал, что он никогда не тронет меня. Он никогда не давал мне повода думать иначе. Даже после инцидента с кражей, он не причинил мне никакой физической боли. Он наорал на меня, пока весь не посинел, забрал мои вещи и посадил под домашний арест почти на год, но он ни разу не ударил меня. Отец никогда не прикасался к моей маме, он мог разве что кричать на нее, и на том все. У них были споры, но мелкие, что, как правило, заканчивались тем, что мой отец потом дулся в углу. С другой стороны, если бы мой отец узнал о Джерарде, он мог бы помочь. Не думаю, что он запретит мне видеться с Джерардом, но я полностью уверен, что настроен он будет враждебно. Мой отец никогда не был жестоким человеком но, конечно, был немножко гневным. Его громкий, сильный голос был создан для того, чтобы орать. И отец практиковал это правило довольно часто. Если он думал, что мне грозит опасность, то он непременно бы применил насилие к тем людям, что навредили мне или сделали больно. Я был уверен в этом, и сама только мысль, что он может сделать Джерарду больно, заставляла меня волноваться. Я посмотрел на художника и понял, что не могу заблудиться в собственных воспоминаниях, когда он, кажется, попался в ловушку своих. Я осторожно прикоснулся к его груди, давая понять, что я все еще здесь — рядом. — У меня было много красных рубцов и шрамов по всему телу, — голос Джерарда, кажется, был отражением прошлого; он больше не говорил со мной, он потерялся в себе. — Мой брат должен был заботиться обо мне в течение трех ночей после случившегося, потому что от боли я не мог двигаться и ходить слишком далеко. Я всегда заботился о брате. Но, потом случилась такая перестановка ролей, и это было для нас шоком. Ему было всего десять. Не будучи в состоянии выносить и дальше подавленное состояние Джерарда, я убрал руку с его груди (так как это, казалось, совсем ничего не дало) и дотронулся до его лица, касаясь щеки и пытаясь повернуть к себе. Его глаза были темными и мрачными, но когда он увидел меня, то заметно оживился. Он осознавал, что ему не должны были причинять боль так незаслуженно в том, где он не виноват. Джерард всегда знал, что его действия никогда не были неправильными. Быть геем не было преступлением или причиной, чтобы причинять кому-то боль. Еще маленьким, он пришел к выводу, что есть вещи, что заслуживают наказания. Но, он не заслуживал их. И если бы ему пришлось выбирать одно из двух — бросить всё это или быть наказанным, то он охотнее принял бы наказание. Джерард притянул меня ближе, прижавшись губами к моему лбу в мучительно-интимных объятьях. То, что он сказал мне о необходимости беречь себя в случае, если нас поймают, и про отсутствие его заботы потом — я начинал его понимать... Джерард знал, что все то, что мы имеем сегодня, заслуживает наказания прямо здесь и сейчас, но на это ему, казалось, было наплевать. — Так что случилось с вами? — спросил я, нарушая тяжелое напряжение между нами. Нужно было снова переключиться на прежнюю тему. Хоть я и любил разговаривать с Джерардом, но некоторые темы (такие, как мы или наш разрыв) я не хотел упоминать и думать о них. У меня не было желания беспокоиться о будущем. Ссылаясь на наше настоящее, мы будем жить здесь и сейчас. — А, ну да, — выдохнул он с улыбкой на лице, вспоминая что-то приятное. — Я подошел к его дому, и в какой-то момент мы оказались уже внутри, и он начал меня целовать. Мы целовались долго-долго. Ну, и много других вещей мы делали тоже... — Джерард откинулся назад на подушку, прикрыв глаза с малой улыбкой на лице, притом выглядел он крайне довольным. — И как долго это продолжалось? — спросил я. — Секс? Клянусь, в первый раз, наверное, секунд пять, но мне показалось, что часов пять. Я вздохнул. — Я не то имел в виду, Джерард. — Я все отлично понял, — он хитро улыбнулся и посмотрел на меня. — Как долго вы были вместе? Ну, как пара? Вместо ответа, Джерард прищурился и сказал: — Тьфу, я ненавижу это слово. Пара — это слишком старомодно. Пары — это то, что ты видишь каждый день в супермаркете, их сразу определишь по одежде, они все покупают оптом для своего дома. Живут скучно и обыденно друг с другом, и это единственная нить, что держит их вместе. Они не трахаются — они только целуются. Они спят в одной постели так, будто связаны, и находятся на противоположных концах кровати. Они остаются вместе лишь по той простой причине, что не знают, как жить отдельно. Да и на самом деле они никогда не прикасались друг к другу как нужно, чтобы полностью быть одним целым вместе. Я с уверенностью кивнул. Да, я видел такие пары, как описал Джерард. Даже мои родители попадали под эту категорию. Я не мог вспомнить, когда в последний раз видел, как мой отец целует мою мать, и я вообще сомневаюсь, что они занимаются сексом. Потом же, это был плюс. Я не хотел видеть или слышать, да даже думать, что они там что-то делают... Когда-то давным-давно они занимались этим единожды, чтобы в итоге получился я. Когда я отключился от этих мыслей, то увидел, что Джерард был словно из ниоткуда. В нем не было страсти. Любви необходима страсть; что-то ненормальное и не рутинное. В наших отношениях не было и грамма рутины, но было ли это любовью, я тоже не знал. — Ладно, — согласился я быстрым кивком головы. — Тогда, как я должен называть вас с Симоном? — Любовники, Фрэнк! — Джерард раскинул руки, подчеркивая драматичность ситуации. — У художников есть любовники. Я думал, что мы это уже проходили? — Ах да, ты прав. Глупо было с моей стороны, — я удивлялся, как легко все получается. Нам было так спокойно без дополнительных усилий. Мы просто подзаряжались чужим творческим, эмоциональным подъемом. — Итак, как долго вы были любовниками? — я специально сказал как нужно, и Джерард вернулся в свои воспоминания. — Не долго. Всего одно лето, — он замолчал, кусая губы, — перед возвращением в школу, нас поймали, когда мы целовались в его доме. К счастью, поймала его мать. Не думаю, что мы остались бы в живых, если б чей-то из наших отцов увидел нас. — И что она сделала? — спросил я, ощущая собственное усиленное сердцебиение. Во всяком случае, их отношения длились долго. Разница в возрасте была, и неважно насколько крошечной, невзирая на эмоции и ощущения, Симон был взрослым. Может быть, это я сам себе внушил, что сейчас наша с Джерардом разница в возрасте не такая плохая, ведь я вырос и уже почти взрослый. Хоть это было правдой только в физическом смысле. В эмоциональном — все было гораздо хуже. Внутри я был еще маленьким ребенком, ну или, по крайней мере, таким же, каким я попал в эту квартиру в первый раз. Джерард был лучше меня по интеллекту, так же, как и с числовыми значениями, но вместо того, чтобы воспользоваться этим, как сделали бы другие люди, Джерард пытался это исправить. Он сделал это приемлемым в первую очередь для нас, чтобы нам было хорошо вместе, позволяя мне расти в разных отношениях и направлениях. И хоть он отказался от собственной старости, было несколько дней, когда он рассказывал о своей любви к жизни, где, казалось, мы не выглядели такими далекими друг от друга. — Ну, во-первых, она ничего не сделала, — Джерард просто ответил на мой вопрос, глядя куда-то в сторону, чтобы вспомнить все те моменты, будто они высечены на стенах этой квартиры. — Она просто открыла дверь в его комнату, она не стучалась, когда мы с Симоном лежали в постели. В тот день мы как раз собирались заняться сексом, мы каждый раз старались, когда у нас было время для этого, но тогда мы были еще полностью одеты. Его рука была под моей рубашкой, но не дальше. Ну… это уже много значило, учитывая, что наши губы практически слились в единое... Мы вообще не заметили, что она была на первом этаже. Просто резко и внезапно Симон перестал меня целовать, а когда я открыл глаза, то увидел его мать. Она стояла в дверях и смотрела на нас, как на привидение. Мы с Симоном стали словно парализованные. Не могли пошевелиться. Мы перестали целоваться, и он убрал от меня свои руки, практически отталкивая меня поперек своей кровати. Мы не могли ничего сказать в свое оправдание. Да как вообще можно защитить себя в такой ситуации? Я пожал плечами, не зная, это был риторический вопрос или нет. Джерард едва заметил мое замешательство, после чего продолжил дальше... — Мы просто тихо стояли в той же комнате очень долго, прежде чем его мать не ушла, просто закрыв за собою дверь. Больше мы с ним не целовались и тогда мы не переспали. Мы просто стояли и пялились друг на друга, обмениваясь какими-то обрывками слов, придумывая выход из ситуации. Наш шепот не распространялся слишком далеко. Когда я уходил домой, его мать ничего мне не сказала. На следующий день, Симон рассказал, что она и ему ничего не сказала. — И чем все закончилось? Было так много интриги в этой ситуации, и Джерард рассказывал мне детали и я знал, что он просто не может оборвать эту историю так преждевременно. — Ничем, — заявил он, чтобы доказать мне, как я неправ. Некоторые вещи проще простого. — Школа началась на шестой неделе, и мы с Симоном тогда уже порвали. Быстро закончив историю о светловолосом пареньке по соседству, мы пошли дальше. Джерард продолжал рассказывать мне о других людях, с которыми он был. Но, ни один из них не был таким же важным и значительным, как первый, с которым Джерард потерял свою невинность. Они с Симоном остались друзьями и дружили на протяжении большого куска школы, но свои отношения они держали в тайне ото всех. И после того случая, они больше никогда не спали друг с другом. Они просто не могли больше быть вместе, как пытался донести до меня Джерард, но я просто не понимал. Как он мог подарить себя кому-то так легко, и его это ничуть не смущало потом, после их расставания. В некотором смысле, это звучало почти как Джерард — шлюха, если он так легко продолжает жить и идти вперед. Но, я знал, что этого не может быть, он просто совершенно другой и это не подходит к его личности. Он любил секс, и у него было много любовников, но он не шлюха. Он настолько много философствовал о сексе, что просто не мог быть сучкой, он слишком много думал о том, что остается за ним. Джерард размышлял над каждым, с кем был. Джерард помнил имена каждого человека и причину, по которой он хотел быть с ним в конкретный момент жизни. Когда он занимался с кем-то сексом, то это что-то значило, пускай даже что-то пустяковое и незначительное, но значило. Их время с Симоном вышло, и это Джерард пытался мне объяснить; их страсть умерла, даже если она и была вначале. Симон был его испытанием, актом отчаяния, чтобы, наконец, найти кого-то, кто разделял бы те же самые чувства к мужчинам, что и он. Но это совсем не обязывало их друг перед другом. Однажды в школе, Джерард понял, что они с Симоном были не единственными гомосексуалистами, так что не было никакой необходимости возвращаться к нему. Средняя школа все изменила, и даже если бы мать Симона не поймала их, то они бы все равно расстались. Мать Симона никогда никому не рассказывала о том, что видела их вместе. Но было видно, как ей тяжело от этого. Она пыталась игнорировать своего сына и никогда не разговаривала с ним о случившемся. Но с тех пор он стал словно похоронен у нее внутри. Она начала себя вести по-другому, не притрагивалась к нему и не заботилась, как следовало. Будто Симон был чем-то заражен, а она боялась прикоснуться к нему и заразиться. Она давала ему самые основы, такие как еду, одежду или собственную комнату, но она уже никогда не была мамой. Просто матерью. Я кусал губы, глядя на Джерарда, что щелкал детали так стремительно быстро, что я невольно задумался, как поступила бы моя мать в такой ситуации. Она только недавно превратилась в маму, так что могла быстро и выйти из этой роли. Но Джерард принялся рассказывать дальше, и я бросил об этом думать. В средней школе у него было много поклонниц, что так и бегали за ним. Несмотря на свою пухлую внешность ботаника, много представительниц женского пола из ориентированных классов, таких как искусство, стекались ко всем, у кого был член. Джерард отшил большинство из них, подружившись только с несколькими, и то это были самые избранные девчонки. Их отношения никогда не выходили за рамки простого поцелуя. Он должен был встречаться с женщинами — как объяснил сам — чтобы попробовать один раз и посмотреть, что из этого выйдет в итоге. Ничего не вышло. Женское тело просто не привлекало его так, как мужское, хоть в школе не было так уж и много подобных вещей с парнями, но если смотреть в общем на его жизнь — то, конечно, такие были. Он рассказал мне историю о случайном увлечении молодым школьным учителем с темными глазами и вьющимися волосами. Текст в книге был его лучшим другом на уроках — он не читал и не делал домашку, скрывая свою симпатию ото всех так, чтобы никто не заметил, как он радовался с утра, когда видел мистера Брандейджа. Другие рассказанные истории касались тренажерки или спортзала, когда он кидал взгляды на почти полностью раздетых парней вокруг. — Слава Богу, физкультура была обязательной всего один год, — вздохнул он, закатывая глаза из-за своей неуклюжей подростковой жизни. — Не думаю, что смог бы остаться незамеченным, если бы мне пришлось наблюдать за всем этим все четыре года. Откинув фантазии о мужчинах в сторону, самой по себе гомосексуальной школьной жизни у Джерарда практически не было. Практически. Джерард продолжал встречаться с некоторыми девчонками, но всегда держал глаза открытыми для удобного случая — вдруг такой бы появился. Было слишком опасно действовать в одиночку. Если бы кто-то был на его стороне, тогда бы он решился. Никто никогда не лез наперед. В школе было несколько подростков не той ориентации, но это было так себе, и никто из них не совался дальше школьного туалета. Постоянно ходили слухи и навешивались ярлыки (даже Джерард не скользнул от этого, но это был просто пшик по сравнению с тем адом, что устроил ему отец) но никто не имел реальных доказательств, что тот или иной школьник был геем. А кто и был, то редко в этом признавался, несмотря на все свое бесстрашие. Однажды Джерард подумал, что нашел такого бесстрашного человека. Был один парень, он учился в научном классе, и Джерард поддерживал его и любил так нежно. Он был высоким, худым мальчиком с грустными глазами по имени Уильям. Однажды ночью Уильям признался Джерарду, что возможно он гей, но когда Джерард попытался его поцеловать, то мальчик разволновался и убежал. И после этого они больше не разговаривали. — Тебе было больно от его поступка? — своим вопросом я рассыпал соль на старых ранах Джерарда. — Средняя школа — это вообще больно, Фрэнк, — быстро отшутился Джерард, думая об этом, наверное, долгое время задолго до этого дня. Вред отношений, даже если они и неплохие. Боль именно по этой причине. Этот парень был слишком напуган, чтобы понять это. Я видел мучения в глазах Джерарда, когда он рассказывал об этом, и мне хотелось унять эту боль, прикоснуться, но я оставил все как есть. Истории из жизни средней школы закончились и начались улучшения. Летом Джерард выпустился из школы и отправился в Нью-Йорк — и там его личная жизнь ожила. — Нью-Йорк в то время проходил своего рода реконструкцию, — объяснил Джерард, забираясь вглубь этой истории. Его глаза начали светиться и отражать свет, прям как шары на дискотеках в гей-клубах, куда наведывался Джерард. Подземная сцена клуба только начинала свою жизнь в Нью-Йорке, и это изменило всё. Быть геем не только становилось общепринятым, это еще и красовалось повсюду. Гей-клуб за гей-клубом образовывали целые петли. Это были целые кондитерские гей-мальчиков, и они были как разноцветная радуга из леденцов. Джерард подмигнул и улыбнулся, продолжая дальше в более скромной манере разговора. — Я не афишировал свою сексуальную ориентацию, как они. Я сходил в несколько клубов лишь для того, чтобы избавиться от сексуальной агрессии и разочарований. В месте, откуда я приехал, всё это было не принятым. Когда я только попал внутрь, я подумал, что попал на небеса. Я тогда мало понимал, что это был ад из велюра и пластика. Джерард продолжал рассказывать мне об употреблении тяжелых наркотиков в клубах, и вообще большая часть гомосексуального поведения не являлась чем-то законным, но под воздействием наркотиков иногда случались оргии. Это не было тем, чего ему хотелось. Джерарду не нужно было любить такой секс, но ему нужен был человек, который фактически смог бы подарить ему это. В первую неделю посещений таких клубов, Джерард несколько раз находил подобных людей. Он бросался из одной крайности в другую, не задерживаясь на середине. Однажды мать его лучшего друга увидела, как он открыто занимался сексом с другим мужчиной в общественном туалете. Он даже не знал, где была эта середина, на которой он мог остановиться. Всегда была некая серая область, и ее нельзя было опасаться или бояться. Джерард вытащил себя из гей-клубов, из ночной похоти в дневное время, в местные кафетерии, где нашел для себя нужное количество теней, в которых так нуждался. Он рассказал мне, что нашел несколько человек, с которыми повстречался самую малость, но там не было ничего захватывающего. Он сделал дружбу чем-то более значимым, и ему, наконец, удалось сблизиться с несколькими другими геями и их жизнью. И тогда Джерард узнал, что половина всего того дерьма, что случилась в его жизни, это еще ничего по сравнению с жизнью других. — Я познакомился с парнем, у которого убили друга, — торжественно заявил Джерард. — Причину его смерти списали на обыкновенный грабеж, но ты же не будешь проламывать чью-то голову бейсбольной битой за каких-то гребаных десять долларов. Мне казалось, что мои шрамы от ремня — ничто по сравнению с этим. Мое дыхание сбилось в горле, когда я думал над этим ужасным преступлением. Я дрался и раньше, но никогда даже не мог представить себе, как это убить кого-то по-настоящему; взять бейсбольную биту, разбить кому-то голову и лишить жизни. Неважно насколько сильно я хотел навредить кому-то в отдельных случаях, и сколько раз я бурчал угрозы в их адрес, все равно существовала огромная разница между словами и реальностью. В жизни, я никогда бы не смог убить кого-то — особенно из-за чего-то столь тривиального, как ориентация. Очевидно, другие люди думали иначе, и для них это вполне причина для убийства. Меня пугало то, что кто-то способен на такие страшные вещи просто потому, что чего-то не понимает. В истории Джерарда промелькнула одна вещь, что заставила меня обратить на это внимание — шрамы от ремня. Я просто знал кое-что из его прошлой жизни и его злоупотреблениях, но эти воспоминания появлялись только из его слов. Но, что осталось видимое — я так и не понял. Джерард сказал, что у него остались шрамы на теле после того избиения? Я начал прикасаться к его коже нежно и, в то же время отчаянно, точечно касаясь своими бледными руками. Я ощущал ладонями его грудь и живот, пытаясь самостоятельно найти и рассмотреть те отметины, что он так небрежно упомянул. Джерард замолчал, видимо поняв, что я делаю. Он просто спокойно сидел, пока я искал, и немного подвинулся, чтобы облегчить мне поиски. Я никогда не искал ничего подобного на его теле раньше, всегда принимая его таким, как есть, не задавая лишних вопросов. Мне никогда не приходило в голову искать шрамы или отметины в отличии от морщин, ведь я знал, что они были. Я должен был; я должен был ответить вопросом на вопрос — это именно то, чего хотел от меня Джерард. Мне нужно было сосредоточиться и сфокусироваться на этом. Я думал, что поиски чего-нибудь такого на коже Джерарда займут у меня года, но внезапно я заметил нечто; оно было будто еще свежим, как в моей памяти, так и в его голове. Когда я увидел отметку на коже, совсем небольшую и не рассматриваемую с тех пор, как она появилась, я провел по ней пальцем. Я знал, что шрамов было несколько. Случайно я рассмотрел небольшую дорожку из крапинок, что соединяли эти отчетливые и видные вмятины, но один шрам был самым большим. Он был чуть выше бедра с правой стороны, а в длину составлял около двух дюймов. Немного выцветшим за время. Я медленно водил по шраму рукой, и вдруг во мне появилось неконтролируемое желание прикоснуться к нему губами. Я аккуратно целовал и засасывал то место, где, я когда-то думал, находятся обыкновенные морщинки, а не шрамы. Джерард игрался с моими волосами на затылке, касался шеи, и, в конечном счете, потянул меня к себе, чтобы я целовал его, вместо его отметин. Я сдался, но по-прежнему держал ладонь на том самом месте — на его шраме. Я не хотел отпускать его. Я не хотел отпускать его... В конце концов, мы вернулись к разговору. Я положил голову под самый его подбородок, утыкаясь виском в его шею, а он тем временем водил рукой по моей спине вверх-вниз. Моя ладонь все так же оставалась на его коже со шрамами. Джерард рассказал еще немного о знакомствах в кафе, но надолго на этой теме он не останавливался. Когда Джерард жил в Нью-Йорке, его больше волновало искусство, нежели что-то другое. Он все так же оставался бедным, и жил в дерьмовой квартире, по-прежнему пытаясь поступить в художественную школу. И когда ему, наконец, удалось это сделать, его мнение о любви и сексе изменилось навсегда. — Время учебы в художественной школе было самым сексуальным временем в моей жизни, — серьезно заявил Джерард с огромной улыбкой на лице. Его речь начала протекать более легкомысленно, он то и дело пускался в пропитанные краской и потом воспоминания, и я заодно с ним ощущал что-то приятное из этого всего. — Почему? — я пытался узнать все аляповатые и леденящие кровь подробности того времени, но я и так знал, что Джерард не упустит ничего интересного. — Это была художественная школа, а искусство само по себе уже является сексуальным, очищающим опытом, — пояснил Джерард, раскинув руки в воздухе, создавая тонкую картину того места в моем воображении. — Нас просили создавать вещи вновь и вновь. Нам преподавали, учили рисовать и понимать искусство. Проще говоря, нас учили дышать. Джерард сделал глубокий вдох, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. Выглядел он крайне серьезным. — Нас учили, что искусство — это жизнь. И наша жизнь в то время была сексом. Это был колледж; там все строится на сексе. Но, на этот раз эта была безопасная среда, где эксперименты и опыт поощрялись и закреплялись на холстах и бумаге. Всякое было... я имею в виду все, что угодно. Джерард взглянул на меня огненно-горящими глазами. Страстно поцеловав меня, настолько глубоко и горячо, мы создавали само искусство. Мы продолжили дальше... Он рассказывал мне о пьяных вечеринках, где вино и плоть были главными угощениями. Его рассказ наполняли полуобнаженные модели, любовные треугольники в стенах общежития, но больше всего — Вивьен. — Она была первой девушкой, к которой я испытывал реальные чувства, — сказал серьезно Джерард, вызывая в моем воображении картинку с радостной, темно-земляничной рыжей головой, чье обнаженное тело, я видел когда-то на его диване. — Все другие девчонки, что были у меня, не вызывали во мне чувств. Они были лишь для отвода глаз, чтобы уберечься от избиений. Прежде, я всегда любил парней, да, именно любил. Они вносили страсть в мою жизнь. Но когда я встретил ее, все изменилось. Ну, не совсем. — Он остановился на мгновенье, сдвинув брови, пытаясь подобрать правильные слова. — Все же моя симпатия к мужскому полу осталась, но она единожды сбила меня и отвлекла с моего жизненного пути. Она подтолкнула меня к этому, и я так охотно купился. Было что-то в ней такое, в том, как она себя вела, ее смех или беззаботный характер... я хотел быть рядом с ней. Сначала, я думал, что это всего лишь дружба, но когда я уговорил ее стать моей обнаженной моделью, у меня просто не было пути назад. Я понял, что хотел ее больше всех, кого встретил в своей жизни на тот момент. А я всегда получал то, что хотел. Я смотрел на Джерарда, пока он говорил, и пытался представить его вместе с женщиной. Он был настолько ярким и артистичным человеком, что я не мог представить такого в своих мыслях. Он был геем; он спал со мной. Ему, как предполагалось, должны нравиться мужчины — они ему и нравились. Я бы понял все намного лучше, если бы он сказал, что бисексуал, но нет же. Я напрямую его спросил об этом, и он со смехом отмахнулся и заявил, что мужчины и только мужчины. Он не видел себя между двумя крайностями. Он хотел быть на одном ясном пути, и он был на нем. Я все еще пребывал в смятении, не понимая, каким боком сюда попала Вивьен. Я понял, что она была женщиной, я видел ее обнаженной, так что я не стал задавать глупых вопросов. Он был решительно настроен, что является геем, но по-прежнему заявлял о своей бессмертной любви к этой женщине. Должен признаться, что мне было завидно. Даже, если я ничего не понимал в полной мере, просто слушая, как он рассказывает о ней с той искоркой в глазах, заставило мой желудок сжаться. Я почти радовался, что не мог полностью его понять, потому что, если б понимал, то моя зависть была бы еще сильнее. Я старался не устроить шоу своим презрением, поэтому полностью сосредоточил внимание на Джерарде. Он слегка коснулся подробностей о Вивьен и их совместной жизни, наверное, из-за того, что их история все еще продолжалась. Из всех людей, друзей и любовников, она была единственной, кто сохранила постоянное место в памяти художника и его реальной жизни. Я зачарованно смотрел на него, но мне хотелось узнать больше, и главное — почему Вивьен из любовницы превратилась в просто друга? — Ну, ладно, — ответил Джерард на мой вопрос, одновременно удобней устраиваясь на матрасе. — Художественная школа закончилась для меня. Я окончил ее и вся та сексуальная атмосфера, в которой мы жили, растворилась. Меня стала волновать только страсть к живописи. Мы с Вивьен стали все меньше и меньше заниматься сексом уже до того момента, когда до меня дошло, что мы давно лишь просто друзья. Мы больше не срывали друг с друга одежду, а лишь изредка целовались, чтобы показать свою любовь другим. Но, это можно охарактеризовать как... как привязанность. Мы начинали с похоти и секса, что наполняли атмосферу, позволяя искусству управлять нами, но это все, что мы делали. Творили искусство. Мы любили друг друга по-дружески, и как только художественная школа изжила себя, наша дружба обрела форму привязанности. Все изменилось, но это было только к лучшему. Она начала интересоваться другими мужчинами, а я просто остался. — Правда? — глупая улыбка появлялась на моем лице каждый раз при упоминании других любовников или уже совершенно другой истории. Мы проговорили больше часа, и хоть одна моя сторона полностью онемела, потому что я ее конкретно отлежал, а мой мочевой пузырь разболелся, потому что был наполнен под завязку. Но мне было так тепло и уютно, что не хотелось никуда вставать. — Кто был следующим? — Алексей, — заявил Джерард, при этом сильно ухмыляясь. — Этот человек был тем, кто в первую очередь напомнил мне, почему я гей. После недолгих смешков и быстрых коротких поцелуев, Джерард начал рассказывать мне историю про русского мужчину, с которым он познакомился, пытаясь продать одну из своих картин. Он был коллекционером произведений искусства, приезжал непосредственно из России, чтобы пожить немного в Штатах и приобрести какие-то хорошие картины для своей домашней коллекции. Он разговаривал на английском, но, по словам Джерарда, его акцент был настолько явным, что по нему можно было ездить. — Я бы трахнул его голос, если бы мог, — он медленно проговаривал слова, а тон голоса был смешан с каплей вожделения. — Я думал, ты не трахаешься, Джерард, — я смеялся, похлопав его по плечу. — Мы не трахаемся, — он исправил меня, — но, по правде говоря, почти всегда это можно было назвать именно так. Сырое животное желание, не более. Я трахал Алексея в течение долгих семи месяцев, пока он не вернулся в Россию. Он обещал мне позвонить или вернуться через несколько недель, но так ничего и не сделал. А я и не хотел. Наши отношения были чисто физическими, и я был рад тому, как все сложилось. Уж лучше я буду держать его в памяти и оставлю все на своих местах. Я кивнул, совершенно не понимая, к чему он ведет. У меня никогда в жизни не было любовников — ну до него, но я мог понять его чувства в дружбе, что у меня была, и которую я впоследствии потерял. Я и моя подружка Джессика, что перешла к нам в девятом классе, приехав из далекого города под конец учебного года. Мы были не более чем просто друзья из чистого отчаяния, встречались на уроках английского языка и попеременно делали домашнюю работу каждый день. У нее было четыре брата, а сама она была эдаким сорванцом, далека от женственности, как другие девочки, которых я знал. Но именно это и привлекло меня в первую очередь. Обычно с девочками (с любыми) я становился очень нервным, а с ней все было намного проще, она была такой приземленной. Мы тусовались вне школы пару раз, ходили в местный магазин комиксов, а потом спорили какой супергерой круче. Мы не были такими близкими друзьями, как я с Сэмом, но здесь была лишь моя вина, я это понимал. В последний день учебного года она дала мне свой номер телефона, ведь мы знали, что вскоре она уедет. Джессика настаивала, чтобы я позвонил ей потом. Я проносил весь день этот клочок бумаги в кармане, что просто жег меня сквозь джинсовую ткань. Когда я вернулся домой, то, наконец, вытащил бумажку с нацарапанными цифрами и выбросил в мусорное ведро. Она была хорошим другом, давала советы, слушала мою ругань о родителях, но мне нужно было ее отпустить. Сэм так сильно донимал нас, когда видел в школе вместе. Его постоянных ехидных замечаний и комментариев сексуального характера было до одури много, что однажды Джессика не выдержала и заехала ему по яйцам, лишь бы он заткнулся. Остаток того дня Сэм провел у медсестры. Я видел Джессику еще не раз в том же магазине комиксов, в который мы раньше ходили вместе, но я даже не здоровался с ней. У меня не было желания. Я помнил ее, как сильную четырнадцатилетнюю девчонку, что заставила Сэма плакать, и я хотел, чтобы все так и осталось. Мне не хотелось слушать о ее новом парне или новых друзьях, потому что раньше нам было по четырнадцать, и мы были слишком невинны и обеспокоены разве что обсуждением «Подростковых титанов». Точно также было и у Джерарда с Алексеем. Он хотел запомнить его русский акцент, но не его самого, что вернулся бы или не вернулся через лет десять с весом на сорок футов больше и со значительно меньшим количеством денег на счету. — Я трахнул много людей после Алексея, — продолжил рассказывать Джерард, выхватив меня из собственной ностальгии. — Когда люди приходили ко мне и интересовались моим творчеством, в восьми случаях из десяти — все заканчивалось сексом. Иногда прямо на произведениях искусства. Но, среди них не было ни единой женщины. Несколько все же приходило ко мне, но ни одна из них не смогла сбить меня с толку, как это сделала Вивьен. Я никогда ее не трахал. Мы занимались искусством, точно так же, как и с тобой, — он ткнул меня локтем и притянул ближе. Я улыбнулся, встречаясь с его губами, когда он опустил свой подбородок, дабы задеть мой приоткрытый рот. — Был ли еще кто-то в твоей жизни, с кем ты не просто трахался? — я лег назад на смятую простынь, а мой любопытный характер не давал мне успокоиться. Мне было почти жаль, что я задал этот вопрос. Мрачный характер Джерарда отразился, и он слабым голосом тихо прошептал: — Да. Его звали Рэй, и, как и всех своих предыдущих любовников, Джерард нашел его через свое творчество. Он работал охранником в музее, куда часто заходил Джерард за новой дозой вдохновения. Такой себе мужчина с вьющимися волосами, что всегда сидел за своим рабочим столом. Джерард наведывался в музей каждую субботу и был одним из первых посетителей. Весь день Джерард сидел в углу или в каком-нибудь другом месте и рисовал все, что видел (иногда людей, иногда искусство), делал наброски или просто рассматривал какие-то интересные детали. Мимо проходящие люди тихонько разговаривали между собой об увиденных картинах, и если они чего-то не понимали, Джерард им все разъяснял. Со временем, люди стали думать, что Джерард был гидом данного музея, и не раз спрашивали у Рэймонда за «того гида с темными длинными волосами, что носит в руках альбом с эскизами», дабы он провел им экскурсию. По окончанию рабочего дня, Рэй понял, что должен предложить Джерарду эту работу. Он не хотел нанимать его раньше из-за того, что ему придется выплачивать зарплату, а Джерард вполне работал бесплатно и так, тогда зачем же ему платить, если его все устраивает. Кроме того, он немножко завидовал Джерарду, хоть и старался не допускать таких мыслей. — И что ты сказал? — я спросил о предложении на работу. — Конечно же, нет! — Джерард ответил с живым и озорным огоньком в глазах. Он объяснил мне, что не хотел работать в музее, даже если и любил искусство, и сам рисовал. Он не хотел превращаться в Рэймонда, окончив школу искусств, живя чужими мечтами, чьими-то картинами и ненавидя каждую минуту своей жизни. Рэймонд сам мечтал быть художником, когда был помладше (он был старше Джерарда всего на три года), но ему пришлось отказаться от своей мечты. Он не мог впустить бедность и голод в свою жизнь, ведь испытывал давление своей семьи и друзей, что настаивали, дабы он нашел «нормальную» работу. В конце концов, сначала он уступил, прокладывая себе путь в системе картинной галереи. Это было удивительно легко, если посмотреть на сумму открывающихся музеев, с его твердой трудовой этикой и полу-оконченной художественной степенью. Рэймонд сидел с девяти утра и до пяти вечера на работе, которую ненавидел, втайне рисуя в свободное время, но даже не задумываясь, что его работы чего-то стоят и заслуживают. Он никогда никому не показывал своих картин, но однажды Джерард нашел одну из них в обычный субботний день. Он утомился от неизменных художеств; галерея должна была менять свои экспонаты, по крайней мере, раз в месяц, но сотрудники Рэймонда были дохлыми, как мухи, и ничего не меняли, в особенности галереи разряда New Artist. Поэтому Джерард пошел искать что-то новенькое, чего раньше никогда не видел. Как шпион, он спустился в подвал и наткнулся на нечто. Довольно детское исполнение камина и двух детей, сидящем на нем сверху. Несмотря на грубость краев и шероховатую поверхность живописи, он влюбился в эту картину. Она напомнила ему некое ребячество; неаккуратная структура с использованием клише цветов, раскраска этих нарисованных детей, что были основой картины. Джерард растолковал это по-своему — как картину глазами ребенка, что сидел со своими друзьями и срисовывал их возле живого огня, исполняя эту невинность, которую он не видел за долгое время Нью-Йоркской жизни. Это казалось чем-то прекрасным, и когда Джерард заметил внизу подпись, то его мнение даже улучшилось. Улыбнувшись про себя, он понял, что одинокий работник, просто сидевший за столом, был подающим надежды художником, но скрытым под таким количеством напряжения, что было очень трудно разглядеть, что он из себя представлял на самом деле. Джерард поставил картину обратно на ее место в подвале, но не забывал о ней. Он понимающе улыбался каждый раз, когда встречал Рэймонда при входе в галерею, но не видел ее еще очень-очень долго. Вместо этого, на следующий же день от отказался от предложения на работу, а когда Рэймонд спросил его почему, то Джерард списал всё на утерянную святыню, прямо заявляя в глаза Рэю, что не хочет становится таким, как он. Джерард перечислил Рэю все его недостатки, говоря при этом твердым, уверенным голосом и не остановился до тех пор, пока не высказал полностью все. Он не пытался его оскорбить — этого одинокого охранника; он пытался его чему-то научить и только. Джерард был прирожденным учителем — даже в художественной школе он сам преподавал себе будущее занятие, а потом ходил по классу, сдувая всех. На это Джерард был просто запрограммирован. И он был невообразимо талантливым. — И что Рэймонд ответил тебе? Что он сделал? — я интересовался, ведь мне, правда, было любопытно, взял ли взрослый человек во внимание осуждения и тому подобное, как сделал это я. Когда Джерард раскритиковал мою игру на гитаре, я был разбитым, но я сам напросился. Рэймонд ни о чем его не просил, он просто предложил ему работу, но Джерард сам посчитал нужным высказаться. — Вначале он почти ничего мне не сказал. Просто вежливо попросил меня уйти, — ответил Джерард, напряженно о чем-то думая. Его глаза вдруг засветились, а лицо озарилось здоровенной улыбкой. — И на следующий день он уволился с работы, а потом появился на пороге моего дома. В этот день начались их отношения. Рэймонд не был геем, ну, во всяком случае, именно так он сказал Джерарду, неуверенно войдя в его квартиру. Но, все равно, Джерард целовал его, ведь никакие трудности не были препятствием, притом, что он знал, что Рэй врал себе на протяжении почти всей своей жизни. Когда Рэй практически таял рядом с ним, Джерард понимал, что его догадки и предположения верны. В конечном счете, после нескольких месяцев небрежных минетов без любви, неловких и неумелых прикосновений к телу Рэя, танцуя вокруг одного вопроса, рисуя по эмоциям, закрашивая их живописью, Рэймонд начал открываться. Как и Джерарда, его избили еще в детстве; собственный отец из-за однополых пристрастий своего сына. Только Рэю повезло намного меньше. Он был единственным ребенком в семье, поэтому все свое внимание и весь свой гнев они сосредотачивали на нем. Когда Рэй был подростком, то носил длинные волосы, но когда родители узнали, что он втайне дурачился в художественном классе со своим лучшим другом, они поступили хуже некуда. Они обрезали ему волосы. Это было унизительно. Он мог принять любые побои, оскорбления или запрет рисовать вообще, но брить голову, стоя перед зеркалом, и смотреть, как волосы прядями падают одна за другой — это было последней каплей. Он рассказал это, когда Джерард упомянул его сломанную душу. Он разочаровался в мужчинах, нашел хорошую девушку, с которой познакомился еще в детстве, и начал успокаиваться. И никогда после этого он не отращивал свои волосы снова. Когда Джерард только познакомился с ним, его волосы были настолько короткими, что были едва заметны. Вернуться в искусство, поступить в художественную школу, ему было дозволено только после построения доверительных отношений с родителями и только после того, как он нашел себе девушку. Но она не задержалась надолго, особенно после того случая, когда нашла тайник с неприличными журналами с мужчинами в его туалете и еще в багажнике его машины. После того, как она его бросила, Рэй бросил искусство и начал просто работать в музее, живя чужой мечтой, ни с кем не встречался и был несчастным. Джерард рассказал, что в тот день, когда Рэймонд, наконец, ему во всем признался, был первым днем, когда они фактически творили искусство своими телами. Они занялись сексом, наполненным страстью, и Джерард заметил, что Рэй был намного нежнее, чем ожидал. В первый раз, когда они занялись сексом, Джерард признался мне, что Рэй был ужасным монстром. — Он не хотел, — настаивал Джерард голосом, полным сочувствия к человеку, что причинил ему боль. — Он просто никогда не имел половых контактов в атмосфере поддержки и покоя. Он не понимал, что секс не обязательно должен быть быстрым, и после этого не нужно чувствовать себя виноватым. Первый раз случился довольно скоро, и я тогда еще не понимал всей той ерунды в нем. Его отношение к сексу было будто к какому-то ужасному объекту, которого он жутко боялся, но и хотел так же сильно, как и решился на это. В свою очередь, когда он занимался этим, внутри него происходила некая борьба с самим собой. Сражение закончилось, когда он был со мной в первый раз. Джерард ненадолго замолчал, видимо обдумывая свои слова и те события, в которые я не мог въехать (к сожалению). В первый раз Джерард был сверху – случалось редко, но бывало. Он хотел установить норму их близости, прежде чем решиться на какой-то отчаянный шаг. Эта новая политика и правила, вероятно, вытекали из событий, произошедших ночью. Никто его не насиловал – нет, Джерард сам согласился и даже признал, что стремился к сексу, думая, что так поможет Рэймонду бороться с демонами и получить нечто большее в контакте с его артистической стороной. Начало было прекрасное, но как только Рэймонд начал входить в такт, он действовал слишком быстро, слишком трудно и очень долго не останавливался и, казалось, был не в состоянии услышать слова Джерарда «медленнее» или «держи». Поэтому, в конце концов, Джерард прекратил свои попытки образумить Рэя. Он вцепился в часть матраса и надеялся, что все скоро закончится. — Почему ты разрешил ему остаться после этого? — мое лицо и глаза застыли от ужаса. Я видел взгляд Джерарда, когда он рассказывал за ту ночь, воскрешая ее в своей памяти, когда Рэй причинил ему боль. Ужасно. Я не мог представить кого-то настолько грубым и мощным в постели, уже не говоря о прекращении всех действий, когда кто-то умоляет об этом. Как же Джерард позволил этому человеку остаться рядом, если он так повел себя в самом начале? Что, если бы всё стало только хуже? Джерард был сильным, уверенным в себе и независимым человеком – ему не нужны отношения, чтобы быть счастливым. Он мог просто выгнать Рэя на улицу, и это было бы куда лучше. Однако глаза Джерарда показали что-то совсем иное. Я не мог с точностью определить эту эмоцию, но было что-то такое, что удерживало Джерарда от игры в своей следующей роли. — Потому что Рэй был не виноват в этом. — Но, как? — я начинал спорить, сильно размахнувшись рукой в воздухе. Джерард потянулся вперед и заключил мои ладони в своих, пытаясь объяснить мне ошибку Рэя. — Он не понимал, что творит. После того, как все закончилось, тебе, Фрэнк, нужно было просто видеть его лицо. Он был настолько противным самому себе. Он сразу же вскочил и бросился из комнаты. Я пошел в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок, а когда вернулся, то его уже не было. Он ушел. Но вернулся на следующее утро, тогда я сразу предупредил его, что если еще хоть раз он повторит подобное со мной, то вылетит из моей жизни в следующую же секунду. Джерарду было все труднее говорить, он боролся с этими трудными воспоминаниями. Он отпустил мои руки, охлаждая мое волнение. — И что сказал Рэй? Что он сделал? — Он начал плакать, — Джерард замолчал, а его слабый голос задрожал. Оказывается, Рэй плакал все утро, очень долго извинялся перед Джерардом за свой поступок. Он предлагал им уехать, сходить Джерарду к врачу, купить ему новое постельное белье — ну всё, что угодно. Джерард отклонил все предложения и просто обнял его. Он заключил Рэя в объятия и раскачивал вперед-назад в попытке успокоить человека, который почти что изнасиловал его прошлой ночью. Тогда Рэй, задыхаясь от горьких слез, рассказал про страхи перед гомосексуализмом. Истории страха, гнева и репрессий, попытки навязать ему «нормальную» жизнь. Когда Джерард появился в музее, Рэй начал понимать, каким ненормальным был на самом деле, или, по крайней мере, какой фальшивкой он стал. Он ненавидел свою работу. Он ненавидел свою жизнь. И он ненавидел себя за то, что причинил Джерарду боль, который просто пытался ему помочь. — Рэймонд скопил внутри себя столько вины, что она, в конце концов, вырвалась наружу. Я просто оказался катализатором, — спокойно пояснил Джерард. Он улыбнулся и немного посмеялся над своим мрачным юмором. — Я, кажется, оказываю такой эффект на многих. Эту ситуацию можно назвать началом чего-то стремительно лучшего. Джерард рассказывал мне все по крупицам, чтобы я мог без труда сопоставить всю полную картину. Их отношения укрепились в последующие недели. В тот же вечер они снова занялись сексом, и Джерард показывал Рэю что и как лучше сделать. Думаю, что существуют люди вроде меня, что отомстили и нанесли бы Рэю в ответ не хилой боли, но Джерард начал все с чистого листа. Он просто сделал вид, что ничего не произошло, но воспоминание о той ночи держал в себе, как горькое напоминание. Он не мог злиться на Рэя и его поступки, так как тот не видел ничего лучшего. Джерард сам собирался его всему обучить, и постепенно у него это получилось. Уже в их следующий раз, что произошел через несколько дней после того, как Джерарду стало лучше, все стало улучшаться. Рэй во всем прислушивался к Джерарду, замедлялся по его просьбе, на что в подарок получал поцелуй. Когда Джерард впервые почувствовал, как губы Рэя блуждали по его спине, то понял, что хоть что-то он сделал правильно. Рэй всегда был немного грубее по сравнению с Джерардом, что являлось частью его агрессивного характера — особенно в моменты, близкие к оргазму. Он принял все свои страхи и, наконец-то, доверился другому человеку насколько вообще возможно довериться, и, в конечном счете, он доверился себе. В памяти Джерарда это был первый раз, когда все было очень нежно. Большую часть их интимной жизни Джерард пытался лидировать, стремясь выбраться из своего пассивного состояния. Но когда Рэймонд начал идти на поводу своей природы, Джерард прекратил свои попытки быть лучше, полностью сосредотачиваясь на способностях и умениях Рэя; не пытался его обыграть. Он сосредоточился на их равенстве, и постепенно Рэй начал развиваться в нечто такое, чего Джерард никогда раньше не встречал в своей жизни. Вивьен была (и до сих пор есть) чем-то особенным. Она — женщина, хотя Джерард и не влюблялся в них, но любил Вивьен; они были друзьями и всегда будут. Но с Рэем у них была любовь. Он никогда ничего не подчеркивал и не вдавался в подробности вдоль этих двух линий. Слово «любовь» (если они были любовниками) Джерард бы даже не произнес в упоминании Рэя, но я мог назвать это любовью. Это открытие изменило все. Рэймонд продолжал жить в своей квартире, но когда его сбережения закончились, и у него исчезла всякая возможность получить другую работу, поскольку из музея он ушел, Джерард предложил ему переехать к себе. Они жили так некоторое время, и Рэй в это время ничего не делал, просто пытался отыскать свое место в жизни. Даже когда пришла зима со своим отвратительным холодом и морозами, что проникали в каждую маленькую комнатку города, и у них отключили отопление за неуплату, Джерард все равно запрещал Рэю идти и устраиваться на нормальную работу. Ему не хотелось, чтобы Рэй, в конечном счете, оказался в таком месте как раньше, только еще в десять раз хуже. Рэймонд должен был найти свое предназначение в жизни. Даже если это не искусство, то он все равно должен был найти, чем хотел бы заниматься дальше. Это не было чем-то обязательным, но было бы куда лучше, если бы он, по крайней мере, знал, почему встает по утрам с постели. Так они прожили вместе почти два года, пытаясь отыскать себя друг в друге в грязной квартирке Нью-Йорка, прежде чем у Джерарда умерла мама. — Он был так добр со мной тогда, — мучительным голосом произнес Джерард. Я потянулся к нему, сильнее обняв, притягивая к себе, не прерывая его рассказа, и ожидал результата всей его истории. — Он очень помогал мне в то время, заботился обо мне. Это был первый вечер, когда Рэй плакал — только теперь наши роли поменялись. Он пытался до меня достучаться и уложить спать после того, как я просыпался в три часа ночи и бродил по квартире, кричал, рвал на себе волосы, ведь моя голова просто разрывалась от мыслей о матери. Ее смерть была внезапной, слишком внезапной. Она не была старой, и она никогда, конечно же, не жила так безоглядно, как мой отец. Он курил, пил и ничего не делал. Эмфизема от пассивного курения была причиной ее смерти. Она не заслуживала умирать, и это еще раз напомнило мне бабушку, даже очень сильно напомнило. Отчасти я винил себя в ее смерти. Это случилось во время моей учебы в художественной школе много лет тому назад, и я думал, что огорчил ее тогда сполна. Но нет. Смерть матери доказала это. Все было плохо, я так запутался... Я пытался все больше закрыться от Джерарда. Судя по его голосу, замедленным движениям рук и его всецело, можно было смело констатировать, что сейчас ему все еще нелегко. Его бабушка была единственной, кто вырастил в нем искусство. Она одна верила в него. Во все те моменты, когда Джерард сомневался в чем-то, он вспоминал ее. Он поднимался только из-за нее. Смерти других людей постоянно напоминали ему об этом. Он не забывал бабушку, и ему было очень больно, но в то же время, это было и каким-то положительным моментом. Джерард вдруг поцеловал меня в лоб и что-то прошептал на ухо, но я не смог разобрать его слов. Я могу поклясться, что услышал «спасибо», но я не уверен на все сто. Затем, Джерард снова принялся рассказывать дальше, сосредоточив все свое внимание на Рэе. — Когда я был расстроен, он тоже был в плохом настроении. Он не спал и не давал мне сойти с ума, также просыпался вместе со мной. Рэй помогал мне, выслушивая все мои крики, жалобы, терпел мои слезы. Он никогда не делал для меня этого раньше. На следующее утро мне пришлось уехать на похороны и его запах, так плотно зацепивший мою рубашку, сохранился. Я не снимал ее все те дни, пока находился дома... И меня мало волновало, что она была не черная и не совпадала с нормальным погребальным нарядом. Даже мой брат заметил, что я странно выгляжу. Но, ни моя мать, ни моя бабушка не считались с этой «нормальностью». Они бы поняли меня. Джерард продолжал рассказывать свою душещипательную историю, а я ловил каждое его слово. Иногда я порывался и целовал его кожу, просто слегка касаясь, как бы напоминая, что я все еще здесь — рядом. У него была привычка (я не знал, хорошо это было или плохо) теряться в своих воспоминаниях. Иногда настолько глубоко, что он переживал как бы заново те моменты своей жизни. Его слова несколько раз дрогнули, но он не плакал. Джерард был сильнее меня, и я это прекрасно видел. Я, скорее всего, разрыдался бы на месте, анализируя события своей жизни, что делал он сейчас для меня. Когда ты создаешь искусство, то должен анализировать себя. Ежедневно. Когда-то еще в самом начале, Джерард обмолвился этим во время рисования, но тогда мне было еще слишком сложно понять, что он имел в виду. Он много раз видел себя изнутри и понимал, как все было уродливо и красиво. Он плакал над этим, но это было хорошо в сегодняшнем дне. Ему хотелось поделиться этим со мной; я прочитал это в его глазах, когда он просто смотрел перед собой сквозь слова, будто в воду, проникая в нее все глубже и глубже. Рэй был вынужден остаться в Нью-Йорке, пока Джерард ездил на похороны. Отец Джерарда был не в восторге от присутствия своего гомосексуального сына, но не лез к нему. С тех пор, как Джерард покинул родительский дом, отношения в семье более-менее наладились. Майки, его брат, оставался жить все там же, нормальной умеренной жизнью. Именно так, как хотел их отец. Несмотря на некоторые трудности или проблемки в прошлом, Майки был хорошим братом и сыном. И с Джерардом тоже все было замечательно. Но все же, однажды, когда Майки вдруг загнал его в угол и признался, что вскоре должен жениться, потому что его невеста беременна. Он умолял Джерарда вернуться. Джерард всегда заботился о Майки, несмотря ни на что, даже если они уже давно не дети, он все равно будет помогать ему. Он согласился помочь из-за любви к своему брату, хоть у него и не было особого желания оставаться. Он переехал обратно в Джерси, как раз в то время, когда у него только устанавливались отношения с Рэем и Вивьен в Нью-Йорке. — Мне было так больно и плохо, когда он признался мне во всем, — объяснил Джерард. Во время разговора он дергал свои волосы, и я впервые заметил у него эту привычку. Он практически никогда не нервничал, когда мы жили вместе. Только один раз — в то самое утро, после нашего первого раза. Но тогда все было совсем иначе. Тогда Джерард переживал за меня, а не за себя. Его внешняя оболочка всегда была холодной и уравновешенной, и даже если он был чем-то напуган, то держал это внутри, не показывая свой страх. В то утро он больше был взволнован мною, нежели чем-то другим, и даже после установления между нами доверия, Джерард тоже нервничал. Видя, как он теребит свои волосы, заставило меня чувствовать себя раз в десять ближе к нему, чем было на самом деле. Это была история его боли, и ему нужна было эта привычка, чтобы пройти сквозь свое прошлое еще раз. Вокруг нас ломалась былая близость и мы переходили на новый уровень интимности. Я чувствовал, как мир вокруг нас будто сгущался и делал нас с Джерардом еще ближе. — И что Рэй ответил тебе, когда ты рассказал ему свое решение? — поинтересовался я, мысленно подготавливая себя к грустному ответу. Но я... ошибся. — Он ничего не сказал, — ответил Джерард, прислонившись кистью руки, которой он дергал волосы, к подбородку. Улыбка озарила его лицо. — Он собрал свои вещи. В конечном итоге, Вивьен поехала в Джерси вслед за двумя любовниками после того, как не достигла оглушительного успеха в искусстве и культуре. По словам Джерарда, стать известным — очень трудно. Но это не было их главной целью, не все хотят стать знаменитыми. Им просто нужны были еда и крыша над головой, чтобы продолжать жить дальше и держаться в рамках, но иногда у них даже этого не было. Они вынуждены были работать, ведь жизнь продолжалась. Поначалу Джерард жил на счета своей бабушки, что остались, а потом на наследство своих родителей, когда год спустя умер его отец (его наследство они с братом разделили поровну). Вивьен переехала сюда и сначала устроилась работать в зоомагазин, пока наконец не пробила себе путь в небольшой бизнес — в отделение гуманитарных наук, дабы обучать студентов. Рэй, тем временем, все еще боролся против всего. Он много времени рисовал вместе с Джерардом, но он никогда, казалось бы, не горел желанием пойти учиться дальше. Он вел себя как потерянный щенок, которого пнули в бок и не раз. Он не знал, чего хотел от жизни, включая сюда и карьеру, и любовные отношения. Казалось, что единственным аспектом, в котором он хорошо разбирался, было его место возле Джерарда, но это никогда не было так здорово, как признался мне Джерард. — Ты просто не можешь жить ради кого-то другого, — сказал он мне, подчеркивая мысль раскинувшими руками. Я почувствовал напряжение в груди и в животе, но притом оставался тихим и не перебивал. — Ты не можешь прожить жизнь, будучи одержимым другим человеком, и наблюдать, как его жизнь становится лучше. У тебя должна быть своя собственная жизнь, то ради чего ты будешь вставать по утрам, потому что этот человек не сможет всегда быть рядом с тобой. Я глубоко дышал, лежа рядом с Джерардом, и судя по тому, что он говорил и как его руки, наконец, расслабились, то их отношения с Рэем были на завершающей стадии. С тех пор, как родители Джерарда умерли, Рэй оставался с ним. Джерард просыпался среди ночи, ощущая руки на своей талии, что прижимали к себе сильно-сильно, так как он кричал по ночам. У него началась полоса выраженных кошмаров, в которых он видел смерть своей бабушки, родителей (и других людей, как и его брат) раз за разом. Рэй пытался быть с ним рядом каждый раз, что и делал, просто сжимая своего молодого человека в объятьях. Они продолжали заниматься сексом (уже не так много, как мы — уточнил Джерард) и продолжали быть вместе до тех пор, пока не наступили неизбежные изменения. — На самом деле все так случилось по той простой причине, что в нашей жизни не было перемен. Это и заставило все развалиться на куски, — сказал Джерард, печально качая головой. Его угрюмое выражение лица было не по отношению к себе, а по отношению к Рэю. Он продолжил рассказывать дальше во что все вылилось. Рэй снова начал работать с девяти до пяти в деловом центре города. Его работа не была такой же, как у Вивьен, где она хоть и работала по такому же графику, но она, по крайней мере, преподавала одну из форм искусства. Раньше, когда Рэй работал в художественной галерее, он был в окружении искусства, даже если и не своего собственного. Его же новая работа была в банке, и заключалась в сортировке гребаных чисел. Числа не поддерживают никакой креативности. Джерард был в такой ярости, когда узнал про работу, так что все это закончилось дракой. — На самом деле, это было здорово, — сказал Джерард, сокращая темную и мрачную атмосферу вдвое. — Здорово?! — я был немного встревожен и запутан. Когда он рассказывал за Рэя, то выглядел таким счастливым, таким влюбленным, что это пугало меня. Казалось бы, он действительно переживал за Рэя и хотел, чтобы он по-прежнему оставался рядом с ним. И тот факт, что его не было, заставило что-то внутри меня разболеться. Возможно, если бы я появился в тот день в его квартире, чтобы помыть кисточки, а здесь бы присутствовал другой мужчина с вьющимися волосами и золотистым загаром, то я бы и не влюбился в Джерарда. Тогда бы я не оказался в той ситуации, в какую попал, и это пугало меня. Я не мог представить жизнь без Джерарда. Я чувствовал ревность, что снова набухала внутри моего тела от осознания того, что Рэй был практически идеальным помощником для Джерарда. Ну, по крайней мере, по описанию. Я хотел знать, что произошло, почему все изменилось, даже если это изменение станет для меня в итоге лучшим. — Да, сражаться — просто фантастически, — голос Джерарда сочился эмоциями и ощущениями, что просто капали из его слов. — Это была еще одна форма страсти. Любви не может быть без ненависти. Это такие же эмоции, как, к примеру, страх и это крайне важно — объединить эти две эмоции и дать им вылиться в другую вещь. Это делает отношения интересными. Это трудная часть, она проходит сквозь борьбу. Если ты сможешь пройти через это, то понимаешь, что так и должно было быть. Я кивнул, впитывая в себя информацию. — У вас с Рэем также было? Чем же это закончилось? Джерард поджал губы и немного опустил голову вниз. Я сглотнул и добавил еще один вопрос: — Плохо, да? — Не бывает плохих концовок, — Джерард поправил меня унылым голосом. — Просто конец. Рэй ушел от Джерарда в тот же вечер. Он забрал свои вещи, которых было не так уж и много (большинство из того, что у них было, являлось собственностью Джерарда) и ушел. Просто ушел. Джерард признался мне, что они даже не попрощались. Они подрались, накричали друг на друга, а затем Рэй резко замолчал. Он вышел из комнаты, собрал кое-какую свою одежду и, не говоря ни слова, ушел. Джерард затруднялся подобрать правильные слова, ведь это было так внезапно и резко. Он просто стоял и наблюдал, как Рэй уходит из его квартиры, но не мог сказать ему ни слова. Рэй не возвращался, пока неделю спустя, не сообщил, что изменял ему в течение всего прошлого месяца с женщиной, работающей с ним в банке. — Он не изменял, — прямо заявил Джерард, а горечь так и просачивалась в его нелогичном заявлении. — Ты не можешь изменить там, где нет никаких отношений. Где никто не был вместе. — Нет отношений? А что было тогда? — Зависимость, — ответил Джерард, тихо стуча пальцами по подбородку. — Ты не можешь изменить в зависимости. Ты просто переключаешь источник и на том все. Когда Рэй вернулся в какой-то день недели, они еще раз трахнулись в последний раз. Рэй и не хотел, а Джерард пустил его с неохотой в свою спальню, чтобы тот забрал остальные свои вещи, только лишь потому что знал, что это произойдет снова. Рэй рассказал ему все еще на кухне, они просто стояли и смотрели друг на друга, как противоположность комфорту. Не было причин для комфорта или удобств. Этих причин не должно было и быть, по крайней мере, в понимании Рэя. Джерард до сих пор не мог понять, почему же Рэй просто ни с того, ни с сего захотел вернуться в ту жизнь, которую презирал и считал неправильной. Джерард всегда думал, что жизнь, которую они создавали вместе, была в разы лучше, чем одинокая жизнь Рэя, в которой он практически утонул, но потом понял, что ошибался. Он думал, что сумел научить Рэя всему, что тому необходимо было знать, и действительно, может быть, он так и сделал. Вот почему Рэю пришлось уйти. Он просто шел в неправильном направлении, по крайней мере, такие выводы сделал Джерард. Когда они вернулись в спальню по маленькой просьбе Рэя, Джерард понял, что, возможно, один урок Рэй все-таки усвоил. Здесь все было по-другому. В тот момент, когда он присел на кровать, Джерард сел рядом, и через несколько секунд их руки потянулись друг к другу; они поцеловались, потом разделись, и, наконец, трахнулись. Он вернулся просто, чтобы потрахаться. Не было никакой заботы. Они оба хотели заботиться о других — Джерард помнил глаза Рэя до того, как он постучал в дверь его дома еще давно, разглядев все отчаяние, что было заперто внутри. Всю свою жизнь Рэй хотел быть любимым, но одновременно с этим — он боялся этого. Джерард просто хотел любви и глубокой интимности, но, черт, он никогда не боялся. Они идеально подходили друг другу, так хорошо дополняли друг друга, но были слишком упрямыми, чтобы признать это. Рэй ушел после прощального поцелуя от Джерарда, сильно и тяжело надавив на его губы. Не прощаясь. — Я продолжал сдирать корку с раны на губе в течение следующих нескольких недель, — признался Джерард, касаясь рукой призрачной ранки на лице. — Зачем? — Я хотел запомнить эту боль, — торжественно заявил он, кусая губы, чтобы мысленно вернуться в то время. — Я должен был запомнить Рэймонда. Он продолжал ковырять свою рану и грызть её, нанося себе вред. Однажды он увидел себя в зеркале и понял, что боль, которую он причинял себе сам, была просто отвлечением от другой боли. И не одной. На следующий же день он прекратил касаться своей губы и, таким образом, позволил Рэю уйти. Джерард сказал, что все их отношения были зависимостью, но поскольку я только слышал эту историю, а не видел своими собственными глазами, то я не мог с точностью сказать, кто от кого зависел. Не думаю, что Джерард знал, что ответить, он просто должен был оставаться верным себе. — Ты когда-нибудь видел его снова? — спросил я, ломая тишину, что повисла между нами на несколько секунд. — Да, пару раз. Однажды я видел его в банке. Он отрастил бороду. Честно, это была самая глупая вещь, которую я когда-либо видел. Я так и сказал ему. Мне никогда не нравилось целоваться с ним, если он был не побритый. И это я ему тоже высказал, — Джерард замолчал и нахмурился. — Он почти вышиб меня из банка после моих высказываний. Его жена работала неподалеку, и тогда она была уже беременна. — Ничего себе... — это было все, что я мог сказать. Рассказы Джерарда были настолько завораживающими и захватывали меня с головой, что я чувствовал, будто сам был там и все видел. Я хорошо представлял себе этого высокого чувака с золотисто-каштановыми кудрями, что работал в банке, а его жена, как трофей, стояла рядом с ним. Все это было настолько реальным. Может быть, все это напоминало историю его жизни, что была будто вырвана клочками из автобиографии его памяти и отображена в моих глазах. Это было по-настоящему. И это было захватывающе. Джерард рассказал, что у Рэймонда был не один ребенок, а несколько. Рэй разорвал все контакты с ним и с Вивьен, а если они встречались где-то, то просто перекидывались парой слов и несмелым взглядом в глаза. Удивительно, но Джерарду не было больно. Он отпустил Рэя и больше не нуждался в его постоянных разговорах или встречах с его женой и детьми. Джерард знал, что Рэй был счастлив, или, по крайней мере, притворялся таковым. Им обоим было тяжело; Джерард понимал это в глубине души. Но теперь у Рэя была семья — то, чего ему всегда хотелось. — Я не собирался мешать ему, — признался Джерард. Впервые за долгое время, он выглядел по-настоящему грустным. Свободной рукой Джерард нащупал край простыни и начал вытаскивать из неё нитки, перебирая их. Как я понял, у него было много нервных привычек. Мой язык, будто не помещался во рту, но я по-прежнему молчал. Мне не хотелось говорить. — Может быть, тебе самому позвонить ему? Просто посмотреть, что он сделает? — предложил я, хотя был уверен в глупости своей идеи. Если Джерард ему позвонит, то они сойдутся снова (просто так было каждый раз с ними, по словам Джерарда), но тогда он оставит меня? Джерард говорил, что мы не можем изменить кому-то в зависимости, но тогда что мы имеем сейчас? Легковерность? — Я не могу, — утвердил Джерард, откидывая в сторону край простыни, сжимая руки в кулаки. — Почему нет? — Он умер. Я замер с открытым ртом. Мой голос прозвучал так сухо и колюче, как будто я был напряжен: — Как? Рэй был всего на три года старше Джерарда. Ему не могло быть больше пятидесяти, когда он умер. Вероятней всего, ему было меньше. Это было слишком рано, он был еще слишком молод — я поймал себя на такой мысли, хотя сам лежал в постели с тем, кому сорок семь лет, и я постоянно считал его старым. Внезапно возраст Джерарда стал казаться мне таким хрупким в осознании со смертью его бывшего любовника. Я крепче прижался к Джерарду. В ответ он приобнял меня со спины; возможно, он хорошо прочувствовал мой страх. — Это произошло примерно два года назад, — медленно начал Джерард, стараясь правильно указать все сведения. — Автомобильная авария. Улицы сильно заледенило, и его машина не удержалась и перевернулась, соскочив с дороги в канаву. Рэй немного выпил, как я слышал потом. Но это был несчастный случай. Просто несчастный случай. Я уверен, что неважно насколько он был несчастным человеком, он никогда бы не стал делать этого специально. У него были жена и дети. Могу поспорить, что он ужасно рассердился, когда умер. Джерард рассмеялся, добавив еще чуть мрачного юмора к ситуации. — Я уверен, что когда он попал в рай или в какой-то там ад — не знаю, то он думал, что должен был сходить отлить. Скорее всего, он беспокоился о своих делах в банке, или о других бессмысленных вещах, что должен был сделать. Он всегда беспокоился о мелочах в то время, когда более важные вещи буквально заваливали его, и, в конечном счете, сбивали с пути. Смех Джерарда затих, и стало тихо. Слишком тихо. — Мне он кажется удивительным человеком, — заметил я лишь для того, чтобы не молчать. — Он таким и был. — И как долго вы встречались? — Мы не встречались, — Джерард поправил меня снова, — Но мы были вместе почти семь лет. — Ох, нифига себе, — произнес я. Я знал, что те несколько недель, что мы вместе с Джерардом — это не наибольшее количество времени в мире, но это было много, особенно учитывая интенсивность наших отношений. Я помнил, что год или два он был с Вивьен. Но, блин, семь лет? Что для меня было целой жизнью, для других было просто реальностью. Джерард ходил на похороны Рэя, но там ему что-то мешало. Они с Вивьен пошли вместе и плакали в объятьях друг друга. Вивьен не знала так хорошо Рэя, как Джерард (никто так хорошо его не знал, даже собственная жена или дети), но Вивьен была эмоциональным человеком, и даже то, что не грустно, заставляло ее плакать. После похорон, они вместе ушли пить кофе и обсуждать свою жизнь. — Мы спрашивали друг друга, что было бы, если бы мы были счастливы, — затуманено проговорил Джерард с той же точностью, как тогда, когда они вдвоем сидели в «Смоки Кафе» в дождливый полдень субботы. Джерард всегда считал то, что похороны Рэя выпали на субботу, уместным. Ведь именно в субботу он встретил этого человека так много лет назад в музее. Джерард также был убежден, что Рэй сейчас в своей бесконечности, что в виде музея, такого гигантского на все небо, где все его картины выложены в долгий ряд. Рэй так и не нашел свою цель в жизни, или, по крайней мере, может он так и не признался, что нашел, но Джерард был почти уверен в том, что это были картины. Либо это, либо дети. Джерард видел Рэя однажды в парке вместе с дочерью Миной, и он был потрясен увиденным до глубины души. Улыбка Рэя была безупречна, даже когда Мина закатывала истерику или вымазывалась в грязь по самые уши. Рэй любил своих детей, и Джерард был довольный, зная, что он, по крайней мере, видел их как лучшее из всех целей своей жизни. У него было два маленьких существа, ради которых он просыпался по утрам, и даже если Джерард и считал, что ради людей жить нельзя, то эти двое не входили в этот перечень, они были исключением из этого правила. Его смерть была преждевременной, но, по крайней мере, он не прожил свою жизнь совершенно напрасно. Джерард приходил к нему на могилу несколько раз, в основном на годовщину того дня, когда Рэй ушел от него. В тот день, выбирая из всех их дней вместе, это было необходимостью; тогда Рэй нашел то, чего хотел — детей. Каждый раз, когда Джерард приходил на кладбище, то натыкался на искусственные красные розы и на несколько рисунков, где его дети царапали своим детским почерком «Папа». Джерард открыто признался мне, что плакал, когда услышал известие о его смерти, плакал на похоронах, но что действительно помогло ему перестать плакать и раскаиваться во всем — это посещение могилы Рэя и новые рисунки его детей, что постоянно адресовались своему умершему отцу. Джерард даже забрал один рисунок себе через несколько недель после того, как увидел впервые. Именно тогда он понял, что может отпустить Рэя во второй раз. — И к чему вы с Вивьен в итоге пришли? — спросил я, напоминаю ему об их разговоре о счастье, прежде чем мы снова отправимся в путь по прошлому, особенно, что касается Рэя. — Мы оба приняли решение, что нет, — честно ответил Джерард. — Мы всегда считали себя счастливыми, ну или, по крайней мере, большой составляющей нашей жизни было счастье. Но смерть Рэя дала нам возможность взглянуть на вещи иначе, оценить то, что мы знали, и, возможно, пропустили в первый раз. — И что же вы придумали? — Мы были счастливы заниматься искусством. Друг с другом. Джерард взглянул на меня после своего заявления и поймал мой удивленный взгляд. Он просто кивнул мне, подтверждая мои догадки. Они с Вивьен были счастливы друг с другом, будучи просто любовниками и занимаясь сексом. После того, как они пришли к такому выводу, они покинули кафе и отправились в квартиру Джерарда, где снова вернулись в свою старую жизнь. Или, по крайней мере, вдохнули в нее что-то новое. — Мы пытались, — пояснил Джерард, и его голос просто витал в воздухе, а слова влетали в мои уши. Он был почти на финише своей любви, а моя точка зрения была почти сформирована. Джерарду нужно было рассказать мне об этом именно сейчас вместо того, чтобы просто болтать со мной. — Но, мы не смогли ничего сделать. Я люблю Вивьен всем сердцем и люблю ее рисовать, видеть обнаженной. Но мы вместе... ничего не было. Ничего уже и не могло быть. Я не хотел заниматься с ней сексом, мы уже не учились в художественной школе. Мы выросли и были взрослыми людьми со своей собственной жизнью, и я думаю, что так мы поняли, что с нами все в порядке. — Что именно поняли? — мой ум немного затуманился, когда речь зашла о Вивьен, и я подумал, что что-то упустил. — Что мы сами в ответе за свое счастье. Мы могли бы сделать все, что угодно, чтобы стать счастливыми. И что, в свою очередь, сделало нас такими, — Джерард улыбнулся и посмотрел на меня, — и это привело меня к тебе. Он наклонился ко мне, а мне была неохота ждать, поэтому я потянулся к нему сам, пока наши губы не встретились. Я обнял Джерарда за шею и притянул поближе, углубляя поцелуй, что и так был очень страстным. Я не мог сделать точный вывод из всего услышанного за сегодня — был ли я самым лучшим в его жизни? Но, мне хотелось думать, что это так. Рэймонд с Вивьен были настолько близко, что я буквально чувствовал, как они наступают мне на ноги. — Ты вообще жалел о чем-нибудь? — спросил я, когда мы снова улеглись на простыню. Мы помолчали некоторое время, что придавало обстановке какой-то удобной близости, так что мой вопрос, казалось, застал его врасплох. Джерард непонимающе взглянул на меня. — Ну, как с Рэем, или с кем-то еще? — я немного прибавил деталей. — Сожаление — одна из тех эмоций, что появляется лишь в том случае, если нас что-то гложет, и мы пытаемся убежать от этого подальше, — заявил он очень туманно, но, в то же время, открыто. Я смотрел на Джерарда и ждал, когда мне стоит что-то ответить. — Но — нет, я не жалею ни о чем из того, что делаю. Я осознаю свою ошибку, если ее совершил, и все. Понимаешь, вся человеческая жизнь состоит из ошибок. Мы бы не достигли того, что имеем сейчас, если бы никто, например, не подсел на наркотики. Поэтому, я и не хочу забирать свои ошибки назад. Без них я бы не был там, где я сегодня, — он помолчал, сжав в своей ладони мою руку, — и мне нравится это место. Я моргнул несколько раз, а внутри меня стало так тепло и уютно, будто какая-то волна нежности пронеслась по моему телу. — И я особенно ни о чем не жалею, что касается Рэймонда, — добавил он, подчеркнув жестом свои слова. — Почему? — В конце концов, Рэймонд получил то, чего хотел. Неважно то, как больно нам было вместе, у него была семья, а это — все, что имело значение, — его голос прозвучал очень мрачно, чего раньше нам удавалось избежать. Я чувствовал, как изнутри меня разъедает любопытство, что так и хотело вылиться на другие темы, схожие с этой. — А ты получил то, чего хотел? — коротко спросил я. Он посмотрел на меня и улыбнулся. — Думаю, да.