The Dove Keeper

=Уединение=

      Когда я был у Джерарда, то действительно чувствовал себя как дома. Временами мне казалось, будто я прожил тут всю свою жизнь. Я знал местонахождение вещей. Я помнил, что Джерард был странным и держал свои ножи в отдельном ящике от остальных столовых приборов, ближе к режущему отделу. Я умел работать с его древней газовой плитой; сначала нужно было нажать на ручку, потом ее повернуть; знал, что последняя конфорка не работала с самого начала. Я находил его кастрюли с приготовленной едой, открывал холодильник и брал все, что хотел, не чувствуя себя виноватым или будто должен был спрашивать у него разрешения. Я был в курсе того, где лежат его запасные лампочки, на случай, если какая-то перегорит и нужно будет ее заменить. Я даже знал, каким мылом пользовался Джерард, какой запах предпочитал, что мог с легкостью сходить в магазин и купить его. Для меня это были простые базовые знания, и я отлично с ними справлялся. Я ощущал такую гордость и силу когда проходил сквозь дверь его квартиры. Чувство, будто это место и мое тоже. Я начал жить, не дожидаясь его указаний, потому что я уже знал дорогу. Половину времени мне даже не нужно было спрашивать Джерарда куда мы направляемся, я просто знал это сам. Лидерство было чем-то, чего я никогда не делал раньше даже в отношении «дом моих друзей». Когда мы с Джерардом не были вместе, не разговаривали или не занимались сексом, мне хотелось отыскать себя в окружении всего, что было рядом. Нам не нужно было постоянно вести беседы или проводить все время вместе. Много раз, когда я гулял со своими друзьями, мне приходилось напрягать мозги, чтобы придумать тему для разговора. Я впадал в панику, если мы сидели и молчали, потому что такого никогда не должно было случаться, и это было моей ошибкой и означало, что я неинтересный собеседник, что не может поддержать диалог. Обычно у Сэма рот не закрывался, так что мне не приходилось сталкиваться с такой проблемой. С новыми людьми дело обстояло совсем по-другому. Я пытался что-то сказать. Очень пытался. Я всегда считал себя неполноценным и откровенно скучным, потому что не мог поддержать элементарный разговор. Я просто не мог пройти мимо вопроса «Как ты?», не чувствуя неловкости, а в большинстве случаев меня тянуло на тему погоды, так что я не считал себя полностью немым. Но, честно говоря, если вы возвращаетесь к теме погоды в Джерси, как главной теме вашего разговора, то все плохо. Погода в Джерси никогда не менялась. Хотя с Джерардом, если мы не разговаривали, то мы и не пытались начать разговор. Мы просто молчали и ценили тишину рядом друг с другом. Хотя должен признать, что поначалу меня это расстраивало. Я думал, что наши отношения просто стали скучными, и он устал от меня. Джерард обычно много рассказывал, но это была не пустая болтовня или чушь, что просто наполняла воздух, к которой я привык. Когда он что-то говорил, это всегда что-то подразумевало. Это была подробная и пронзительная речь и она, несомненно, несла какой-то смысл. Когда нас настигло наше первое молчание, особенно после того, как мы начали встречаться, я помню ту панику, что терзала меня. Ее не было раньше, когда я был просто мальчиком, что приходил мыть кисточки и учиться рисовать. Тогда это было совершенно неважно — мы могли молчать, потому что это не было поводом для наших встреч. Но теперь, когда мы трахались, мне казалось, что разговоры — очень важный аспект отношений. И я замирал. Мой язык превращался в мертвый груз; подобно трупу, которого отрезали, и которого осталось лишь вынуть наружу. В попытке справиться с этой проблемой и остаться в живых, со мной что-то произошло, как будто кто-то приложил дефибриллятор к моему голосу. Я опять начал говорить и до одури много. Я выплескивал все, что приходило мне в голову. Я начал рассказывать Джерарду об одной картине, что увидел в книге, когда мне было, наверное, лет семь, и как я не понял ее. И то, как я ненавидел музей, в который потащила меня моя мать, чтобы встретиться с одним из ее друзей — неважно с кем. Я был уверен, что мог бы рассказать ему о погоде в тот роковой день, если бы только мог вспомнить. Я не слышал своих собственных слов, я просто говорил. Все подряд. Я рассказал Джерарду, что мне никогда не нравились музеи, даже если я был там без матери, потому что мне больше нравились школьные поездки в зоопарк или на ферму, где разводили животных — «А он знал, что я люблю животных? Ему они тоже нравятся?» — я просто продолжал рассказывать. Это выглядело как-то грустно, когда я оглядывался на Джерарда, что совсем мне не отвечал, и раздражал этим еще больше. Я думал, что упаду в обморок от нехватки воздуха из-за своего бездыханного разговора с самим собой, прежде чем Джерард, кажется, заметил, как я умирал. — Что ты делаешь, Фрэнк? — спросил он, глядя на меня с постели, которая теперь была нашей общей. Это был наш второй или третий раз после завершения первого акта, когда мы занимались сексом, и уже было далеко за полдень следующего дня. Я отсчитал себя за то, что все испортил – независимо от того, что все случилось так скоро. — Я рассказываю... — медленно ответил я, а мои мысли стали наматывать милю в минуту. Я почувствовал, как вспыхнуло мое лицо, и это совсем не из-за того, что мы только что завершили. — Я понимаю, — сказал Джерард, кивая головой. — Зачем? И этот вопрос ошеломил меня и заставил молчать. — Тебе не нужно постоянно говорить, Фрэнк, — подметил Джерард после того, как цвет моего лица снова пришел в норму. Я почувствовал себя отверженным, даже в некотором роде отброшенным в сторону и выброшенным в яму, где нужно только трахаться и запрещено говорить. Я почти ожидал, что Джерард прикажет мне встать и начать снова отмывать кисточки от краски. Он наклонился ближе ко мне, лежа на постели и кладя руку на плечо, а его слова звучали в моих ушах медленно и спокойно. И я осознал, что мои вышеупомянутые слова были не в его стиле. — Иногда молчание прекрасно. Иногда оно необходимо, — заявил Джерард, рассматривая меня сверху-вниз. Протянув руку, он прикоснулся пальцами к моей скуле, обхватив ладонью подбородок, но не притягивая ближе. — Молчание — громче всего, что я только слышал. Оно позволяет нам узнать друг друга иначе. В нем есть свое собственное послание для нас, и если мы помолчим достаточный отрезок времени, то услышим его. Он несколько мгновений всматривался в мое лицо, оценивая мою реакцию, но не позволяя сказать мне ни слова, даже если я и хотел. Он обхватил ладонями мое лицо и нежно меня поцеловал, позволяя нашим языкам спутаться вместе. Я восстановил собственное равновесие и поцеловал его в ответ, и за остаток дня я, кажется, не произнес больше ни слова. Я мог слушать послание тишины, и оно было громким и ясным. Я принадлежал квартире Джерарда. Но, что более важно, я принадлежал Джерарду. Было что-то особенное в том мире, в котором мы жили вместе. Когда бы я ни приходил, чтоб увидеть Джерарда — ежедневно после школы или же по целому выходному дню, как этот день, середину которого мы прожили, он всегда был рад меня видеть. Глаза Джерарда загорались, как только я входил в квартиру, и мы снова оказывались в объятиях друг друга, прежде чем у меня из рук выпадут ключи и с оглушительным звоном ударятся об пол. Джерард целовал меня так, будто не видел много лет, сильно прижимаясь губами к моим и мягко отрываясь от меня, чтобы увести за собой в глубь квартиры. Нам хотелось вкратце рассказать о прожитом дне или о какой-то мелочи, прежде чем мы попадем в спальню. Вот только если б мы могли столько ждать... Мы занимались сексом много и часто, в разных местах, не ограничиваясь четырьмя стенами его комнаты. Нам нравилось все миксовать, включая сюда и пол с красками, и прислонившись к стене, да, в принципе, любое другое место, которое мы могли себе придумать. Неписанное правило на долбанном балконе до сих пор висело над нами. Мы не хотели рисковать и спалиться, когда будем заниматься этим. Это было слишком рискованно, особенно после пережитой опасности, и я не хотел испытывать удачу снова. Нам не приходилось часто рисковать; квартира была нашим убежищем, нашим художественным музеем и нашим домом. Это не был просто его дом или мой дом. Это был наш дом. Там не было ничего моего, я не оплачивал счета, и мы с Джерардом не были связанны законом или узами брака (если такое вообще возможно, как факт), но я все равно знал, что принадлежу этому месту. После секса Джерард прикоснулся ко мне, и это не было похожим ни на одно из его предыдущих прикосновений. Его руки рисовали на моем теле как вода, что течет поверх контуров и фигур, омывая пороги. Он не просто сексуально касался меня — это было чувственно. Все, связанное с Джерардом, было чувственным. Он не был чуваком с табличкой «трахни меня сейчас». Джерарду было сорок семь лет, у него было округлое лицо, и выпадали волосы. По сегодняшним меркам это не считается сексуальным, но не по моим. Он излучал сексуальную привлекательность, однако потому что все, что он сделал, было изящным и таинственным. Вам хотелось бы познакомиться с ним, хотелось бы видеть его рядом, и, скорее всего, хотелось бы, чтобы и он вас искал. Джерард был сексуальным, и в связи с этим, он целиком и полностью отделился от физического облика. Это не значит, что он не красивый, потому что это не так. Несмотря на все свои недостатки, Джерард выглядел довольно красиво. Просто он был не моего типажа. Он был... мужчиной и старым. Я понятия не имел, чем он меня привлек. Хотя меня не привлекали его части тела; ни его член, ни его волосы, ни кожа — ничего. Меня привлекало все целиком; Джерард как человек, Джерард как учитель, Джерард как художник. И, что даже лучше, Джерард как любовник. И прикосновения этого любовника были удивительны. Возможно, он излучал похоть или секс, но когда дело доходило туда, где это было уместно, Джерарду было далеко до конченного маньяка. Он любил секс, но это было чем-то большим. Он был нежным и заботливым, и не прикасался ко мне только для того, чтобы взять; своими прикосновениями Джерард хотел дать мне понять, что он по-прежнему рядом, и что он заботится обо мне. Джерард держал мою руку, когда только мог, сплотив наши ладони вместе, проводя большим пальцем по моей коже. Если бы мы были достаточно близки, чтобы сделать что-то более трогательное, он бы ухватился (иногда в буквальном смысле) за эту возможность. Джерард касался моей талии, скользил рукой по плечам и даже игрался с волосами, изредка гладя меня по щеке, а потом снова сцеплял наши ладони замком. Как же приятно, когда кто-то играется с твоими волосами или рисует на коже. Я забыл как это здорово, когда кто-то прикасается к тебе. Это было странно. Я никогда не обнимался, меня не обнимали мои друзья, но как только Джерард начал применять такие жесты на мне, когда я только стал его учеником, свет из моей головы будто испарился. Мне понравились объятия. Мне хотелось, чтобы меня обнимали и чем чаще — тем лучше. Ощущение чужой руки на плечах заставляло все вокруг меня казаться таким реальным. Я привык к людям, что окружали меня, разговаривали со мной или просто были рядом, но расстояние между нами никогда не уменьшалось. Когда Джерард прикасался ко мне, он разговаривал со мной. Ему хотелось быть возле меня. До появления Джерарда в моей жизни, я часто застревал в собственных мыслях и заботах, совершенно забывая об окружающем мире. Мне хотелось забыть об этом. Его прикосновения разыгрывали картину таким образом, что я уже не мог желать себе амнезии. Джерард вернул меня на землю и дал понять, что в реальности нет ничего плохого, пока ты к кому-то или чему-то подключен. Было трудно объяснить, но я никогда и не пытался, почему мне нужно было подольше задерживаться в его объятиях. И Джерард просто принял это, позволяя всему протекать естественно. Большинство ночей я засыпал под его постоянными, успокаивающими жестами, когда он кончиками пальцев рисовал по моей спине. Это было так здорово, что я готов был делать тоже самое и с ним, но я был уверен, что у меня никогда не получится столь хорошо как у Джерарда. Казалось, будто это был его талант; наверное, из-за того, что Джерард художник. Правда, однажды, мне показалось, что мои желания осуществились или, по крайней мере, одно из них. Его голова лежала на моих коленях, а я просто выглядывал в окно, и мы оба отдыхали после долгого секса и искусства. Я рассматривал краски на закате дня, как случайно увидел приятный оттенок оранжевого и хотел был показать его Джерарду (я был уверен, что его любимым цветом был оранжевый, ну или какой-то яркий, как и он сам. Казалось, у Джерарда было огромное количество оттенков, что он всегда использовал в своей работе. Мне не хотелось спрашивать его любимый цвет, потому что, если честно, это звучало бы как-то по-детски глупо. Джерард, вероятней всего, посмеялся бы надо мной, и мы начали бы бросаться краской пока, в конечном счете, не потрахались бы в центре комнаты. В этом не было ничего плохого, а поскольку мы в любом случае закончим тем, чем всегда заканчиваем, я решил все же избежать неловких вопросов и просто предположил, что это апельсиновый цвет. Всегда когда я видел, как он накладывал тени на картину, я улыбался про себя с уверенностью, что он понимает мои мысли). Этот особый оттенок неба напомнил мне о той картине, над которой Джерард работал с самого утра, и я хотел показать ему этот цвет в природе. Но как только я обратил внимание на свои колени, все что я увидел и услышал — закрытые глаза и тихое сопение, что долетало до моих ушей. Джерард спал, как убитый. Именно тогда я понял, что, наконец-то, сделал что-то хорошее. Джерарду было комфортно со мной. Одно дело для него было снять с себя одежду; другое дело — доверие. Засыпая, оставлять себя уязвимым в руках другого человека было еще одним моментом из категории «все вместе». Я помню, как поцеловал его в лоб и пожелал спокойной ночи, прежде чем сдался сам и уснул рядом. На тот момент на улице лишь начинало темнеть. Такие маленькие нюансы, казалось, были лучше полных сексом дней, хотя в этом не было ничего, что нужно было скрывать. Наш секс был больше, чем просто секс. Это было близко, любяще и заботливо каждую секунду. У нас были случаи быстрого и случайного секса, как правило, чаще после моего длинного и раздражающего дня в школе. Это был способ выплеснуть агрессию и выразить то, как мы соскучились друг по другу Даже после того, как мы быстро трахались, мы проводили несколько часов, прижимаясь и немного прилипая друг к другу, и это было охеренно круто. То как Джерард разговаривал, делало его более чувственным, нежели сексуальным. За все разы занятия сексом, это, казалось бы, никогда не выглядело грязно или носило порнографический характер. Его голос был таким красноречивым и выразительным; в большинстве случаев, он никогда не использовал жаргонные слова или ничтожные термины. А когда Джерард все же это делал, они все равно звучали намного лучше именно в его исполнении. Можно проанализировать его употребление слова «член»; от Джерарда это слово звучало так гладко и элегантно, хотя на самом деле, все совсем же не так. Его голос звучал как жидкость, как вода его прикосновений, что напоминали мне волны по телу. Даже в миг страсти и тепла Джерард хотел сохранить эту способность оставаться красноречивым. Вместо того, чтобы сказать «Ты меня завел», он просто говорил «Ты такой красивый». Джерард просил меня прикоснуться к нему, вместо всей этой путаницы. И он бы никогда-никогда не попросил меня о сексе. Он бы просто позволил этому случиться. Если мы начинали целоваться, и так складывалось, что все шло в том направлении — Джерард был доволен. Но если такого не случалось, и я просто хотел целоваться с ним в течение добрых нескольких часов (что случалось нередко), его это тоже устраивало. Секс не был той вещью, что Джерард планировал в своей голове, и он шептал мне об этом безмерное количество раз. Все случалось, когда никто ничего не планировал и не ждал. И тогда это было лучше всего. — Как и ты, — пошутил Джерард, проводя рукой по моим волосам. Я рассмеялся, а потом наклонился, чтобы поцеловать его, и, конечно же, все это привело к сексу. Его взгляд на вещи был правильным, по большей части, даже очень. Мы как пара (хоть он и ненавидел это слово) ни в коем случае не были спланированными. Даже когда к нам в головы пришла эта идея, мы не хотели, чтобы так было. Мы знали, что это потянет за собой слишком много забот, окажет сильнейшую нагрузку и все станет слишком опасно. Мы даже не знали, что чувствовал каждый из нас по отношению друг к другу, но это не имело значения, потому что этого вообще не должно было случиться. Когда мы оба выяснили, что останавливались на одних и тех же ответах на одни и те же вопросы, все только начало усложняться, но в то же время все и упрощалось. Некоторые вещи были просто слишком прекрасными, чтобы их упускать, а некоторые — были слишком громкими, чтобы их не замечать. Как и молчание, которое отзывалось эхом вокруг нас, что оповестило меня, что это была одна из самых лучших вещей, которые когда-либо наполняли мою жизнь. В наших отношениях нельзя было что-то спрогнозировать. Но это была «стабильная нестабильность». Мы могли постоянно изменять формы, наше настроение и сексуальные привычки, выдумывать темы для разговора и искусства прогрессии — но мы всегда оставались собой. И мы были вместе. У нас была стабильность друг в друге, которую я не испытывал ни с кем до Джерарда, даже с родителями. Конечно же, родители должны оставаться со мной в течение всей моей жизни. Они родили меня, и они должны держаться меня. Я понимал, что так было не всегда, но срабатывало, ведь мои родители были довольно жесткими по отношению ко мне, как всегда и будут. Мой отец, казалось, ненавидел меня иногда за то, что все эти годы ему приходилось слоняться с тем дерьмом, что я вытворял, — главным образом, потому что он был обязан этим заниматься на правах моего отца. Он не знал ничего другого. Но Джерард — он знал все остальное. Он так много чего сделал, так много видел и был с множеством людей. Ему не нужно было оставаться со мной. Но каждый раз, когда Джерард говорил, что он со мной, я начинал верить в это все больше и больше, и эта вера распространялась на многие годы вперед. Джерард всегда был рядом, даже если забежать наперед и, чисто технически, наши отношения были обречены на провал с самого начала, что я просто осознавал, как факт, но каким-то образом я понимал, что он не обманывает меня. В настоящее время мы решили, что нас это не касается, и что Джерард всегда будет рядом. Теперь наши души были связанными, он сам мне это сказал. И я, без колебаний, ему поверил. Голос Джерарда был искренним, и заставлял меня верить каждому сказанному им слову. Его голос был нежным, но не как клише или будто присыпанный сахаром. Он был честным. Когда в первый день Джерард сказал мне, что мы с ним очень похожи, он был чертовски прав. Это лишь сильнее, чем в два раза, потянуло меня к нему — я еще раз хотел увидеть этого художника; моя подростковая наивность и мой отказ, ко всему прочему, помогли, и когда мы, наконец, начали наши отношения, мне не хватало уверенности и это слишком ослепляло. Когда привязанность начала казаться более реальной, я снова прозрел. Мы были очень похожи и принадлежали друг другу, и меня не волновало, что другие могут сказать. Но, как бы там ни было, мы должны были держать наши отношения в тайне. Несмотря на большинство дней, когда я просто не мог совладать с собой и почти пищал от того, как все происходящее вокруг прекрасно, меня никто не понимал. Никто за пределами Джерарда и небольшого круга душ. Вивьен понимала нас и любила. Она оказывала поддержку, притом что никогда никому ничего не разболтает. Вивьен была одной на миллион – однажды так пошутил Джерард, и он был прав. Я не знал, где мы могли бы еще отыскать таких людей как она, но я был уверен, что должен же был быть хоть кто-то в другом штате Нью-Джерси. У нас жило около 8 млн. человек, так что это было вполне возможно. По крайней мере, еще семь человек, таких как Вивьен, мы вполне могли найти, и может нам однажды бы повезло, и мы бы встретили единомышленника и в нашем городе. Было бы круче, если я с ним были бы ровесниками, и тогда я бы мог делиться с ним своей жизнью. Было еще одно существо, которое поддерживало наш союз, но у него не было специфических способностей. Это был голубь, который летал по квартире и бежевыми, с белой окантовкой, крыльями, величественно размахивал в воздухе. Голубка прилетала к нам в гости, когда мы ложились в постель и собирались целоваться, разглядывая друг на друга весь остаток дня. Она ворковала и кивала головкой, и я знал, что она на нашей стороне. Голубка тоже нас поддерживала. Она знала, каково это жить в клетке, как в тюрьме или в комнате, даже если изначально эта комната казалась прекрасной. Птица понимала наши чувства скованности, что мы не считали неправильными, но другие бы посчитали. Мы с Джерардом нуждались друг в друге точно так же, как голуби должны летать. Они просто не могли всегда получать то, чего хотели. Люди видели, насколько величественными существами являются голуби, и им хотелось схватить и в тщетной попытке удержать ту красоту в своих руках немного дольше. Мы с Джерардом наоборот видели все уродство в этом деле. В конце концов, как и мы, так и птичья жизнь — мы умрем от уничтожения. Из-за этого я любил голубя все больше с каждым мимолетным днем, и я не мог не задаваться вопросом, собирались ли мы оба когда-нибудь вырваться на свободу. Несмотря на секретность, которой мы должны были придерживаться, мы с Джерардом стали уверенней (как будто это вообще было возможно для него). Увидев в то утро сияющую и яркую улыбку на лице Вивьен, у нас появилась храбрость сделать то, чего мы думали, не сделаем никогда. Мы сидели на балконе. Мы обошли наше неписанное правило и вышли за рамки вместе. Нам даже не пришлось разговаривать. Я стоял у окна, просто наблюдая, как облака меняли форму, когда вдруг возле меня нарисовался Джерард. Мы не занимались ничем общим, каждый делал что-то свое. Нам не нужно было все время сидеть вместе в одной комнате так же, как не нужно было разговаривать друг с другом. Я играл на гитаре, перебирая аккорды и привлекая внимание всего лишь несколько мгновений назад, пока Джерард был у себя в спальне и черкал что-то вроде эскизов-идей для своих новых картин. Теперь же он стоял рядом со мной и тоже стал смотреть на облака, а его руки скользнули под моими и сомкнулись на талии. Я придвинулся ближе к Джерарду, пальцами слегка касаясь его ног. Мы просто стояли и смотрели. — Прекрасный день, — Джерард озвучил мысли вслух, не желая завязывать бессмысленную болтовню о погоде. То как он посмотрел на меня после своих слов, и потому как его рука сжимала мое тело и притягивала ближе, я мог назвать приглашением. Мы собирались выйти на улицу. Для начала нам пришлось одеться, потому что хоть мы и собирались не бояться сделать шаг в теплый весенний воздух, глупить нам не хотелось. Мы не собирались трахаться на балконе. Мы шли туда, чтобы посидеть. Это подтверждало точку зрения, что хоть мы все еще боялись быть замеченными на публике, все же мы могли бросить вызов законам и посидеть на двух каких-то стульчиках на небольшом выступе балкона. Это была свободная страна. Мы могли делать все, что хотим у себя дома, а балкон сюда тоже входил. Просто то, что мы будем на балконе вместе, еще не значит, что мы встречаемся. Нет доказательств — нет проблем. Мы вышли наружу, и как только воздух коснулся моей кожи, я почувствовал себя освобожденным. Я сделал глубокий вдох, сжал и разжал кулаки, расправляя кисти. Я подошел к краю балкона — к ограждению, которое блокировало путь дальше, и посмотрел через край. Должно быть, я увидел то, что Джерард увидел в первый день, когда мы технически только познакомились, когда он вылил на нас ведро синей краски. Я смотрел вниз на все; на тротуар, по которому шли подростки к винному магазину, куда раньше ходил и я. На холме были здания и небольшие магазины, и нам действительно можно было просто посмотреть вниз и увидеть все. Это был вид с высоты птичьего полета. Я ощущал присутствие Джерарда рядом, мы смотрели вниз вместе, когда внезапно я почувствовал глубокий смысл наших действий. Мы действительно смотрели на всех сверху; мы были лучше, чем они. Джерард просунул руки, положив поверх моих ладоней на перилах, и мы оба осознали реальность. Я позволил ему, и я не боялся. Я почувствовал, как его лицо приблизилось, утыкаясь в меня носом. И с этого я тоже снял запрет. Мы проверили границы балкона, и тогда я повернулся лицом к художнику и прижался губами к его губам в открытом мире, а не в замкнутом пространстве, что окружало нас раньше. Ни один полицейский не окружил нашу дверь, никто не прокричал наши имена. Мир не закончился. Объятие длилось считанные секунды, и это было, по большей части, слияние наших губ вместе, чем что-либо еще, но оно по-прежнему продолжалось. Все еще занимая место в воздухе, нам не разрешалось дышать. После того, как наши лица оторвались друг от друга, мы повернулись к стульчикам и заполнили их собой. Джерард достал сигарету и закурил, передавая ее мне после первой затяжки. Мы сидели и менялись сигаретой в зубах, вдыхая тот же воздух нашими сцепленными в замок руками. Мне было почти жаль, что мир не закончился, все наше преодоление страха превратилось в ничто, но, тем не менее, это успокаивало. Мы могли б смешаться с фоном и дымом, которым дышали, и все действительно было бы хорошо. — Давай сегодня сходим куда-нибудь поужинаем? — заявил Джерард, задержав подольше сигарету в руке, прежде чем передать ее мне снова. Я не нуждался в сильных затяжках, я делал это лишь для того, чтобы оставаться ближе к Джерарду. Я действительно больше не видел смысла в курении, рассматривая его главную цель. Когда я только начинал курить, мне нужно было успокоить свои ненужные мысли о Джерарде. Но я больше не сходил с ума, и мне не приходилось контролировать то, что забредало мне в голову, во всяком случае, по части Джерарда. По сути, мне было нечего глушить, теперь я курил только, чтобы быть ближе к нему. Ну и для занятий искусством, конечно. У меня получалось создавать картинные композиции намного лучше после того, как я выдохну вредное вещество, но я все еще оставался несовершеннолетним по сравнению с Джерардом. — И куда мы пойдем? — спросил я, рассматривая его вопрос. Одно дело — сидеть на балконе, другое — идти в общественное место вместе. Я знал, что мы будем вести себя подобающе, но это все еще бросало вызов чему-то, что мы только получили на руки. Но опять же, если мир не рухнул с нашим присутствием вне дома, то, возможно, мы смогли бы принять что-то новое вместо того, что только что получили. — Без разницы, — ответил Джерард, выдыхая дым через нос. — Я просто хочу выйти с тобой на улицу. Он посмотрел на меня и свет, излучаемый винным магазином, заиграл на его лице. Солнце, на фоне нас, садилось стремительно быстро, и вскоре должна была наступить ночь, чтобы заблокировать и сделать из нас тени, которыми мы привыкли быть. Я кивнул. Джерард улыбнулся, разрушая мое настроение от того, как мы быстро перешагнули наши предыдущие границы. Теперь же, когда его последний вызов был принят, его непокорная улыбка заиграла на лице — а мое сердце пропустило удар. Он еще раз поднес сигарету к губам, втягивая в себя последний дым, и безумно впился в мои губы, выдыхая в мой рот и заверяя такой печатью нашу сделку. Я вспомнил, почему в первую очередь я начал курить. — Да и вообще, я устал от французского хлеба, — сказал я, когда мы закончили целоваться, а никотин и адреналин безостановочно бежали по моим венам. Джерард рассмеялся, улыбаясь после своего следующего заявления: — Пойди, надень что-то поприятней. Я хочу повести тебя куда-то в особенное место. После поиска в гардеробе Джерарда так называемой одежды поприятней, я решил просто надеть форменную рубашку художественной школы, которую я одалживал у него раньше. Джерард пытался отговорить меня, указывая на запятнанный рукав и отсутствие нескольких пуговок, но я все равно настаивал на том, чтобы надеть именно ее. В ней мне было комфортней, если такое вообще было возможно. Я потрогал пальцами красный гребешок школы, в которой никогда не учился, и почувствовал себя в своей тарелке. И когда я объяснил Джерарду, что хотел надеть эту рубашку по той же причине, по которой он хранил ее на протяжении многих лет, хоть она была грязной, а нескольких пуговиц вообще не было, Джерард улыбнулся и разрешил мне. Его идея с одеждой поприятней заключалась в черных облегающих штанах, застегнутой рубашкой под воротничок и спортивной куртки «голубя». Хоть эта одежда была его повседневным нарядом, он сумел выглядеть в десятки раз лучше. Единственным штрихом, который он внес в свой ансамбль, стал небольшой шарф, невзирая на отсутствие холода в воздухе, и солнцезащитные очки, которыми он зачесал волосы назад, умостив их на макушке. Он поцеловал меня, прежде чем мы вышли из квартиры, ведь мы знали, что не сможем сделать этого на улице. Я последовал за Джерардом вниз по лестнице, держась немного отдаленно от него, чтобы люди не подумали, что мы вместе. Это было так странно — не быть с ним рядом, когда у меня есть такой шанс, и это напомнило мне, как на самом деле далеко мы зашли. В первую нашу встречу в темном подъезде, я чувствовал себя странно и уязвимо. Мне не нравилась идея находиться наедине с типом, которому сорок с чем-то лет. А теперь я трахал этого человека и любил. Когда моя улыбка расползлась на все лицо, я замотал головой. Все так изменилось и это поражало, как несмотря на все различия, мир вокруг нас оставался прежним. Мы развивались, а все остальные застряли в прошлом. Когда мы вышли на улицу, я удивился, увидев, что Джерард направился к небольшой стоянке на заднем дворе дома. Вытащив ключи из кармана, он снова взглянул на меня, пока я, как вкопанный, стоял на месте и не знал, куда мне идти. И Джерард жестом подозвал меня к себе. — У тебя есть машина? — спросил я, изумленно подняв брови. Я никогда и не думал, что у него может быть какая-то тачка. Казалось, он не покидал так надолго свои апартаменты, а если и покидал, то я предполагал, что ходил он куда-то недалеко. Однажды, одним прекрасным утром, Джерард говорил мне, что выйдет, прогуляется, и мне казалось, что он везде ходил пешком. Джерард лишь кивнул, все еще шагая в своей обычной манере, опережая меня. Мне пришлось догонять его трусцой так, как он уже начал засовывать ключи в старый серебряный фургон. — Вау… — заявил я, когда он открыл передо мной дверцу, а сам направился к другой стороне. — У тебя есть фургон. Опять-таки, хоть я никогда и не представлял Джерарда рядом с любым из всех возможных видов транспорта, фургон сюда не вписывался вообще. В моем представлении на таких фургонах, забитыми детьми, ездят семьи или же местные футбольные команды. Вот тогда им нужен такой фургон. Но не Джерарду, который никуда не ходил. Когда я залез внутрь машины, вся концепция стала медленно проясняться. Мне в спину врезались полотна, а рядом стояли ведра с краской. Джерард заметил, что я осматриваюсь, когда садился на водительское сидение, и кивнул мне. — Я просто полон неожиданностей, — он усмехнулся, небрежно повернув ключ в замке зажигания. Я кивнул головой, глядя прямо на него, и осознавая, что это было правдивей всего, что я только слышал в своей жизни. Он поправил зеркало, возле которого висел сосновый освежитель воздуха, запах которого давно иссяк. Положив руку на сидении возле себя, Джерард обернулся взглянуть, на какое расстояние ему нужно было отъехать. Каждое его движение было выполнено с такой точностью и легкостью, что я не мог не рассматривать его. Скорее всего, Джерард не так часто водил, но его движения выполнялись с такой изящной грацией, что казалось, будто водил он каждый день. Джерард все выполнял с такой легкостью, по крайней мере, по сравнению со мной. Он отъехал от дома и начал набирать скорость по улице, откинувшись на сидении и удерживая руль одной рукой. Вторую Джерард снова положил мне на бедро. Я выглядывал в окно, надеясь и молясь, чтобы Трэвис и Сэм не лазили возле винного магазина. Их не было, а рука, лежащая на моем бедре, немного утихомирила мои нервы от всей новизны задач, что мы собирались сделать. Джерард подмигнул мне, когда мы встретились взглядами перед выездом на трассу. Я рассматривал мышцы его шеи, пока он спокойно вел машину, превращая свой сосредоточенный взгляд в нечто легкое. — Ты умеешь водить, Фрэнк? — спросил Джерард, выбив меня из колеи моих мыслей. Я почувствовал, как мое лицо вспыхнуло, ведь я ненавидел этот вопрос. Я не умел водить, и мало того, я даже не удосужился научиться. Хотя это было полностью моим решением, и я это совершенно нормально воспринимал, мне всегда казалось, что я такой неполноценный, ведь мне почти восемнадцать, а я до сих пор не знаю, как управлять проклятой тачкой в то время, как некоторые ребята получали свои права в день шестнадцатилетия. — Нет... — каузально ответил я, в надежде на то, что Джерард не станет меня опускать, как большинство людей, которые слышали мой ответ раньше. — Хочешь научиться? Я с радостью тебя научу, — ответил Джерард, вводя меня в ступор. Я знал, что Джерард был обнадеживающим человеком, но это касалось других аспектов жизни — не вождения автомобиля. Я ожидал, что он поведет себя как все остальные, и начнет меня оскорблять, как это случалось ранее кучу раз. Единицы, что не гнобили меня за то, что я не умею водить, всегда приговаривали мне пойти и выучиться, но они никогда мне не предлагали мне свою помощь; не факт, что я воспользовался бы ею. У меня никогда не возникало желания научиться водить, ведь я мог везде дойти пешком. Но наблюдая, с какой элегантностью ехал Джерард, мне захотелось кардинально изменить свое решение. — Конечно, — немного чересчур восторженно ответил я. Краем глаза я увидел, как Джерард самодовольно улыбнулся и отметил в своем энтузиазме метку. — Но разве мне не нужен будет там... инструктор? — Тебе не нужен никакой инструктор. У тебя есть я, — гордо заявил Джерард и взглянул на меня, сильнее сжав мое бедро. — И это все, что тебе нужно. Я улыбнулся и кивнул, не заметив ни одной ошибки в его аргументе. После пятнадцати минут езды, Джерард наконец затормозил на небольшой стоянке, по размеру даже меньшей, чем сам ресторан. Я видел это место раньше, когда проходил мимо него с родителями, когда мы шли в магазин за покупками, но я не обращал на него особого внимания. Само здание было небольшим; единственный цвет снаружи, кроме серых и тоскливых стен, был в глубоком оливковом оттенке. Название было прописано в скорописи и висело достаточно высоко над небольшим входом, но выглядело оно потертым. Оставалась небольшая возможность разглядеть буквы, но я все равно не мог их прочитать. Это был французский язык; Le Petite Bijoux – «Я едва дождался», Comme Le Soleil interminable, но в этом слове не хватало буквы «Х». Я разочаровался в своем произношении, но мне не удалось избежать того, как хитро это получилось произнести Джерарду. Когда мы остановились, он сказал мне, что название переводится как Маленькая Жемчужина, и что ресторан полностью оправдывает свое имя. Джерард рассказал мне, что ходил туда поначалу, когда только приехал в Джерси и не умел готовить. И он до сих пор не умеет готовить; ему просто на пользу собственноручно купленная еда. Когда мы разговаривали в машине, ночное небо темнело и покрывалось черным блеском, и мне казалось, что глаза Джерарда пылали. Это место было важным для него, и я ощущал волнение, что разворачивалось у меня внутри от осознания того, что он привел меня именно в это место и к этим людям. Джерард придержал дверь открытой, когда мы заходили внутрь, и на этом можно было поставить точку. Его дружелюбное поведение испарилось. Поскольку на входе нас поприветствовала хозяйка ресторана, я удивился, когда Джерард сказал ей, что нам нужны разные столы. — Что? — я чуть не закашлялся, а тусклый свет зала заставлял меня щуриться при взгляде на его лицо. — Мы должны есть в одиночку, — сказал Джерард, как будто это должно быть ясно, как день. Он улыбнулся мне и отодвинулся в сторону, чтобы другие люди позади нас могли так же поговорить с хозяйкой, которая смеялась и улыбалась, встречая прибывших гостей. Нам нужно было подождать, пока она не найдет для нас свободные столы, поскольку это было непросто. Тем более, два стола. — Почему? — спросил я, не в состоянии скрывать разочарование в своем голосе. Я думал, что Джерард хотел разделить со мной что-то особенное. Надеялся, что мы снова проверяем границы наших отношений. Если мы собирались быть настолько храбрыми, то зачем, черт возьми, нам есть в одиночку? Это даже не назовешь слишком опасным; большинство людей, возможно, просто посчитают нас отцом и сыном, и Джерард был бы хорошим папой. Мои мысли почти заставили меня вздрогнуть, учитывая то, чем мы только сегодня занимались, но те люди даже не догадывались об этом. Это были наши поступки; то, что нам по-прежнему нужно скрываться, заставило мой желудок скрутиться. Я чувствовал себя отверженным, а еще на мне таяли слои уверенности, что я создал сам из отпадающих осколков. — Потому что быть одиноким — значит быть подобным тишине, — ответил Джерард, высоко вздымая подбородок. Он больше не успел сказать мне ни слова, так как подошла хозяйка, направляя нас к нашим столикам. Сначала она повела Джерарда и он только махнул свое короткое «Прощай», направляясь к столу и самодовольно улыбаясь. — Подожди... Джерард! — я попытался докричаться ему вслед. Я понимал, что только что, скорее всего, сорвал к черту весь спектакль «Отец и сын», зовя его по имени, но мне было наплевать. Если он собирался оставить меня одного в этом (наверное, дорогом; все, что было связано с французским, было дорогим) ресторане, то есть одна вещь, которую все еще предстояло прояснить. — Мне нужны деньги! — Проверь свои карманы, — было всем, что Джерард крикнул мне в ответ и всем, что я смог расслышать из-за стойкого гула людей за столиками. Встряхивая в заблуждении свою челку, я полез в карман своих штанов. И там я обнаружил пачку купюр, обернутых резинкой. Я не успел их посчитать, но я знал, что там хватит на ужин в любом случае. Он специально это спланировал, сказал я себе, пока мои мысли быстро собирались воедино. Это было даже больше, чем просто прикрытие. Джерард пытался меня чему-то научить. Опять. И если он вложил столько планировки в это дело — тогда это не могло быть пустой тратой времени. Когда я опустился на стул, он неожиданно скрипнул, из-за чего я почти подпрыгнул. Хозяйки с грязно-выбеленными волосами уже давно не было рядом — она снова стояла в дверях, встречая гостей и рассаживая их за небольшие, темно-коричневые столы. Вокруг сидели люди, мне был слышен звон их бокалов и разговоры, что так и летели в уши. До меня доносились обрывки с деловых встреч, обсуждения свадеб или разговоров про счета. Я оглянулся и увидел людей в костюмах и галстуках, с фирменными наименованиями, но я понятия не имел, как произносятся эти названия. Их костюмы, вероятней всего, стоили дороже, чем фургон Джерарда. Я взглянул на себя, на свою арт-рубашку из школы, в которой даже не учился — и на мои штаны упала слеза. Я выдохнул от чувства неуместности. Белая скатерть, что драпировала маленький округлый стол, выглядела дороже или, по крайней мере, лучше всей той ткани, которая сейчас была на мне. — Добрый вечер, сэр, — произнесла официантка, подходя ко мне. Хотя она и задирала свой нос, глядя на меня, она все еще должна была обращаться ко мне соответствующим образом. Все в этом месте было таким правильным, что я почувствовал, как я неправильно дышу. Это было то ли слишком громко, то ли слишком часто. Она бросила меню мне на стол, явно не одобряя моего присутствия в таком престижном месте. Если б я попал в такую ситуацию раньше, я бы нереально злился и подозвал бы ее обратно, отстаивая свои права быть там, где и все остальные. Но сейчас мой голос застрял комом в горле, я чувствовал, как моя кожа хотела отделиться от тела и уползти обратно к фургону, в квартиру Джерарда — куда угодно, только подальше отсюда. — Что будете заказывать? — официантка показала свой дерзкий недовольный тон. Конечно же, она думала, что у меня совсем нет денег. Та пачка банкнот начала жечь мне кожу через поврежденную ткань джинсов. Не обращая внимания на ее горькую физиономию, я взглянул в меню в кожаном переплете, удерживая его трясущимися пальцами. — Я не знаю... — ответил я, просматривая первую страничку. Я услышал ее вздох — она явно была недовольной происходящей ситуацией. Наконец, когда я просто выбрал первое попавшееся блюдо — какой-то странный суп по-французски, я просто озвучил его название, чтобы она могла оставить меня в проклятом одиночестве. Забирая меню, официантка охотно ушла, даже, несмотря на то, что заказанное мною блюдо было всего лишь закуской. Во всяком случае, я не чувствовал голода и, честно говоря, мне хотелось уйти отсюда как можно скорее. Когда я остался просто сидеть, то начал пытаться отыскать Джерарда в переполненном зале. Я начал выискивать сквозь копны седых волос и париков, пока не нашел его, сидящего за столиком в углу возле окна (мне захотелось улыбнуться, потому что я знал насколько Джерард любил места возле окна. Я понимал, что таким образом он будет развлекаться, наблюдая за происходящим за окном). Он просто спокойно сидел, положив локти на стол и сложив ладони возле лица. Джерард глядел в сторону, рассматривая уличный пейзаж, после чего довольно выдохнул. Он выглядел так мирно, просто впитывая атмосферу ресторана. Когда к нему подошла официантка — девушка чуть моложе той, что обслуживала меня и, безусловно, не такая озлобленная, он подарил ей теплую улыбку, и они о чем-то поговорили, пока она давала ему меню. Джерард даже не стал в него смотреть — сразу сделал заказ и пошутил, но я не расслышал как, но видимо было смешно. Когда девушка ушла, Джерард протянул руку к корзинке с хлебом, вытягивая один толстый ломтик и намазывая его маслом. На мгновенье он поднял взгляд, и наши глаза встретились. Он лишь улыбнулся мне, кивая головой, прежде чем откусить кусочек, разрывая мягкую основу хлеба. Больше не было никакого взаимодействия, и Джерард продолжил вести себя так, будто меня здесь вообще не было. Даже когда он отвернулся от меня, я не мог перестать пялиться. Я понятия не имел что происходит. Почему мы должны есть раздельно? По ходу для него это была такая забава, и он, казалось, ничего не чувствовал. В этом не было никакого смысла, и я ощущал себя слишком неловко и неудобно, чтобы отыскать какой-то смысл. Поэтому я сдался и принялся есть свой холодный суп. Всю свою жизнь я ненавидел одиночество в общественных местах. Я мог быть один только у себя дома, и я хотел этого, потому что так никто не видел меня и не слышал. За пределами дома было своеобразное клеймо, особенно это касалось школы, что если ты ходишь один, тогда ты в проигрыше. Одиночка и псих. Эта идеология укоренилась во мне еще с начальной школы, когда дети искали себе друга на завтра. Я очень быстро научился искать себе социальное утешение, даже если эти люди мне были попросту неинтересны. От меня никто и не ждал длинных речей; я просто должен был стоять рядом с какой-то кучей ребят и выглядеть, словно я не один. Помню, что возвращаясь с обеда в начальную школу, я искал себе друзей, чтобы не ходить в одиночку. Когда выпадали дни, что мои друзья болели и не посещали школу, я почти отказывался туда идти и сам. Или же я ходил и делал вид, что искал своих друзей, спрашивал за них у других ребят, не видели ли они их. Чтобы всем было ясно, что я с кем-то говорю. И что я не один. Это чувство заслуживало моей ненависти; мне всегда казалось, что люди смотрят на меня. И по большей части в начальной школе, когда популярность была такой же важной, как новая игрушка или увлечение, такие люди все же были. Но даже позже, уже в средней школе, когда большинство учеников предпочитают быть одиночками, я все еще не мог этого выносить. Скорее всего, поэтому я и застрял с Сэмом и Трэвисом так надолго. Даже если мы не были лучшими друзьями, толком не разговаривали друг с другом, и они бы не донесли на меня ту кучу дерьма, я все еще был не одинок. Кто-то по-прежнему был рядом со мной, даже если это времяпровождение было просто обменом личного пространства. Из всех вещей, чем можно заниматься в одиночку, худшим было — это есть одному. Когда ты ел в одиночестве в школьном кафетерии, то чувствовал себя в окружении людей, что постоянно смотрят на тебя и смеются, потому что они едят вместе со своими друзьями. Я ненавидел это чувство. Когда я ел, то не мог не думать о том, что ел один. Когда я ждал время, что нужно заходить в класс, я мог просто слушать музыку или что-то сидеть и читать. Если я был один в классе, то тогда я мог делать домашнюю работу. Если я шел куда-то один, то всегда предполагалось, что я собираюсь с кем-то встретиться в том месте, и не быть в одиночестве. Всегда находились люди, что отвлекали меня, когда я оказывался в таких ситуациях, из-за чего, в итоге, я не смотрелся как неудачник. Когда я ел, «система поддержки отвлечения» полностью удалилась, оставив меня на распятии. Все что я делал — просто ел, и это должно было отвлечь меня от себя, но оно только усилило чувство собственного идиотизма. И следует напомнить, что я всегда боялся что-то утрудить во время еды; пролить соус или чем-то испачкать рот. И рядом не будет никого, чтобы сказать мне об этом. В тот момент я умирал. Я буквально чувствовал, как ползу со своей кожи просто куда глаза глядят, лишь бы люди перестали смотреть на меня, или же просто часть меня хотела покинуть это место. Наверное, в этот раз все было даже хуже, так как я понимал, что люди смотрели на меня свысока, пока я ел. Ни бизнесмены, ни домохозяйки с мужьями-врачами не имели сострадания к одинокому подростку, особенно в том месте, где он не должен быть без своего опекуна. Мой же опекун сидел на расстоянии в полресторана и вел себя так, будто меня не существовало в природе. Я отчетливо понимал, что не вписываюсь. Официантка очень хорошо дала мне это понять. Я не настолько высокого класса, чтобы быть здесь, или же не настолько старый. И что хуже всего — я один во всем. У меня не было аппетита, и большую часть времени я сидел и отламывал мелкие кусочки хлеба, макая его в жидкость, что они называли супом, и наблюдал, как поры хлеба впитывали в себя это. Я опустил глаза, по большей части, так мне было не видно ничьих взглядов, и я мог представить, что никто на меня и не смотрел. Я по-прежнему чувствовал их на себе, но, по крайней мере, если я напрямую не видел этих снисходительных взглядов, то мог притвориться, что их вообще не существует. Пару раз я все же поднимал глаза и задерживал внимание на Джерарде. Каждый раз, когда я видел его, мне хотелось быть там с ним. Ему было так весело, даже если он сидел один-одинешенек и просто ел. На его лице играла улыбка и всякий раз, когда к нему подходила официантка, он опять ей улыбался и что-то говорил, но я не слышал что. Но было видно, что это были хорошие слова, и можно было сказать, что ей было приятно это слышать. Мне было жаль, что я не мог быть рядом с ним. Мы не должны были разговаривать, я просто хотел быть рядом с ним. Возможно тогда, люди бы смотрели на меня лучше. — Вы закончили, сэр? — озлобленная официантка вернулась, забирая мою тарелку и вручая мне счет до того, как я успел ей ответить. Я бросил деньги вместо того, чтобы сосредоточиться на своем гневе, и поблагодарил Бога за то, что мое мучение закончилось. Словно пчела между деревьев, я прошмыгнул к Джерарду, блокируя свое периферическое зрение от насмешек. Когда я подошел к столу художника, то увидел, что он почти заканчивал свое основное блюдо, а остатки томатного соуса и чужеземный вид лапши цеплялись за фарфоровую тарелку. — Давай уйдем, — сказал я, а мой голос был порывистым и переменчивым. Мои глаза нервно бегали, и я готов был уже бежать отсюда. — Уже? — спросил Джерард, а его лицо нахмурилось, — я только заказал десерт. — Ты что ...? — мой голос понизился. Я был так близок к свободе, а теперь он добавлял еще один курс дела. — Заказал шоколадный торт, — заявил Джерард, широко раскрыв глаза. Он комично облизнул губы и шумно закрыл рот. — Пф, отлично, — хмыкнул я, рассматривая вблизи свободный стул. Ухватившись за один, я выдвинул его из-за соседнего стола. — Я просто буду сидеть рядом с тобой, пока ты не закончишь. — Нет, — его голос был ясным и лаконичным. Я взглянул на Джерарда своим нахмуренным взглядом. — Но... Джерард... — произнес я, пока мое отчаяние бежало через верх. Я нервно теребил скатерть, пытаясь вытащить из нее нитки. Но материя была плотной и крепкой, и мне было трудно начать; они, вероятно, заставили бы меня заплатить за порчу имущества, поэтому мне пришлось прекратить это делать. Я опустил взгляд на свои колени, чувствуя, как мое лицо вспыхивает от стыда. Черт, я просто не мог там больше находиться. — Пойди и закажи себе что-то попить, — настоял Джерард, скользя рукой по столу. Я поднял глаза в надежде, что он собирается дать мне свою руку, чтобы хоть немного подбодрить, но все что я увидел, только грязно-зеленый цвет денег на столе. — Я не хочу пить, — гневно выплеснул я свой стыд. Я отбросил эти деньги обратно в него. — Я просто хочу уйти. Не дожидаясь ответа, и на этот раз, не пытаясь расслышать его слов, я встал из-за стола и почти врезался в официантку, которая принесла Джерарду его пирог. Я слышал, как он что-то сказал, но не понял о чем — обо мне или о своем десерте. Меня это больше не волновало. Я собирался выйти на улицу и ждать его там, и если он не выйдет через пять минут, я собирался уходить домой. Я пошел бы обратно в квартиру. Я сердился на Джерарда, но мне не хотелось к себе домой. Я выбрал бы остаться с Джерардом и его выходками, а потом вернуться домой к маме и отцу. Я бы просто шел пешком, не садясь в его машину и не принимая его. Так же, как он не принял меня в этом ресторане. Прохладный ночной воздух царапал мне кожу, а темнота проглотила меня целиком. Как же здорово было оказаться в темноте. Я чувствовал себя невидимым, и это было круто. Я чувствовал себя слишком материальным, сидя в ресторане под надзором всех тех глаз, что ломали меня. Темная ночь послужила для меня клеем — она приклеила все мои оторванные участки. Я подошел к стоянке и прислонился к фургону. Мне стало лучше, но я по-прежнему был сломан и сломан от поступка Джерарда. И после того, что мне показалось вечностью, но скорее было лишь пятнадцатью минутами, я направился в сторону его квартиры. Джерард до сих пор был в ресторане, и я просто заебался его ждать. Я зажал руки в карманах и зашагал по улице, но это длилось всего лишь минут пять, прежде чем мне послышались знакомые шаги где-то позади меня. — Фрэнк, — я услышал его голос, заинтересованный и строгий. Я замер, выгибая спину и задерживая дыхание. Остановившись, я попытался прислушаться, чтобы увидеть или услышать, что Джерард добавит что-нибудь еще или сделает что-то большее, но когда ничего не произошло, я двинулся дальше. Мне стало легче, снова услышав его голос, но я должен был постоянно напоминать себе, что я все еще злюсь. — Что? — спросил я, пока мои шаги громко стучали по холодному бетону тротуара. — Фрэнк, иди сюда, — приказал Джерард, а его голос звучал успокаивающе. Я услышал его совсем близко, прямо позади меня, и это заставило мое сердце качать кровь все быстрее и быстрее. — Зачем? — резко спросил я, не скрывая горечи. — Я думал, что мы должны быть по отдельности. — Мы уже были, — заявил Джерард безо всяких признаков сочувствия, которое слышалось мне раньше. Я не знаю почему, но услышав его внезапное безразличие, я стал еще безумней, чем был до этого. Я мог справиться с его дурацкими выходками — я был уверен, что делал это постоянно. Но его не волновало то, что он обидел меня? Эта долбанная боль была больнее всего. Я повернулся к Джерарду лицом, поражая его своим внезапным поступком. — Но зачем, Джерард? — спросил я со сжатыми челюстями, а на моей шее пульсировала вена. Я расставил руки в стороны, чтобы поймать его ответ. Джерард не спешил мне отвечать, и я почувствовал нарастающий внутри себя гнев, вспоминая все и превращая это в боль. Я не мог злиться на Джерарда, я лишь мог до боли расстроиться. — Мне не нравится быть одному... — почти неслышно прошептал я. Джерард, должно быть, что-то услышал, потому что пошел вперед, уничтожая то малое расстояние, что было между нами. Он заключил меня в свои объятия, и ни один из нас не боялся, что нас поймают. Ночное небо привело нас в порядок, и оставались лишь некоторые вещи, что требовали разрешения. Это было одной из них. Я не знал, сердиться мне или страдать, все эмоции таяли на его коже, когда Джерард лишь крепче сжимал меня в своих руках. Я крепко обнял его за талию, положив голову на плечо. Протянутой рукой, Джерард пригладил мои волосы, судорожно и резко дыша. — Я не знал, что ты так расстроишься, — наконец, сказал он. У Джерарда не было никаких плохих намерений или умыслов, кроме как сказать мне эти слова. — Тогда зачем ты это сделал? — спросил я, чувствуя как мои эмоции стали возвращаться снова. Мне очень не хотелось испытывать такой спектр чувств на тот момент. Я хотел бы вернуться в свою прежнюю жизнь, где единственными вещами, что я понимал, были страх и гнев. Я пропил все остальное, но иногда злость и страх становились настолько размытыми с алкоголем в моем сознании, что становилось просто пусто. Но Джерард заставил меня ощутить это снова, прочувствовать все то, что я разучился чувствовать и забыл о его существовании. Хоть мне и нравилось чувство принадлежности, я задумался о том, что мне приходилось терпеть ежедневно рядом с ним, и я ненавидел то, каким раздавленным я стал. Я не привык таким быть. Джерард разорвал мои внутренности в клочья, но в тоже время, он воссоздал все заново. Он оторвался от меня, взамен обхватив меня за талию. — Давай прогуляемся, хочешь? — сердечно спросил Джерард. Он просто смотрел на меня, приподняв брови и рассматривая все варианты дальнейших событий. — Мы сможем прогуляться и поговорить, — таким образом, он закончил наш диалог. Я кивнул в ответ и дал ему полное право вести меня куда угодно, мое доверие к нему было вечно. — Я хотел научить тебя кое-чему сегодня вечером, — сказал он так, будто никогда прежде не говорил мне этих слов. — Я хотел научить тебя тому, как правильно вести себя в одиночестве. Стук его шагов по мостовой, казалось, звучал в такт интонации в его голосе. Кажется, что Джерард действительно был словно учитель, держа так высоко голову, и то как он говорил и держал спину прямо, вел меня вперед. Он махнул рукой в воздухе, будто указкой. Я понятия не имел, куда мы направляемся, но это было наименьшей из всех моих проблем на тот момент. — Но зачем? — спросив, я сморщил брови. — Зачем мне нужно было сидеть в одиночестве, когда я мог быть рядом с тобой? — Это именно моя точка зрения, — ответил мне Джерард, глядя вниз. — Только когда ты научишься ценить одиночество, ты сможешь по-настоящему оценить кого-то или что-то. Я кивнул, стараясь понять это именно так, как Джерард пытался до меня донести. В его действиях было по два или три значения, но я хотел понять все полностью. Я попытался удалить себя из данной ситуации в ресторане и посмотреть на все субъективно. Вот есть мальчик — в ресторане — все вокруг такое необычное и важное для него — и он нервно дергается на месте — потому, что ненавидит оставаться в одиночестве. А почему он ненавидит оставаться в одиночестве? Я спросил сам у себя до того, как Джерард задаст мне этот вопрос. Потому что он был в одиночестве всю свою жизнь... Я пришел к выводу практически мгновенно. И тогда я почувствовал бурю чуждых мне чувств, и только одно из них я мог понять — это была горечь. Я уже знал, каково это быть одному. Мне не нужно было чувствовать это снова. — Я уже один, — сказал я, а мой голос укрепился. — Джерард, я был один всю свою жизнь. Я единственный ребенок в семье. У меня нет толпы друзей. А те, что у меня, мне не сильно нравятся. Так что мне не нужно, чтобы ты учил меня, как быть одиноким. Я чувствовал себя таким вызывающим и готовым доказывать его неправоту. Мне нужно было узнать до того, как Джерард в любом случае начнет мне доказывать, что он не ошибается. Ничто нельзя назвать неправильным, пока вы поддерживаете это. — Да, — согласился Джерард, кивая головой. — Но в те моменты, когда ты оставался один, что ты пытался делать? Я начал вспоминать и думать. — Я читал. Слушал музыку. Ждал друзей... — Вот именно, — сказал Джерард, перебивая меня, буквально заставляя смотреть на него во все глаза. Он поднял руку вверх, но не ту, что лежала на моей талии, а другую — для пущей убедительности. — Ты пытался найти всевозможные способы, чтобы не оставаться в одиночестве. — И что? — сказал я, обороняясь. Обычно я нормально воспринимал то, как Джерард пытался объяснить мне одно из своих основных положений с философской точки зрения, но сейчас я чувствовал, что нахожусь под его атакой. Я понимал, что это было не то, что он имел в виду, ведь это никогда не было тем, что Джерард подразумевал, но я ничего не мог с собой поделать. — Я все еще один... И я до сих пор ненавижу одиночество. Я ненавижу то, что ты просто оставил меня там... Сказав это фразу, я сплюнул на тротуар. Я отвернулся от Джерарда, не желая видеть его лицо после своей несдержанности. Он, скорее всего, опять попытается мне все объяснить и доказать, а я был не в том настроении. Между тем, Джерард полностью замер и остановился, потянув меня к себе опять, в тепло своего тела, и заключая в свои объятия. Несмотря на мою неприязнь к его поведению, я сумел отделить его поступки от его личности. Я заботился о Джерарде, и мне хотелось, чтобы он всегда крепко держал меня, поэтому я просто уткнулся в его плечо, как раньше. Я чувствовал себя таким ребенком, но мне было наплевать. Если я и был ребенком, Джерард не стал этому противиться, а собирался заботиться обо мне. — Эй, ну прости, — извинился он, что является очень редким жестом с его стороны. Руками я пытался прижать его к себе еще сильнее, услышав эти редкие слова в его исполнении, но мы были уже настолько близко, что дальше некуда. — Я не думал, что это так на тебя повлияет. — Нет, Джерард, — настоял я, потому что его извинения заставили меня чувствовать вину. Я слегка отстранился, чтобы увидеть его лицо. Уже полностью стемнело, но уличные фонари, что лили свет на Джерарда, позволяли мне увидеть в его зеленых глазах серьезное волнение и глубокую обеспокоенность. — Да, ладно. Я сам не знаю, что на меня нашло. Джерард снова замотал головой, но не проронил ни слова. Мы не собирались спорить, кому из нас больше жаль. Это было бессмысленно. Я терпеть не мог, когда видел, как парочки выясняли отношения. Это было настолько банально, типично и здорово раздражало. Подобно спору, кто кого больше любит. Мы с Джерардом поняли, что оба были неправы. Все закончилось. И мы простили друг друга. У нас произошла наша первая ссора, наш первый бой. Джерард всегда говорил, что споры важны. Они дают понять, насколько мы принимаем другого человека и насколько мы хотим вернуться к нему назад. Джерард заправил разлетающуюся прядку моих волос за ухо, и я понял, что мы оба хотим быть друг с другом. На моем лице распространялась теплая улыбка от его прикосновений, что сбегали вниз; и Джерард мягко прижался своими губами к моим. Было так темно и поздно. Вокруг не было ни души, что могла нас увидеть. На тот момент мы были в безопасности от пристальных взглядов. — Пойдем, — сказал Джерард после нежного поцелуя. Взяв меня за руку, он потащил меня вперед. — У меня есть идея. Он улыбнулся, давая мне понять, что это было что-то хорошее. Я хихикнул и последовал за Джерардом, когда он куда-то меня уже направлял. Через пять минут неловкого приключения со слитыми воедино руками, мы остановились в парке, где впервые по-настоящему встретились. Сразу на следующий день после фиаско синей краски. Это было то самое место, куда Джерард пришел за вдохновением. Здесь же он нарисовал мальчика Билли, а я узнал о мастерстве чтения по людям. Ночью парк выглядел странно, металлические завитки конструкций выглядели почти угрожающе. Ночной воздух был холодным, таким же как эти металлические штучки, может даже холоднее. Но мы прижались к ним, согревая металл теплом своих рук. Странно, что парк был пустым, хотя стоял субботний вечер. Здесь обычно гуляло большинство подростков, а наркосцена совершала свои сделки. Мне казался странным тот факт, что распространение наркотиков происходит в одном из самых безобидных и невинных мест Джерси, что выглядело почти как ирония жизни. Они продавали далеко не свою невинность; так почему бы этого не делать в местном парке? Джерард затащил меня на скамью, где мы тогда сидели, и завалил нас обоих на деревянный каркас. Отпустив мою руку, но все-таки крепко прижав меня к себе так, что наши ноги соприкасались, и мы немного переплелись друг с другом. — Почему мы здесь? — спросил я, а на моем лице появилась улыбка от прошлых воспоминаний. — Когда ты был в ресторане, ты что-то заметил? — Джерард задал свой вопрос, полностью игнорируя мой. Глазами он высматривал по периметру людей. — Эм... не очень, — сказал я, не желая вспоминать тот страшный роман. — А я должен был что-то заметить? — Да, — честно заявил Джерард, обратив все свое внимание на мою персону. — Ты должен был заметить все. Я зажмурился от его заявления и, кажется, заволновался. — Тебе нужно было обратить внимание на окружающих людей, — продолжал Джерард, стараясь мне кое-что прояснить. Он оглянулся назад на детскую площадку, цепляясь рукой за металлическую трубку, что витала в искусственном свете ночи, и выглядывал людей, которые могли стать нашими свидетелями. — Когда ты по-настоящему один, ты можешь ценить как вещи, так и людей вокруг себя. Сегодня передо мной сидел мужчина. Он был не намного старше меня, но как бы это грустно ни звучало, его волосы поседели. Почти белые, как снег. А лицо было уставшим и покрыто морщинами. Сначала я не мог понять, почему же все так. Почему этот человек, не настолько старый по годам, настолько старый внешне? Существует разница между старостью и возрастом. Я в возрасте. Цифр накопилось так много, что я не хочу верить, что прожил такое количество дней. Но мне не нравится думать, что я старый. Мне нравится думать, что я все еще молодой, примерно такой, каким был в школе искусств, — он сделал паузу, взглянув на меня и кривовато улыбнувшись. — Мне нравится думать, что это ты сохраняешь меня молодым. Я улыбнулся и покраснел, не желая больше привлекать его внимание к себе. — Ну и что дальше с тем мужчиной? — Ах да, — сказал Джерард, возвращаясь в ход своих мыслей. — Его жена. Я увидел его жену и все понял. Она разговаривала с ним свысока, твердив одно и то же, надоедливо бубня. Он, конечно, бедняга еще тот. Именно тогда я понял, что так счастлив сидеть и просто спокойно наблюдать за ними. — Почему? — Потому что именно в такие моменты — в моменты одиночества, мы начинаем видеть ответы на вопросы других людей. Картина того, что могло приключиться и с нами. Именно наблюдая за другими, мы держим под контролем себя, — заявил Джерард, поджимая губы и не прибавляя ничего больше к своей теории. Я выдохнул, осознавая его правоту. Мне по-прежнему не нравилась идея с одной долбанной страстью на всю жизнь. Я и раньше видел таких людей. Например, когда мы были в парке и просто наблюдали за прохожими, когда Джерард просто сидел рядом со мной. — Я реально больше не хочу разговаривать об одиночестве, Джерард, — честно заявил я, даже если я уже и большой малыш. — Это не все касается одиночества, — сообщил Джерард, глядя на меня. И я отвернулся. Он провел рукой по линии моего подбородка, приподнимая мою голову к себе. — А чего тогда? — саркастически спросил я. — Того, как быть вместе, когда мы порознь. — Что? — воскликнул я, будучи сытым по горло. Мне начало казаться, что, возможно, Джерард сошел с ума. Сегодня мы вышли на балкон, сегодня он пригласил меня в общественное место, а теперь... это. Возможно, это старческое уже... — Фрэнк, — медленно начал Джерард, приложив ладони к моему лицу, пока моя коленка прижалась ближе к нему. — Ты же не собираешься проводить со мной каждую свободную минуту. Ты не можешь прогуливать школу, как делаешь это сейчас. То, как сильно я люблю быть рядом с тобой, не всегда будет оправданием. Ты должен быть независимым и проводить время в одиночку. И когда придет день, что мы расстанемся, я хочу, чтобы ты был в порядке. Я услышал его слова, и хоть они, несомненно, имели смысл, я отказывался их принимать. Чем больше они эхом отзывались в моем сознании, тем больше я начинал понимать, как боюсь этого одиночества. Это уже не глупая детская популярность среди малолеток. Я вырос из этого; и я был в состоянии угробить своих так называемых друзей ради Джерарда. Теперь идея одиночества их больше не касалась. Я подсознательно связан одиночеством без Джерарда. Он научил меня очень многому, и я так сильно изменился, и все это лишь благодаря ему. Мы так много чего делали вместе, даже если просто сидели в его квартире. Я не мог принять жизнь без Джерарда. — Если настанет этот день... — я попытался спорить, зная заранее, что это бесполезно. Только сейчас мне в голову пришла идея. Она была цельной и витала в воздухе. Это должно было произойти, и пугала меня больше всего эта неизвестность. Я понятия не имел, когда настанет этот день. Это может сразить нас в минуты сильной слабости. Или может случиться тогда, когда мы будем считать себя непобедимыми. Как в этом парке. Я вытянул шею, оглядываясь в поисках людей. Однажды мне показалось, что искореженное дерево — человек, что пришел, дабы забрать нас друг от друга, и моя грудь сжалась, сжалась до боли. Но я вышел из этого заблуждения. — Он настанет, Фрэнк, — поправил меня Джерард, и я учуял в его голосе боль. Он всегда был таким четким и лаконичным, выдавая свои теории, но сейчас Джерард был примером того, как трудно скрыть свои эмоции. — Этот день придет. Я не хочу этого, но однажды он наступит. И сейчас... — сказал Джерард, увлекая меня в свои руки, что привело к тому, что я практически сидел у него на коленях. — Давай просто научимся одиночеству вдвоем. Я почувствовал, как сжимаются мои внутренности, а сердце разрывается в груди при упоминании слова «одиночество». В эту ночь мы так много о нем говорили, что мне казалось, что этот участок сердца уже не так болит. Но нет. Я ненавидел его; и ненавидел с гребаной страстью. То, чему меня собирался обучить Джерард, как с этим жить и справляться с ситуацией, и что еще важнее — как жить в одиночестве вместе, уменьшило мои эмоциональные кровопотери. Я придвинулся ближе к Джерарду, обхватывая своими ногами его талию, и жестко прижался к его губам, затирая нежную кожу губ практически до крови. Физическая боль была ничтожной по сравнению с душевной, что была раз в десять больше, что заставляло нас хотеть целоваться вечно. Наши поцелуи стали более аккуратными, проникая еще глубже. Я рванулся своим языком к его рту и облизал его уголочки, пока Джерард не приоткрылся и не впустил меня внутрь. Его руки касались ткани моей рубашки, а пальцы стали искать путь под нее. Теплота рук взрывала меня в тиши ночного прохладного воздуха. Я лишь крепче зажал вокруг Джерарда ноги, притянув ближе, и потерся об него, вызывая приглушенный стон из его горла. Своими руками я скользнул под куртку «голубя», намекая, что она лишняя. Джерард снял ее со своих плеч, но оставил накинутой сверху, а наши руки отказывались уходить от тел друг друга, пока мы изучали грудь и спину, касаясь кожи и пробуя наши губы на вкус. Я почувствовал, что твердею от его дыхания, что поникло к низкой тональности и непрекращающегося рычания, и я понимал, что Джерард уже тоже завелся. Это было так опасно — то, что мы вытворяли в данный момент. Какой-то случайный прохожий мог просто идти мимо и увидеть нас вместе, друг на друге, но это не имело никакого значения. Мы чувствовали, что целый парк — наш, воспоминания о тогдашнем наблюдении за людьми до сих пор вертелись в моем сознании. Если мы в любом случае потеряем друг друга, то мы оба не видели причин, почему нам не нужно делать то, от чего нам всегда было хорошо. Пользуясь своей новой храбростью, полученной в подарок, я оторвался от губ Джерарда, таща свою руку туда, где наши штаны тесно соприкасались, и начал расстегивать пряжку его ремня. Я наблюдал, как опускалась и поднималась его грудь, как тяжело и глубоко дышал Джерард, утыкаясь носом в бок моей шеи, пока я переживал сложности нашей спутанной одежды. Я понятия не имел, что мы собирались делать в этом парке, но мне казалось, что это будет что-то хорошее. Идея секса на улице взбудоражила мою кровь до кипения, тем более, что Джерард захватил мои мертвенно-бледные руки и повел меня к траве. Он медленно уложил мое тело и принялся целовать низ моей шеи. Мы были в другой стороне от детской площадки, где росли деревья, что разделяли местность. Трава под моей кожей была прохладной, и я чувствовал, как утопаю в мягкой сырой земле, когда Джерард сел на мою талию прямо возле промежности и такого столь необходимого трения. Его рука заползла под мою рубашку, а губы и пальцы другой руки касались моей шеи и ключицы, пока мои ладони отчаянно пытались снять с него штаны. — Фрэнк, — тяжело задышал Джерард мне в ухо, оторвав губы от моего тела и оставив на коже холодный и влажный след. Ночной воздух, будто щетка, очистил его прежнее место — место его губ, посылая озноб предвкушения вдоль моего позвоночника. — Да... — я тяжело выдохнул, пока дыхание Джерарда возле моего уха сводило меня с ума. Его штаны были слишком тесными для меня; я не мог просунуть в них свою руку и потрогать его член, кожа-к-коже, но я прикоснулся к нему снаружи, чувствуя, как под моей рукой что-то растет. Сегодня вечером у Джерарда не было с этим никаких проблем. — У меня есть другая идея, — произнес Джерард, и я почувствовал его улыбку, прижатую к моему уху. Прежде чем я успел ему что-либо ответить, я почувствовал, что теряю вес его тела, который всего миг назад был здесь, а теперь его нет. Я открыл глаза и посмотрел на Джерарда, что уже лежал рядом со мной. — Что ты делаешь? Он ничего не ответил, а просто начал расстегивать ширинку, вытаскивая свой член, что еще только твердел. Даже в тусклом свете ночи, я мог с уверенностью сказать, что вспыхнул до корня волос от мысли, что последует за этим. Я рассматривал его лицо и то, как оно изменилось, когда его рука полностью жестко себя сжала; его глаза были закрыты, а губы сжаты в тонкую линию, подавляя его легкий стон. — Вытащи и свой тоже, — сказал Джерард, скользя рукой по моей талии и указывая на мою выпуклую ширинку. Как только я коснулся верхней пуговицы своих джинсов, его рука снова исчезла к нему, обхватывая собственную толщину. Джерард снова коснулся себя. Я сделал все в точности, как сказал мне Джерард, не задумываясь о вопросе. Я вытащил свой член из боксеров, сдвигая их на середину ног. Я уже абсолютно затвердел, просто наблюдая за человеком, с которым спал, и что прикасался к себе сам. Я точно не скажу, потому что не знаю, что мы делали там, лежа в середине ночи на детской площадке, но это было так круто, поэтому я забил на все остальное. — Коснись себя, — приказал Джерард голосом едва громче шепота. Он сам выполнил свой приказ и уже зашел далеко впереди меня. — Зачем? Концентрироваться становилось неимоверно трудно, пока я сжимал в руках свой возбужденный член, но я все равно хотел ответа. Когда Джерард впервые прикоснулся к себе, я уж подумал, что ему хотелось, дабы за него это сделал я. Но зная его характер — Джерард никогда не выпрашивал у меня секса, и это казалось частью его сущности. По какой-то причине просить меня ему подрочить было для него совсем нехарактерно. — Я хочу увидеть, как ты это делаешь, когда меня нет рядом, — сказал Джерард, останавливаясь в движениях, чтобы взглянуть на меня. Его рука все также была где-то при нем, но недоставало того давления, дабы отвлечь его полностью. — Когда ты один. Я открыл рот, отчасти оглушенный сенсацией, а частично из-за попытки что-нибудь сказать, но Боже, это было слишком трудно — сосредоточиться на словах и мыслях, когда такое происходит. Либо я занимаюсь только собой, либо наблюдаю за тем, что он творит сам. Я больше не мог ни на что смотреть, не вовлекаясь в сей процесс. — Зачем? — Только когда ты один, ты сможешь по-настоящему понять ценность кого-то или чего-то, — повторил Джерард, срывающимся пару раз голосом. Его глаза были плотно сжаты, а голова упиралась, нежась об мягкую и сочную траву. Мне кое-как удавалось держать глаза открытыми, но смотря на него такого, я сокрушительно захлопнул свои веки и, взяв свой член в руку, тихо застонал. — Пока ты еще не можешь быть один, — сказал Джерард, сбивая и возвращая меня назад. Я слушал... я действительно старался его слушать, но это так отвлекало. — Иногда, быть совершенно одиноким — очень трудно. Так что мы сделаем это вместе. Мы оценим наше одиночество и признаем его, а затем сразу же вернемся друг к другу. Тихо склонив голову, он мягко повернулся, чтобы поддержать мое плечо. Открыв глаза, Джерард улыбнулся мне хитрым оскалом, даже не улыбкой. Я улыбнулся в ответ и быстро чмокнул его в губы, прежде чем каждый из нас уйдет в свой собственный мир. Я понимал, что с таким одиночеством я смогу справиться. Джерард был рядом со мной, изредка задевая мое плечо. Мы были такими уединенными и одинокими в своих действиях, но у нас была взаимная поддержка, если она вдруг понадобится. Это было словно тишина, что окутывала нас прежде. Это было громко; скажи мне, кому я принадлежу. Одно лишь утешало, убеждал я себя, что я смогу это сделать понемногу, по крупицам, пока, в конце концов, Джерарда не станет рядом. Мне не хотелось загадывать далеко наперед, поэтому я сосредоточился на своем деле. В дальнейших словах Джерарда я начинал тонуть. Я понимал, что предпочтение я отдавал его рукам, нежели своим, даже если то, что я делал, мне нравилось. Но было что-то еще, совсем рядом со мной, и это другая текстура кожи и другое трение. Джерард делал это так, как не умел делать я. Когда в какой-то миг нашей демонстрации на траве, я, лежа, взглянул на его тело, то понял, что предпочел бы сделать это для Джерарда сам, а потом, чтобы он сделал мне. Я видел, как приоткрылся его рот и сузились глаза, когда он задел сверхчувствительное место. Мне нравилось прикасаться к Джерарду — я понял это, когда видел выражение его лица, виновником которого был я. Это давало мне какое-то странное и извращенное чувство гордости. Я был ему безмерно благодарен за это, что было больше и сильнее, чем если бы сейчас я находился в собственной комнате и под своим одеялом. Я все еще занимался самоудовлетворением, даже если собирался увидеть Джерарда в тот же день. Обычно это происходило утром перед школой, только так я мог выдержать весь день. Хоть и казалось, что я получал много секса, Джерард поразил меня этим, и я не мог насытиться. Мне очень нравилось послеоргазменное ощущение, а еще больше я любил, когда кто-то разделял этот момент со мной. Когда я занимался самоудовлетворением утром перед школой, я никогда не думал о том, что останусь один. Я никогда об этом много не думал. Но в тот момент, сам факт, что мы с Джерардом решили заниматься этим одиночеством, прикасаясь к себе сами, а не друг к другу, казалось, сделало картину реальности более настоящей и, в то же время, мимолетной. Это могут у нас забрать. И мы должны были найти смелость посмотреть угрозе в глаза, найти способы, как справиться с болью до того, как это произойдет. Мы были одни; но в тоже время мы были вместе. Это утешало, и что еще важнее — это заставляло меня почувствовать себя сильнее, будто теперь я мог справиться с этим, если оно произойдет. Я ни в коем случае не хотел приближения этого дня, но мне казалось, что теперь я переживу. Ладно. Мне почти захотелось вернуться в тот ресторан и досадить злобной официантке. И я сидел бы с высоко поднятой головой, потому что теперь я понимал, что смог бы это сделать, никого не боясь. Вместо этих мыслей я снова сосредоточился на себе. Я ужесточил хватку, сжимая до боли и изо всех сил. Я никогда не делал этого с кем-либо еще, и в этом было какое-то волнение. Проваливаясь в свое собственное утяжеленное дыхание, я слышал, как стонал Джерард. Я изредка открывал глаза и смотрел на его лицо, что, в свою очередь, только наполняло меня чувствами. Это было всего до момента финиша, что наступил в ближайшие трудные минуты моего сжатого кулака. Я выгнулся в спине и бедрах, пытаясь словить все. Расслабившись на земле, я размазал свои неприятности об пятачок травы рядом со мной. И все так же мягко гладя свой член, я заметил, что моя кожа становилась, на удивление, чувствительной. Когда я взглянул на Джерарда, то был немало удивлен его стойкости. Я мог сказать, что его голос стал низким и хриплым, а дыхание тяжелым и рваным, быстрым и учащенным, но он все еще держался до последнего момента. Я лежал рядышком и наблюдал за его тонкими элегантными пальцами. Я смотрел на его кожу, что скручивалась, на его бедра, что яростно противились его руке. И вот, наконец, настал тот момент, когда глаза Джерарда стали закатываться под тонкие веки, и прозвучал его низкий стон. Все произошло довольно быстро, если смотреть под одним углом на то, как он проехался по остатку своей кульминации. Джерард пришел в себя довольно сразу, вытирая руки о траву, что росла возле наших ног, а потом взглянул на меня. Я следил за каждым его движением. Он улыбнулся, видимо, полностью прочитав мои мысли. Джерард вообще ничего мне не сказал, а он и не должен был. Я все еще слышал, как эхо оргазма наполняло мою кровь, заполняло эндорфинами ноги, и, уверен, Джерард чувствовал то же самое. Я улегся рядом с ним на траву, рассматривая ночное звездное небо. И только потом, возможно, в какое-то мгновение, я действительно понял, что был невесом и у меня нет никаких проблем, и я мог взлететь выше всех — как звезды в небе. — Почему мы не можем быть просто нормальными? — я искал ответ на этот вопрос, пока мы все еще отходили от пережитого удовольствия. Но руки мы все также держали где-то там, в той области, чтобы сохранить это воспоминание и уберечь себя от холода. — Ты не хочешь быть нормальным, — провозгласил Джерард, а его голос стал возвращаться в свой обычный тон. — Я не хочу быть нормальным. И мы должны соответствовать этому вместе, потому что мы далеки от народа. — Да, но зачем ты всегда меня чему-то учишь? — поинтересовался я, задавая свой вопрос, который крутился в моих мыслях уже давно. Мне нравилось проводить свое время с Джерардом, и я, правда, любил его философские мысли и жизненные теории, так что не возражал, когда он пытался меня чему-то научить (потому что мне действительно было нужно то, чему он меня научал), но, казалось, что с Джерардом мы только и можем, что учиться жить. Мы не могли просто сидеть и делать обыденные нормальные вещи, которыми занимаются парочки. Мы не могли просто пойти поужинать без чего-то грандиозного и экстравагантного. Мы не могли даже прикасаться к себе, если не найдем какой-то глубокий смысл в истоках его существования. Мне немного хотелось таких дней, когда мы бы просто сидели и смотрели фильм или занимались какой-то фигней. Но не все время — мне бы это наскучило слишком быстро, и наши отношения уже были б не те. Всего на один вечер. Всего на одну ночь мы могли бы просто посидеть и посмотреть кино, не думая все время о плохом, что должно будет случиться с нами. — Я стараюсь подготовить тебя к жизни в этом мире, — сказал Джерард. Он немного сдвинулся и натянул штаны. — Да, думаю... — я замолчал, также попутно одеваясь. — Но что, если в один прекрасный день я не захочу учиться? Что, если я захочу просто посидеть и поговорить ни о чем? Я перевернулся набок, обнимая, и прижимаясь к нему. Джерард придвинулся ко мне плотнее, переплетая наши ноги на мягкой земле. — Нет такого понятия, как ни о чем, — его ответ был ясным и не принимал во внимание мое заявление. Джерард вдохнул, собирая мысли в кучу, прежде чем продолжить. — Жизнь — это живопись. Существует несколько уровней и смыслов интерпретаций. Ты не можешь просто смотреть на нее и видеть все. Слишком много деталей, слишком много всего, что нужно препарировать и понимать, — он помолчал, проводя пальцами по моей талии к спине. — Ты — живопись. И я просто пытаюсь показать тебе все твои слои, то как их много, и как они объединяются все вместе. Я пытаюсь помочь тебе найти свою собственную интерпретацию. У меня это отняло слишком много времени, чтобы выяснить все самому. Джерард улыбнулся мне, мягко подчеркивая, насколько он уже постарел. Он так много об этом шутил, что в итоге меня это уже перестало раздражать. Я просто принял его возраст как должное. Это ничуть не умаляло его. Его возраст был его частью, и я принял все. Мы с Джерардом делили много вещей; его года, его настойчивые мысли обо всем другом. Мои личные убеждения о геях сюда тоже входили. Пока у меня был Джерард, я знал, что это того стоило. — А что, если я не хочу быть живописью? — спросил я после нескольких минут молчания. Джерард всегда все связывал с искусством. Все. Это могло быть чем-то совершенно другим, но он бы все равно нашел способ, как приплести сюда искусство; в буквальном или переносном смысле. Я слышал об этом раньше уже много раз, так что это теряло всякий смысл. Он перегибал палку. Я не хотел быть живописью. Мне даже не очень хотелось быть художником. Вивьен сказала, что у меня в жизни помимо этого должно быть что-то еще, оно нарисовано на моих руках, что-то мне необходимое. Я не знал что это, но перерыв свою голову и мысли, я наткнулся на нечто, что реально соотносилось ко мне. В моих руках или нет. — Я хочу быть голубем, — мой голос удивил даже меня; это не было на меня похоже. И я не знал, хорошо это или плохо. — Но, Фрэнк, — Джерард хлынул ко мне, притягивая ближе и целуя в лоб. — Ты — голубь. — Нет, — перебил я, пытаясь прояснить свою точку зрения. — Не тот, что живет у тебя дома. У него просто мое имя. Я хочу быть настоящим голубем. Я почувствовал, как загорелись мои щеки, осознавая какую нелепую глупость я ляпнул; этого никогда не сможет произойти. — И ты настоящий голубь, — Джерард снова поправил меня, наклоняясь, чтобы посмотреть мне в глаза. Я взглянул на него в замешательстве и заинтриговано одновременно, особенно из-за того, что это не было похожим на издевку. — Ты мой голубь, такой же, какой живет у меня в квартире, только вы с ним очень разные. Ты эксклюзивный, более свободный, такой человечный. Ты — мой голубь, а я — твой хранитель. — Он запнулся, касаясь моих волос и коротко целуя в область сбитой челки, и это было настолько интимным жестом, от которого хотелось закрыть глаза и прочувствовать все еще раз. — На каждом уроке я учу тебя, — продолжил он, обнимая меня сильнее, притягивая к своему телу невыносимо близко, разрушая тот мизерный разрыв между нами. — Быть ближе к свободе на один шаг. — Я думал, мы уже проходили свободу? — Да, я учил тебя свободе, — согласился он, кивая головой куда-то в область моего плеча. Мы оба лежали слишком тесно, я чувствовал макушкой его подбородок, а лицом я утыкался в его плечо и шею, и прятался внутрь каждой складочки на куртке, коже и теле. — Но это свобода по отношению друг к другу. Чтобы быть друг с другом. Свобода выбирать то, чего ты хочешь в жизни. У свободы много уровней, Фрэнк. Есть свобода в творчестве, есть свобода в музыке. Что доказывает, что есть свобода и в любви, — его голос сорвался, не в состоянии по-настоящему подчеркнуть значения последних слов. — Но тебе все еще предстоит пройти долгий путь, Фрэнк. Сегодняшний вечер тому подтверждение. Я выдохнул еще такое свежее воспоминание, чувствуя, как мое сердце сливалось. Он быстро потер рукой мою спину, мягко приговаривая на ухо: — Но ты не потерпел неудачу. Невозможно потерпеть неудачу, обучаясь свободе, потому что, если ты сорвался в одном месте, тогда ты узнаешь другое. Так было и сегодня. И во все остальные наши ночи. Ты замечательно обучаешься, но тебе все равно еще необходимо выяснить, кто ты. — Я Фрэнк, — сказал я ему, не зная, что еще должен был сюда прибавить. — Да, но что это значит? — Голубь... — сказал я слегка подрагивающим голосом. Он всегда подсознательно заставлял меня мыслить на таких параллелях, что мой голос не справлялся и не мог передать всего смысла, что я обычно хотел сказать. Но, для него, это вроде оказалось довольно-таки сносным. — Да, именно, — согласился он, прибавляя еще истории. — Но есть нечто больше, чем это. Ты должен понять каждое из своих перьев и сказать мне, что оно значит. Ты все еще работаешь над этим. Я все еще работаю над этим. И я буду учить тебя, пока ты не узнаешь все. Я собираюсь держать тебя, моего голубя, до тех пор, пока не придет время тебя отпустить. Он завершил свою речь, пытаясь втянуть меня в объятия, но я не мог. Я отстранился и посмотрел ему в глаза. — Меня отпустить? — повторил я за ним. Эти слова меня до жути перепугали. — Зачем тебе меня отпускать? Все это время я знал, что мы были обречены, но мне всегда казалось, что всему виной было общество, которое растерзает нас на куски. Я никогда не думал, что Джерард сам позволит этому случиться. Я никогда не думал, что он собирался меня бросить, и в самом деле меня отпустить. Разве он не будет бороться за наш союз так долго, как только сможет? Я был готов бороться ради него. — Да, — сказал он, кивнув головой. Он приложил к моим губам палец, усмирив мои лихорадочные мысли, что наводнили меня. — Мне придется тебя отпустить, но только тогда, когда ты будешь к этому готов. Я никогда не уйду от тебя до этого момента. — Как ты узнаешь, что я буду готов? Он немного помолчал, а затем переадресовал вопрос. — Почему ты хочешь быть голубем, Фрэнк? Я сделал паузу, не находя нужных слов. Я наблюдал за голубем Джерарда настолько часто, что чувствовал, будто изучил ее. И чем больше я смотрел на нее, тем больше мне хотелось ею стать. Но я никак не мог понять, откуда все это повелось. — Я не знаю, — честно ответил я. Я думал о птичьей красоте, об ее угольно-черных глазках, о клюве, перьях, потом о крыльях. — Чтобы летать? — ответил я с тревогой в голосе, отчего мои слова прозвучали как вопрос. Я снова посмотрел на небо, рассматривая звезды, что были раскиданы как бусинки по ткани. Мне захотелось прикоснуться к ним. Я хотел подняться так же высоко, так же невозможно, как это и звучало. Если бы я только мог стать голубем, я бы, вероятно, снял каждую звездочку с неба и хранил бы ее. — Тогда я никогда не оставлю тебя прежде, чем ты научишься летать, — честно заявил Джерард, нащупав мою руку и крепко сжав в своей ладони, показывая мне свое обещание одним жестом. — Но, тем не менее, ты должен научиться быть одному, чтобы позволить себе стать свободным. Я могу преподать тебе все уроки, которые только захочу, и я смогу оставить тебя, когда ты будешь к этому готов. Но ты должен будешь расправить свои крылья и фактически улететь. Я услышал волнение в его голосе, будущий облик нашего возможного расставания, что витал в воздухе. Я сжал его руку изо всех сил, ощущая странное дежавю к его словам и чувствуя, что это случится через мгновенье, и мы разойдемся. Я закрыл глаза и задержал дыхание в ожидании, но ничего не произошло. Как и до этого, мир не разрушился. Ничего плохого не случилось. И когда я открыл глаза, мы все еще лежали в парке, ночью, что скрывала от опасности и оливковых глаз Джерарда, который все также смотрел на меня. — Что тебе это дает? — спросил я с любопытством. Все это время он учил меня, рассказывая мне все, отдавал, что у него было, дабы уберечь мою свободу. Он прямо заявил, что является моим хранителем, и это была его обязанность — научить меня жить в этом мире. Вот почему нам никогда не стать нормальными, а теперь мне и не хотелось никогда становится этим нормальным. Я лучше бы лежал в постели из путаницы и безответных теорий вместе с ним, нежели ничего не делал. Но что это было для Джерарда? Я постоянно ловил себя на этой мысли. Он изливал свою душу и сердце, придумывая новые способы, чтобы сделать меня свободным. Но я не чувствовал, что заслужил этого, особенно, когда он оставался с пустыми руками. Джерард глубоко вдохнул с улыбкой, что раскрашивала его лицо. — Ох, Фрэнк, — ответил он, слегка снисходительным голосом, как будто я должен был знать ответ всегда. Глубокие корни заботы его голоса и действий проявились, когда он окончательно заключил меня в объятия, посылая дрожь вниз по моему позвоночнику, и прошептал мне на ухо: — Я собираюсь смотреть, как мой голубь взлетит.